на первый взгляд абсурдные положения. С самого начала наш интерес удерживается за счет споров, отклонений, импровизаций в большей степени, чем за счет какого бы то ни было осмысленного развития сюжета. Само повествование можно рассматривать как некое отступление или как jeu d’esprit, разворачиваемое лишь ради того, чтобы оттянуть единственное существенное событие – убийство рассказчика. Отсюда – круговое построение сюжета поэмы, приводящего Веничку обратно в город, где его поджидает смерть.
В свете этого оба текста можно рассматривать как примеры более широкой традиции менипповой сатиры. Особенно важен здесь проведенный Нортропом Фраем анализ менипповых построений как разновидности прозы с корнями в поэзии, которая отказывается от романного типа описания характеров и построения нарратива ради юмористического гротеска (попутчики Венички – хороший пример), смешения жанров и стилей и свободного выражения интеллектуальной игры[997]. Мениппова сатира расцвела в эпоху Возрождения и позже, часто концентрируясь в трудах, посвященных какой-то одной организующей текст концепции (меланхолии, глупости). Отсюда популярность издевательской похвалы (энкомия), разработанной Лукианом, которой Эразм дал новую жизнь и которая отзывается в «Москве – Петушках», представляя общую смесь par excellence, объединенную амбивалентной «похвалой» выпивке. Фрай пишет:
В наиболее концентрированном виде мениппова сатира представляет нам «образ мира в терминах единой умственной схемы». Следует добавить, однако, что этот «образ» в определенных проявлениях анти-умственный и сверх-умственный. Он представляет собой попытку разума установить «схему», превосходящую умственные категории, обнажающую наивность и в конечном счете губительность чисто умственных конструкций, которые якобы рационализируют и систематизируют сложный мир человеческого опыта.
Как справедливо отмечает Фрай, «Романист видит зло и глупость как социальные болезни, но в менипповой сатире автор видит их как болезни ума, как своего рода безумное педантство»[998].
В «Похвале глупости» эти болезни представлены схоластами и стоиками; в «Москве – Петушках» – «научными» теориями марксизма-ленинизма и академической манерой в целом. Оба рассказчика издеваются над терминологией и риторикой своих оппонентов, показывая их смехотворность перед их же собственными дикими аргументами (см., в частности, попытку Венички создать кантовскую теорию икоты) и производя комическую мешанину знаний, пародирующую устремления каждой из их культур к обобщающему компендиуму[999]. В этом процессе они опираются на сходные приемы – такие как постоянное ироническое цитирование, прямое и непрямое, авторитетных источников. Комический эффект усиливается переплетением издевательски-ученого разговора с характерной для спора болтовней, что свойственно для обоих рассказчиков. Целые абзацы держатся на риторических вопросах, а предложения, как правило, связываются частями и фразами, которые сигнализируют о согласии или несогласии, провоцировании или утверждении[1000].
Многие из этих черт можно, конечно, найти и у Рабле, и у Стерна, и у других использовавших менипповы приемы авторов, у которых «творческая трактовка всеохватной эрудиции» была «организующим принципом» (Фрай)[1001]. Однако «Похвала глупости» и «Москва – Петушки» делают это в рамках конкретного поджанра (издевательского восхваления/энкомии), обладающего своими чертами: единое движение шутливо-серьезных аргументов (основанных на идее глупости/алкоголя); сходная кульминация, где шутливость уступает серьезности; и сходное структурное напряжение между фрагментацией и единством, линейностью и круговой композицией – где единство и круговая композиция в конечном счете одерживают победу. Стультиция считает себя по своей природе неделимой и отказывается разбивать свою речь на аккуратные риторические отрезки – так и Веничка ведет речь в ходе своей поездки, разделенной на отдельные станции, в линейной, вроде бы, прогрессии – но возвращается как раз туда, откуда начался его путь[1002].
Внутри своих круговых структур оба произведения принимают форму на первый взгляд спонтанных устных выступлений, где непредсказуемость рассказчиков основывается на схожем парадоксе их личности. И Веничку, и Стультицию можно считать «мудрыми дураками», хотя в «Москве – Петушках» этот парадокс является частью тесно связанного с ним парадокса «трезвого пьяницы». Предположение Стультиции, что ее глупые разговоры могут скрывать в себе мудрость, отражается в утверждении Венички (см. ниже) о собственной трезвости в опьянении.
Как и Стультиция, Веничка, если воспользоваться выражением Кайзера, «автор и субъект» своего издевательского восхваления: он выдает характерную для пьяницы похвалу выпивке, также как «Похвалу глупости» «можно было бы точнее описать как „Похвалу глупости от глупости“»[1003]. Более того, пьянство и глупость часто взаимозаменяемы в этих двух текстах. Веничка представляет себя дураком, а не только алкоголиком, а Стультиция многое может сказать о пьянстве и кутеже. Она считает Вакха в числе своих первых последователей, утверждает, что вскормлена сосцами его дочери Метэ («опьянение») и завершает свою речь, призывая читателей пить[1004]. Веничка, в свою очередь, признает, что ничто не оглупляет так эффективно, как алкоголь. Процесс опьянения и оглупления выражается у него одним и тем же глаголом – «одуреть». Веничка особенно любит выражение «сдуру ли или спьяну», которое, в свою очередь, напоминает устойчивое словосочетание «пьяный дурак»[1005].
Конкретное сходство между деяниями Стультиции и Венички подчеркиваются сопоставимым использованием черт, типичных для речи дураков в литературе: охотное противоречие самому себе, преувеличения, отступления, двусмысленность, забывчивость, спутанность, хвастовство, перескакивание от одного регистра или жанра к другому. В своем «пьянстве» Веничка оказывается таким же ненадежным и безответственным рассказчиком, как «глупая» Стультиция, чья предположительно женское непостоянство находит предположительно мужскую параллель в постоянных изменениях настроения у алкоголика. Это усиливает загадку характера Венички и сложности, с которыми сталкивается читатель при попытке надежно определить такие важные категории, как отношение рассказчика к алкоголю, к Богу или степень его испорченности и чистоты, цинизма и искренности. Они прекрасно помнят любые нужные им культурные ассоциации, но должны представить себя весьма забывчивыми, чтобы читатели смогли принять непоследовательность их действий. В случае алкоголика Венички такая забывчивость кажется совершенно естественной.
В «Москве – Петушках» эти паттерны создают ироническую амбивалентность, схожую с той, которую строит Стультиция в своих восхвалениях глупости – одновременно пряча намерение автора, обеспечивая ему свободу производить бесчисленные комические комментарии на грани абсурда и побуждая к серьезным размышлениям. Например: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма»[1006].
Самое отчетливое выражение эразмовой иронии в «Москве – Петушках» появляется ближе к концу поэмы. Непосредственно до описания своего убийства, Веничка произносит то, что можно считать его знаменитым последним словом, направленным к читателю с его личной Голгофы[1007]:
И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю, – умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» – я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я – что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, – я трезвее всех в этом мире[1008].
Мы видим здесь ироническую манеру Стультиции, перенесенную в алкогольный язык Венички. Все в мире пьяны, каждый по-своему, так же как для Стультиции все глупы; сама жизнь – «минутное окосение души», так же как для Стультиции жизнь это лишь «игра глупости»[1009]; рассказчик настаивает, что остается трезвым в своем опьянении, так же как Стультиция мудра в своей глупости. Подобно Стультиции, Веничка примиряет кажущееся противоречие (пьянства и трезвости) и приходит к эразмовскому синтезу серьезности и шутки, которая основана на «формуле, по которой один плюс один равно трем»[1010].
Как и в кульминации «Похвалы глупости», где Стультиция «начинает рассуждать» («надевает львиную шкуру») и углубляется в важнейшие вопросы[1011], ирония в приведенном отрывке резко стремится к серьезности, хотя так и не исключает шутки. На поверхностном уровне две концовки диаметрально противоположны: Стультиция становится серьезной в своей похвале религиозного безумия и экстаза, а Веничка становится серьезным в своем отчаянии, своей оторванности от Бога и своем неприятии мира. Однако оба монолога формируются вокруг постоянной и настойчивой коммуникации между буквальной и метафорической гранями смысла, из‐за чего все утверждения и отрицания становятся в какой-то степени условными. Вполне ли серьезна Стультиция в своем призыве к религиозному сумасшествию или ее утверждение, что христианская вера «сродни глупости» (выражение, которое Эразм счел необходимым уточнить словами «некоему виду глупости» в позднейшем издании), – это отражение ее собственной глупости и стремления к преувеличению? Выражает ли Веничка абсолютное духовное отчаяние, действительно ли он так трезв, или это лишь преходящая депрессия человека в «лемме» опьянения, после которой он снова поднимет стакан, наденет иную маску и, вместо того чтобы заплакать, будет «смеяться в глаза этому миру»? В обоих случаях «морософическое», шутливо-серьезное равновесие сохраняется при помощи большой дозы преувеличений и связанных с забывчивостью противоречий самому себе. Несмотря на то, чтó Веничка говорит в процитированном выше отрывке, мы уже не раз видели его смеющимся и блюющим.