трагического героя европейской литературы. «Черный человек» преследует Моцарта; в покое королевы, невидимый ею, перед исступленным взором принца Гамлета проходит призрак отца; Фауст зрит огненный след, стелящийся в поле за приблудным черным пуделем, спутник же его ничего особенного не замечает; на диване Ивана Карамазова устраивается дрянной и пошлый черт, – список легко продолжить. Философское истолкование этой странности мы встречаем у Льва Шестова в статье о Достоевском:
…Рассказано, что ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами. Почему так, зачем понадобилось ангелу столько глаз – ему, который все видел на небе, и которому на земле и рассматривать нечего? И вот, я думаю, что эти глаза у него не для себя. Бывает так, что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю. Он не трогает его души, даже не показывается ей, но прежде, чем удалиться, незаметно оставляет человеку два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видел своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа «иных миров», так, что оно не «необходимо», а «свободно» есть, т. е. одновременно есть и тут же его нет, что оно является, когда исчезает, и исчезает, когда является. Прежние природные «как у всех» глаза свидетельствуют об этом «новом» прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом. А так как остальные органы восприятия и даже весь разум наш согласован с обычным зрением и весь, личный и коллективный, «опыт» человека тоже согласован с обычным зрением, то новые видения кажутся незаконными, нелепыми, фантастическими, просто призраками или галлюцинациями расстроенного воображения. Кажется, что еще немного и уже наступит безумие: не то поэтическое, вдохновенное безумие, о котором трактуют даже в учебниках по эстетике и философии и которое под именем эроса, мании или экстаза уже описано и оправдано кем нужно и где нужно, а то безумие, за которое сажают в желтый дом. И тогда начинается борьба между двумя зрениями – естественным и неестественным, – борьба, исход которой так же, кажется, проблематичен и таинственен, как и ее начало…[236]
Парадоксальный двойной дар: видеть и не видеть – странное свойство героя трагедии советского бытия. Грани его трагедии освещаются уже упомянутыми фигурами мировой литературы: столкновение Моцарта и Сальери, гения и ремесленника без Милости; Отелло – встреча хаотической земной страсти с чистым отражением мировой гармонии; Фауст с его гносеологической драмой; принц Гамлет – уничтоженный, убитый, отравленный, полумальчик, которому открылась завеса других миров, опрокинувшая тщету и соблазн всех земных корон, живой до конца, способный к беспредельной любви, безупречный в чувстве чести, с разумом обостряющимся, с душой, непрерывно возвышающейся от страданий, ушедший в вечность со словами, полными неизъяснимого, громадного, мистического смысла: «Дальнейшее – молчание» («The rest is silence»), – такова цепь, накинутая Венедиктом Ерофеевым на шею его герою.
Искаженное «перевернутое» отражение величественной сцены Вселенной помещает Веничку Ерофеева в «театр антимира», где ему отведена главная роль в трагическом фарсе.
Стилистические особенности «Поэмы»
В «Москве – Петушках» мы сталкиваемся с чрезвычайным разнообразием стилистических регистров. Их набор непосредственно связан с тематическими областями цитат, о которых писалось во вступлении.
Возвышенный стиль, встречающийся в «поэме», имеет отношение к Библии. Патетическая торжественность достигается с помощью прямых библейских цитат:
…а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших… (216)
Неисповедимы Твои пути… (216)
Пронеси, Господь… (216)
Они встречаются на протяжении всей книги, но насыщеннее всего последняя часть «поэмы», где ясно проступает трагичность ситуации. Косвенные цитаты и реминисценции служат в основном для снижения, пародирования или травестирования стиля. В сочетании с вульгаризмами, «уличными» выражениями и бытовой речью непрямые библейские цитаты уравнивают и сближают разные повествовательные уровни – мистический и реально-натуралистический:
…вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков (214).
Талифа куми, как сказал Спаситель, то есть встань и иди. Я знаю, знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой, и на перроне мокро и пусто… (212)
Талифа куми, как сказала твоя Царица, когда ты лежал во гробе, – то есть встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди (212).
Тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся как сука (141).
Вкрапление в текст библейской лексики подчеркивает трагикомический характер повествования:
…я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках… (151)
Мы грязные животные, а ты как лилея!.. (135)
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво; из чего это месиво – сказать затруднительно, да вы все равно не поймете, но больше всего в нем «скорби» и «страха». ‹…› Вот: «скорби» и «страха» больше всего, и еще немоты (144).
Ряд традиционных литературных стилей и их саркастических отражений. Пример повествовательного стиля:
А может быть, это все-таки Петушки?.. ‹…› Куда все вымерли? И фонари горят фантастично, горят, не сморгнув (216).
Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я расслышал: дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не затворялась мгновений пять… (217)
Далее, ложно-романтический, имитирующий штампы романтической литературы и включающий элементы «романтической» патетики, контрастно сочетающейся с фривольностью рассказа:
Быть ли мне вкрадчиво-нежным? Быть ли мне пленительно-грубым? (150)
Неслыханная! Это – женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия (149).
А он все трясется и чернеет: «Сердцем, – орет, – сердцем – да, сердцем люблю твою душу, но душою – нет, не люблю!!» И как-то дико, по-оперному, рассмеялся… (178)
Пародийная имитация символистов:
…я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча и неозаренные туманы и розовые башни в дымных ризах… (138)
Сентенциозный, литературно-лирический «полив», сравнимый Вайлем и Генисом с гоголевским стилем письма:
Утром плохо, а вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и заходу тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно (131).
Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира (213).
В первом случае гоголевская реминисценция подчеркнута украинским «любо», во втором – гоголевской парафразой.
Стилизация литературно-народной речи, встречающейся в сказках, но и в литературе (вспомним хотя бы Лескова):
Я говорю: «Хозяюшка!» – голосом таким пропитым и печальным говорю: «Хозяюшка! Зверобою мне, будьте добры…» (172).
Философски-отвлеченная манера выражений попадает в поле писательского обстрела, придавая приниженностью темы особую контрастность соотношению формы и содержания:
…пукнуть – это ведь так ноуменально. Ничего в этом феноменального нет… (136)
Примеры непосредственных стилизаций-цитат:
Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему (127).
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему[237].
…ты ведь уже рисуешь буквы, значит, можешь думать сам… (146)
Cogito ergo sum. – Я мыслю, следовательно (значит), я существую.
Вторая цитата не столь безусловна, как первая: в случае цитации Декарта можно говорить скорее об использовании формального логического построения. Но напомним, что в опубликованной пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» герой-алкоголик регулярно порывается цитировать Декарта