Мрачное, издевательское, саркастическое отношение к затертым клише и шаблонам российской духовности и фальшивой религиозности оскорбило круги русской эмиграции не в меньшей степени, чем работников советского партаппарата. Крупные эмигрантские издательства и журналы игнорировали поэму как «надругательство над священными традициями и гуманистическими идеалами русской литературы». Оба российских лагеря по разные стороны железного занавеса были шокированы тем, как Ерофеев беспардонно подменил ясные моральные дилеммы классической советской прозы гротескным макароническим стилем, своего рода филологическим кошмаром, где марксистский лексикон перемешан с нецензурщиной, цитатами и аллюзиями из советского фольклора, Евангелия и морального кодекса строителя коммунизма. Высокое и низкое, по Бахтину, здесь смешались в чудовищный алкогольный коктейль, где в жигулевское пиво подливается лосьон от перхоти. Ерофеев рассуждает о причинах пьяной икоты в категориях философии Канта. Он советует обучать детей гигиене, показывая им портрет Понтия Пилата, умывающего руки. Этот литературный делириум мог бы понять лондонский панк или наркоман из Глазго, поклонник Уильяма Берроуза, но не почитатель прозы Горького или Солженицына.
Отвергнутая как русофобская порнография солидными эмигрантскими изданиями в Европе, поэма нашла политическое убежище 1973 году в малотиражном русскоязычном журнале «АМИ» («Друг») в Иерусалиме. Четырьмя годами позже появилось издание поэмы Ерофеева в крупном издательстве русской эмиграции в Париже «ИМКА-ПРЕСС».
Книга долго игнорировалась и на Западе, в Великобритании и Америке, по аналогичным причинам. Конечно же, были проблемы с переводом. По иронии судьбы, поэму Ерофеева по-настоящему могло бы понять на английском лишь старое поколение членов британской компартии, троцкисты и их идеологические попутчики – те, кто вместе с советскими школьниками с юности впитал в себя основы марксистской диалектики и советской мифологии. Новая версия в переводе Стивена Малрина[856], отшлифованная по ходу работы над сценической адаптацией книги с Томом Кортни в роли Венички, без всякого смущения англизирована, поразительно изобретательна и лишена какой-либо тяжеловесности обычных переводов с русского. Моноспектакль прошел с успехом на Эдинбургском фестивале и позже попал даже на сцену коммерческого Уэст-Энда – театр «Гаррик» в Лондоне[857].
Главная трудность в восприятии Ерофеева в английском переводе связана с общим отношением к советской прозе в Европе. Даже посвященный читатель здесь воспринимает переводную литературу в первую очередь как рассказ об образе жизни в других странах. Современная русская литература поэтому долгие годы была пугалом для назиданий в детском саду западного либерализма, когда речь шла об ужасах тоталитаризма и советского коммунизма. Для тех, кто воспитывался на подобной социологической традиции восприятия литературы, образ России в книге Ерофеева был и неприемлем морально, и невнятен политически. Первый перевод поэмы «Москва – Петушки», предпринятый в 1981 году энтузиастом современной русской прозы, слависткой из Кембриджа Яной Хаулетт (под именем J. R. Dorell)[858], был встречен с некоторым недоумением. И дело не только в том, что книга вышла в маленьком издательстве (Writers and Readers Publishing Co-Op). Потребовалась атмосфера перестройки и развал советского коммунизма, климат навязчивой политической корректности в Европе девяностых годов, как и лицемерная кампания Back to Basics британских консервативных кругов по возвращению к традиционным моральным нормам в семье и обществе, чтобы новое поколение литературных редакторов, издателей и критиков смогло оценить всю актуальность иронии, амбивалентности и пародийности монологов Венички Ерофеева, трагическую гоголевскую гримасу боли и отвращения на лице его героя-одиночки, когда его призывают присоединиться к борьбе за моральное обновление общества. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам», – провозглашает Веничка. Вероятно, он одобрил бы нынешний моральный климат в Великобритании.
Александр ГенисБлагая весть[859]
Знаменитого Веничку я видел только в гробу. В мае 90‐го впервые после эмиграции я приехал в Москву в надежде наконец познакомиться с любимым писателем, но успел только к похоронам.
Даже мертвый Ерофеев поражал внешностью – славянский витязь. С каждым годом все труднее поверить, что образ Венички скрывал настоящего, а не вымышленного, на манер Козьмы Пруткова, автора. Кажется, что Веничка соткался из пропитанного парами алкоголя советского воздуха, материализовался из мистической атмосферы, в которой вольно дышит его проза.
Венедикт Васильевич Ерофеев родился, жил и умер в другую, советскую, эпоху. Но он в ней не остался. Немногочисленным страницам его сочинений удалось пересечь исторический рубеж, разделяющий две России – советскую и постсоветскую. Поэма Ерофеева, как «Горе от ума», разошлась на пословицы, изменив попутно состав русского языка.
Почему же именно Веничке выпала честь представлять нынешним читателям литературу последнего советского поколения? Потому что Ерофеева не интересовало все, что волновало ее. Он не только стоял над всякой партийной борьбой, он заведомо отрицал ее смысл. Ерофеева не занимали поиски национальных корней или проблемы демократизации общества. В сущности, он был в стороне и от экспериментов литературного авангарда, который считает его своим классиком.
Суть его творчества в другом. Ерофеев – очень русский автор, то есть, как писал академик Лихачев, писатель, для которого светская литература связана с христианской традицией откровения, духовного прорыва из быта в бытие. Текст Ерофеева – всегда опыт напряженного религиозного переживания. Все его мироощущение наполнено апокалиптическим пафосом.
На этих древних путях и обнаруживается новаторство Ерофеева. Оно в том, что он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него еще не разделено, а нормы – среднего стиля – нет вовсе. Поэтому все герои тут люмпены, алкоголики, юродивые, безумцы. Их социальная убогость – отправная точка: отречение от мира как условие проникновения в суть вещей. Прототипы ерофеевских алкашей – аскеты, бегущие спасаться от искушений неправедного мира в пустыню. И действительно, в изречениях раннехристианских отшельников можно обнаружить типологическое сходство с ерофеевскими сочинениями.
В пьесе «Вальпургиева ночь» Ерофеев создал целую галерею подобных персонажей, отрезанных от окружающей, «нормальной» действительности стенами сумасшедшего дома. Все значащие слова в этой пьесе отданы безумцам. Только им принадлежит право судить о мире. Врачи и санитары – призраки, мнимые хозяева жизни. В их руках сосредоточена мирская власть, но они не способны к пылкому духовному экстазу, которым живут пациенты, называющие себя «високосными людьми».
Один из них – сам Ерофеев, автор текстов, чья бесспорная темнота, сгущенная сложность постоянно искушает и провоцирует читателя. Ставя преграду пониманию своего текста, он обрекает нас на мучительные и увлекательные попытки проникнуть в его замысел. Ерофеев обрушивает на читателя громаду хаоса, загадочного, как все живое. В этом сюрреалистическом коктейле, составленном из искаженных цитат и обрывков характеров, из невнятных молитв и бессмысленных проклятий, из дурацких розыгрышей и нешуточных трагедий, он растворяет обманчивую внятность окружающего.
В мире Ерофеева не существует здравого смысла, логики, тут нет закона, порядка. Если смотреть на него снаружи, он останется непонятым. Только включившись в поэтику Ерофеева, только перейдя на его сюрреалистический язык, только став одним из персонажей, в конце концов – соавтором, читатель может ощутить идейную напряженность философско-религиозного диалога, который ведут високосные люди. Но и тогда читатель сможет узнать ерофеевскую картину мира, но не понять ее. Истину ведь вообще нельзя получить из вторых рук.
По сути, Ерофеев перешел границу между изящной словесностью и откровением. Пренебрегая злобой дня, Веничка смотрел в корень: человек как место встречи всех планов бытия.
На Западе я впервые столкнулся с творчеством Ерофеева в 1979 году. В Новой Англии тогда проходил фестиваль советского нонконформистского искусства. Среди прочего там показывали сцену из «Петушков», поставленную в университетском кабаре силами местных студентов. Если не брать в расчет не упомянутую в поэме «Смирновскую», инсценировку можно было назвать адекватной. Удалась даже Женщина трудной судьбы с фальшивыми стальными зубами – а ведь такой персонаж нечасто встречается в Масачуссетсе. Объяснить это чудо взаимопонимания можно было только тем, что консультантом студенческого театра выступил петербуржец и парижанин Алексей Хвостенко. Хиппи, богемный художник, драматург и поэт, чью написанную вместе с Анри Волохонским песню «Над небом голубым» через несколько лет запела вся молодая Россия, конечно, лучше других мог объяснить симпатичным американским студентам, что такое «Слеза комсомолки», как и зачем закусывать выменем херес, а главное – почему в этой великой книге столько пьют.
Водка ведь и правда есть суть и корень ерофеевского творчества. Стоит нам честно прочесть поэму «Москва – Петушки», как мы убедимся, что водку не надо оправдывать, она сама оправдывает автора. Алкоголь – стержень, на который нанизан сюжет Ерофеева. Его герой проходит все ступени опьянения – от первого спасительного глотка до мучительного отсутствия последнего, от похмельного возрождения до трезвой смерти. В строгом соответствии этому пути выстраивается и композиционная канва. По мере продвижения к Петушкам в тексте наращиваются элементы бреда, абсурда. Мир вокруг клубится, реальность замыкается на болезненном сознании героя.