до вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно» [МП, с. 97]. И еще один: «Все где-то что-то ловит: в какой-то мутной водице какую-то самолюбивую рыбку», – отмечает В. В. Ерофеев в записных книжках по прочтении мнения В. В. Розанова о А. М. Горьком [ЗК, с. 420]. В «Москве – Петушках» выражение «ловить рыбку в мутной воде» появляется в другом контексте: «Довольно в мутной воде рыбку ловить – пора ловить человеков», – восклицает герой поэмы, обнаружив пропажу четвертинки с водкой [МП, с. 62]. Дополнительно отметим, что неназваный здесь Горький потом будет упомянут в поэме в монологе Венички:
Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации – способ отношения к женщине» ‹…› Эх, Максим Горький, Максим же ты горький, сдуру или спьяну ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо – ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать? [МП, с. 76–77].
Часть из записей переходит в поэму дословно. Другие примеры не так очевидны. Например, в 1966 году В. В. Ерофеев записывает: «Автор Корана клянется очень странными риторическими оборотами: „Четой и нечетой“, плодами смоковниц, копытами кобылиц и пр.» [ЗК, с. 362]. В «Москве – Петушках» же, в главе «Орехово-Зуево – Крутое», появляется выражение «бесплодной, как смоковница» [МП, с. 101], причем в скобках подчеркивается: «прекрасно сказано: бесплодной, как смоковница».
Как мы видим, в данном случае В. В. Ерофеев не цитирует дневниковую запись, а оставляет из нее лишь одно выражение. Дополнительно отметим, что сравнение «бесплодной, как смоковница» появляется в тексте поэмы почти сразу после эпизода с контролером Семенычем, когда Веничка рассказывает ему про «женщину Востока», которая «сбросит с себя паранджу» [МП, с. 97]. Возможно, именно эти ассоциации с восточной культурой и мусульманством послужили Ерофееву напоминанием о Коране и, следовательно, о своей ранней записи, посвященной сравнениям из Корана.
Случайно услышанные отрывки из разговоров, перешедшие из записных книжек в поэму, могут быть как короткими (как в приведенных выше примерах), так и довольно длинными, в несколько предложений. Сравним еще один отрывок из записных книжек и из текста поэмы.
Сосин: – А палец у декана откусишь? Ради любимой женщины? Откусишь?
Глухов: – Ну, зачем палец?
Сосин: – А флакон чернил выпьешь без штанов? ради любимой женщины? [ЗК, с. 472].
В главе «61‐й – 65‐й километр» встречаем почти дословное:
Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, – смог бы палец у него откусить? Ради любимой женщины?
– Ну зачем палец? При чем тут палец? – застонал декабрист.
– Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? Ради любимой женщины? Смог бы? [МП, с. 80].
Следует отметить, что в текст поэмы переходят не только цитаты – как из литературы, так и из разговоров, но и собственные мысли Ерофеева, которые остались на страницах записных книжек. Эти записи можно условно назвать вторым типом записей, оказавшихся в структуре «Москвы – Петушков». Это уже не просто стилистически маркированные выражения. Так, в 1966 году он записывает:
С детства приучать ребенка к чистоплотности с привлечением авторитета. Говорить ему, что святой Антоний бяка, никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот [ЗК, с. 432].
В главе «Воиново – Усад» эта запись получила продолжение:
Я выступил и сказал: «Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки – вот какой это будет портрет» [МП, с. 108].
Точно так Ерофеев впоследствии разворачивает идею про индивидуальные графики на производстве – они упоминаются в блокноте за 1969–1970 годы. А сентенция того же года: «Если человеку по утрам скверно, а вечером он бодр и полон надежд, он дурной человек, это верный признак. А если наоборот – признак человека посредственного. А хороших нет, как известно» [ЗК, с. 581] – перейдет в измененном виде в два абзаца из главы «Москва – Серп и молот» [МП, с. 18].
В записных книжках есть и другой тип записей, которые потом перейдут в поэму. Они похожи на черновики вставных эпизодов из поэмы. В «Москву – Петушки» они перешли значительно измененными, причем чаще всего многократно дополненными. Так, сравнительно большая история про человека, который затосковал от того, что не может «насладиться» Ольгой Эрдели, в записных книжках оказалась в таком виде: «Представляете, до какой степени напиться: Ольгу Эрдели, говорит, хочу, прославленную артистку» [ЗК, с. 510].
Кроме того, часть загадок, которые выдумывает Сфинкс в поэме, были записаны В. В. Ерофеевым еще за несколько лет до создания «Москвы – Петушков». Так, если верить записным книжкам, в 1969 году В. В. Ерофеев задумывает специальный сборник задач («написать задачник развивающий, попутно с навыками счета, моральное чувство и чувство исторической перспективы» [ЗК, с. 590]).
Далее в записных книжках В. В. Ерофеев приводит примеры таких задач. Часть из них, например про лорда Чемберлена или про количество «справления» большой нужды и малой в течение года, в видоизмененном виде входят в текст поэмы. Основное отличие загадок из записных книжек и загадок из «Москвы – Петушков» в том, что последние не имеют ответа, они абсурдны. Например, в загадке про лорда Чемберлена он опрокидывает столик на станции Петушки, а счет ему выставляют в ресторане Курского вокзала. В записных книжках ответ у такой загадки возможен, так как действие происходит в одном ресторане – для правильного решения необходимо только знать, сколько стоит разбитая лордом посуда и ее содержимое.
Еще один тип дневниковых записей, которые меняют свое значение, если смотреть на них не отвлеченно, а в контексте «Москвы – Петушков», – это записи, не соотнесенные с конкретным эпизодом из поэмы, но тем не менее связанные с ее замыслом. Они помогают лучше понять особенности всего произведения целиком. Таких записей совсем немного, поэтому многие из них можно рассмотреть отдельно. Вот первая из них:
Хорошо замечено: К вопросу о несовместимости человеческого и вещного. У Рабле тоже – приемы долгого описания вещей, подобных инвентарств. Но то время Рабле. Когда, расширяя и обогащая чел<овека> и чел. знание, овладение миром – было совсем лишено привкуса трагического абсурда, –
пишет В. В. Ерофеев еще в 1967 году [ЗК, с 551].
Это замечание писателя интересно сразу несколькими деталями. Во-первых, многократно отмечалось[942], что поэма «Москва – Петушки» в значительной степени связана с идеями М. М. Бахтина о карнавале, и – косвенно – с романом «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, на примере которого М. М. Бахтин и разбирает идею карнавала[943].
Во-вторых, в поэме В. В. Ерофеева несложно найти и то, что он в записных книжках называет «инвентарством». Вспомним, например, как подробно описаны коктейли, которые может приготовить Веничка, или как перечисляется все, что герой купил в магазине, перед тем как сесть в электричку.
Однако этим связь записи с поэмой не исчерпывается. Многие исследователи, анализировавшие «Москву – Петушки» через теорию о карнавале, обнаруживали в концовке неполное соответствие идеям М. М. Бахтина, причем, если выражаться словами В. В. Ерофеева, – именно из‐за наличия «привкуса трагического абсурда». Именно это ставил в вину автору «Москвы – Петушков» сам М. М. Бахтин: по свидетельству А. Л. Зорина, исследователь увидел в завершении поэмы «энтропию»[944]. Сам А. Л. Зорин пишет, что «стихия народного смеха в конце концов обманывает и исторгает героя»[945]. Это «исторжение» происходит в самом финале, когда поэма превращается в трагическую – герою не только не удается доехать до «Москвы – Петушков», но и выжить. В записных книжках В. В. Ерофеев говорит о «привкусе трагического абсурда», которым обладает «наше время», в отличие от времени Рабле. Этот «привкус» многократно подчеркнут в финале поэмы.
Другая запись дает представление о том, как В. В. Ерофеев ищет свой стиль, пытаясь взглянуть на себя со стороны.
К вопросу о «собств<енном> я», и т. д. Я для самого себя паршивый собеседник, но все-таки путный, говорю без издевательств и без повышений голоса, тихими и проникновенными штампами, вроде «Ничего, ничего, Ерофеев», или «Зря ты это затеял, ну да ладно уж», или «Ну ты сам посуди, зачем тебе это», или «пройдет, пройдет, ничего» (ЗК, с. 580).
Этот внутренний диалогизм речи В. В. Ерофеева дает один из ключей для понимания стиля «Москвы – Петушков»: именно в форме диалога с самим собой написана часть поэмы. Для примера приведем целые диалоги (скажем, в главе «Никольское – Салтыковская) или многочисленные обращения наподобие такого: «Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания» (МП, с. 110).
Многочисленные примеры связи записных книжек В. В. Ерофеева и текста поэмы «Москва – Петушки» позволяют говорить о том, что писатель активно использовал их при создании поэмы. При этом такое использование было систематическим, так как В. В. Ерофеев во время написания «Москвы – Петушков» просматривал записи сразу за несколько лет. Из блокнотов В. В. Ерофеева в текст поэмы перешли как отдельные фразы и предложения, так и целые микроновеллы, вставленные в «Москву – Петушки». Кроме того, некоторые записи-наблюдения В. В. Ерофеева, возможно, подсказали ему стилистические и идейные решения своего произведения или его эпизодов.