Из всего сказанного можно сделать вывод, который следует и из поэмы целиком: для Венички очень значимым оказывается поэтическое мышление, оно определяет даже такие пародийные фрагменты, в которых, на первый взгляд, все предельно ясно и направлено на то, чтобы вызвать улыбку у читателя. Но что если подобная логика – логика поэтического языка – может подсказать оптику для восприятия однозначно загадочных элементов поэмы, таинственность которых выдвинута на первый план?
Одной из главных лейтмотивных загадок, безусловно, является для поэмы буква «ю». Вот все фрагменты, в которых она упоминается:
А там, за Петушками, где сливаются небо и земля и волчица воет на звезды, – там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву «ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «ю»? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он – знает и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов.
Прелестные существа эти ангелы! Только почему это «бедный мальчик»? Он нисколько не бедный. Младенец, знающий букву «ю» как свои пять пальцев, младенец, любящий отца как самого себя – разве нуждается в жалости?
– Ты… Знаешь что, мальчик? Ты не умирай… Ты сам подумай (ведь ты уже рисуешь буквы, значит, можешь думать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву «ю» и ничего больше не зная… Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?..
– Да конфеты, конфеты «василек»… И орехов двести грамм, я младенцу обещал за то, что он букву хорошо знает… Но это чепуха… Вот только дождаться рассвета, я опять поеду… Правда, без денег, без гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут… Даже наоборот.
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки, густая, красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.
Список версий, почему автор выбрал именно эту букву, довольно длинный и простирается от ясных до почти безумных. Наиболее часто предлагающийся ответ[1232] – это что у возлюбленной Ерофеева Юлии Руновой первая буква имени – «ю»[1233]. Такой ответ кажется оправданным, но недостаточным, потому что, хотя в жизни Ерофеева Юлия Рунова играла важную роль, в поэме она напрямую не упоминается, и подобное прямое перенесение биографического факта могло произойти только при стилистическом совпадении с иными свойствами элемента. С. Гайсер-Шнитман в качестве «ключа» предложила глагол «люблю», в котором буква «ю» встречается два раза[1234]. Но тогда возникает вопрос – а почему не «л»? Некоторые исследователи объясняют выбор буквы и позицией в алфавите:
«Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира[1235];
В апокалиптическом финале «Москвы – Петушков» снова возникает буква «ю» – не последняя осмысленная «я», но предпоследняя, неосмысленная: может быть, это значит, что для героя еще не наступил конец[1236].
Последняя гипотеза представляется вполне оправданной, но тоже недостаточной для того, чтобы объяснить ей выбор такого запоминающегося элемента текста.
Малоубедительной кажется версия, предложенная в статье В. И. Тюпы и Е. И. Ляховой «Эстетическая модальность прозаической поэмы Вен. Ерофеева», в которой авторы заявляют о скрывающейся за буквой «Ю» аббревиатуре имени Иисус (IC)[1237]: подобная интерпретация утяжеляет и без того плотный и наполненный новозаветными смыслами текст. В целом идея, что у Ерофеева за знаком скрывается что-то другое, совсем не похожее на этот знак, представляется слишком эзотерической – эта мысль уже была высказана в начале статьи в связи с коктейлями, которые ими же и остаются, но при этом за счет различных факторов обрастают дополнительными смыслами.
Прежде всего поэтому надо проговорить очевидную мысль: буква «ю» – это прежде всего буква. «Сакральное» знание, которое доступно ребенку в три года и которое в реальном плане можно получить из букваря – то есть, опять же, с прагматической точки зрения в идее знания конкретной буквы нет никакой мистики, и это предельно важная мысль, которую нельзя упускать. Но возникает вопрос, почему же именно эту букву выбрал автор.
Что если и за выбором этой буквы стоит не один источник, а сразу несколько причин, благодаря которым «Ю» стала восприниматься на ерофеевском языке как точка пересечения нескольких смысловых линий? Одной из таких линий вполне может быть первая буква имени возлюбленной. Еще одной – позиция буквы в алфавите. А еще одной или несколькими соприкасающимися линиями – эффектность этой буквы с точки зрения поэтического языка, уже – звукосимволистской традиции.
К примеру, среди источников, составляющих поэтический «ореол» буквы «ю», – хрестоматийные лермонтовские строки «Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм – как например на Ю»[1238]. Но синестетическим восприятием буквы только в лермонтовском изводе ассоциативный набор, вероятно, не ограничивается. В статье «„Сладкие“ и „влажные“ рифмы у Лермонтова» К. Ф. Тарановский вспоминает рефлексию К. Д. Бальмонта над звуком [Л] в книге «Поэзия как волшебство»[1239]. Есть там и описание гласной «Ю»:
Я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня еще ребенком в бесконечные лабиринты человеческой мысли. ‹…› Легче произносить гласные, согласными овладеешь лишь с борьбой.
Гласные – это женщины, согласные – это мужчины. Гласные – это самый наш голос, матери, нас родившие, сестры, нас целовавшие, первоисток, откуда, как капли и взрывные струи, мы истекли в словесном своем лике. Но если бы в речи нашей были только гласные, мы не умели бы говорить, – гласными лишь голосили бы в текучей бесформенной влажности, как плещущие воды разлива. ‹…› Ю – вьющееся, как плющ, и льющееся в струю[1240].
‹…›
Смягченные звуковести Я, Ю, Ё, И, всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн[1241].
Звукосимволистские рассуждения Бальмонта фиксируют то, что многим понятно на интуитивном, звуковом уровне: «льющаяся в струю Ю» – влажная, Ю – «вьющаяся, как плющ»[1242].
В «Записных книжках» Ерофеева напротив фамилии Бальмонта стоит число 200[1243], которое обозначает количество стихотворений, выбранных для включения в поэтическую антологию. Отсюда следует, что Бальмонт был важным автором для Ерофеева, причем необязательно сюжеты его стихотворений каким-то образом отозвались в текстах автора поэмы – скорее, поэтическое мировоззрение и язык Бальмонта были важны для него, близки ерофеевскому восприятию.
Попасть в визуальное поле Ерофеева почти с тем же успехом могли и другие тексты. Среди них – длинное стихотворение (или поэма) Василия Каменского «Соловей», целиком построенное вокруг буквы «Ю». Напротив фамилии Каменского в «Записных книжках» стоит число 17. Вот два небольших отрывка оттуда:
Перезвучально зовет: Ю…
Отвечает венчалью: Ю.
Слышен полет Ю.
И я пою Ю:
Люблю
Ю.
‹…›
Ю – для меня – только песня поэта.
Ю – невеста – мечта – бирюзовь.
Ю – легендами счастья одета.
Ю – извечная зовь[1244].
Именно с этим текстом в поэтический диалог вступил один из наиболее важных и прочитанных Ерофеевым поэтов Игорь Северянин (в стихотворении «Да, я люблю тебя, мой Вася»), что дополнительно подтверждает возможность попадания этой поэмы в авторское поле зрения. Стихотворение «Соловей» Каменского и «Поэзия как волшебство» Бальмонта опубликованы с разницей в один год. Этот факт значим с точки зрения коллективного внимания к важности звука в истории русской поэзии.
К последним можно еще, к примеру, добавить А. Крученых, который через семь лет в «Фактуре слова» будет рассуждать ровно о том же синестетическом звучании «Ю»:
глухая – «дым за дымом, бездна дыма»
сухая, дуплистая, дубовая – «промолвил дуб ей тут»
влажная (на ю-плюенье, слюни, юняне) и др.[1245], –
за тем исключением, что «влажные» ассоциации футуриста не такие эстетичные, как у Бальмонта.
В финале эта поэтически окрашенная звуковая деталь получает яркое визуальное воплощение: «Густая, красная буква „Ю“ распласталась у меня в глазах и задрожала». Она оборачивается частью надписи с советских плакатов, «густой», «красной», кроваво-милитаристской буквой, напоминающей и о футуристических обложках, и о советских агитационных плакатах, использовавших эффектный красный шрифт.
Важно понимать, что все перечисленные тексты – это не конкретные источники, из которых Ерофеев, предположительно, взял букву, а поэтическо-языковой фон для буквы, которую он сделал повторяющимся мотивом в поэме. В авторском сознании вокруг одного элемента могут возникать сразу несколько ассоциаций, и одной из них могло стать звукосимволистское восприятие буквы «Ю», усиливающее эффективность от ее таинственности тем, что она оригинально звучит и уже звучала в важных для русской поэзии и конкретно для Ерофеева текстах. Все это не отменяет загадочности, специально провоцирующей на поиски невозможных точных ответов.