ы Ветхого и Нового Заветов. Вопрос, уже поставленный во введении, который остается открытым к концу анализа текста: является ли, например, эпизод изгнания из вокзального кабака невольной реминисценцией Евангелия или сознательно продуман автором в соотношении с новозаветным текстом? В итоге можно сказать, что воздействие на текст библейских источников придает «поэме» Венедикта Ерофеева мистическое значение и трагическое звучание, сюрреалистически заостряя самоиронию, сарказм, парадоксальность и сатирический характер повествования.
Роль и функции литературных цитат в тексте «Москвы – Петушков» чрезвычайно разнообразны. Влияние трех русских писателей можно определить при этом как наиболее могучее: Достоевский, Гоголь, Розанов. Постановка «последних вопросов», мучительность отношений с Богом, взаимосвязь отца и сына, взятая в самом широком религиозном аспекте и доведенная до экзистенциальной трагедии, узел самоубийства, бессмертие души, Воскресение, тема исповеди без покаяния, описание последних моментов сознания, тема неуместности и не-благообразия жизни – великие темы Достоевского, определившие направление русской литературы и философской мысли и нашедшие прямое отражение в книге Венедикта Ерофеева. Влияние Гоголя сказывается особенно ярко в следовании традиции реалистического гротеска, введенной им в русскую прозу. Генетические корни уходят в средневековую живопись. Можно вспомнить произведение, которое является общепризнанной вершиной реалистического гротеска, – «Нидерландские пословицы» Питера Брейгеля Cтаршего. Бросается в глаза динамизм картины, беспокойная лестничная перспектива, странная переменчивая игра освещения. «Нидерландские пословицы» охватить одним взглядом невозможно. Полотно нужно рассматривать, двигаясь от фигурки к фигурке, от сценки к сценке. Этот переход может быть тем глубже, серьезнее и интереснее, чем больше знает о реалиях и сюжетах вглядывающийся в него зритель. Форсированное сопоставление сюжетов, гиперболическая стилизация и карикатурность образов, сюрреалистичность деталей – приемы, для которых путешествие – идеальный литературный жанр. Они использованы в «Мертвых душах» Гоголем, проявлявшим чрезвычайный интерес к нидерландской живописи этого рода, и опосредованно – Венедиктом Ерофеевым в «поэме» «Москва – Петушки». Связь с Розановым сказывается в неожиданном сопоставлении реальности и мистических мотивов, в сочетании осознания космического трагизма жизни и острого, подчас сатирического взгляда на повседневность, в постановке вопроса о выборе между Добром, Злом и Покоем. Уместно вспомнить слова философа: «Я не хочу истины, я хочу покоя»[250]. Родство с Розановым, любимым философом писателя, высказано в эссе «Глазами эксцентрика». Приведем данную В. Ерофеевым характеристику:
Баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из нервов, без примесей, он заводил пасквильности, чуть речь заходила о том, перед чем мы привыкли благоговеть, – и раздавал панегирики всем, над кем мы глумимся, – все это с идеальной систематичностью мышления и полным отсутствием систематичности в изложении, с озлобленной сосредоточенностью, с нежностью, настоенной на черной желчи, и с «метафизическим цинизмом»[251].
Автор «Москвы – Петушков» – наследник мировой литературы, оставившей ему в обладание широчайший диапазон социальных, философских, политических, нравственных и религиозных проблем. Из западноевропейских литератур самая широкая сеть цитат связана с немецкой – Венедикт Ерофеев старался овладеть немецким языком, и «Фауст» Гёте был для него очень важной книгой. Русская литературная традиция переработана им дифференцированно: с любовью и дистанцией по отношению к гармонической дворянской культуре Тургенева и Толстого; чувством причастности и некоторой насмешки по отношению к писателям-демократам прошлого века; насмешливым отталкиванием от программных произведений Горького и Маяковского; открытым сарказмом по отношению к пишущим «не про то» современникам: Солоухину, Тихонову, Евтушенко; почтительным восхищением и интимной любовной иронией к высокой лирике Блока и Пастернака.
Углубление емкости текста, контрастность, пафос, ирония, сатира – функции литературных цитат в тексте «Москвы – Петушков». Литературные инкрустации свидетельствуют о приверженности и причастности Венедикта Ерофеева тому великому боговдохновенному акту творчества, который зовется искусством слова. В статье «О назначении поэта» Блок писал: «Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно»[252]. Причастность к нему означает соединение разорванной связи времен и увековечивает личность с ее особыми чертами и изгибами, тайнами ума и совести. Цитатная игра словами и мыслями разных времен и народов, рождающая чувство относительности времени, ставит художника над сиюминутным, придавая его творчеству и жизни фантастический свет безвременья.
Исторические цитаты углубляют временную и смысловую перспективу, соединяя события разных эпох, показывая общечеловеческий характер их наполненности, – пример угличской трагедии. Вторая их функция – актуализация повествования, введение рассказа в русло современной жизненной обстановки. Страшное видение казни в конце книги отражает в конкретной детали содержание политического и социального конфликта героя: шило, сапожный инструмент – намек на Сталина, отчим которого был сапожником (в лагерях заключенные называли «отца народов» Гуталинщиком). Или упоминание «славного столетия», в честь которого пятиголовая бригада обязуется покончить с «производственным травматизмом»: имеется в виду столетие со дня рождения Ленина, праздновавшееся в 1970 году. Гротескно обыгрывая исторические и политические события и лозунги, В. Ерофеев устами героя отстраняется от господствующих догматов: так представлены петушинская революция, перифразы ленинских работ, девизы Горького, Мичурина, Н. Островского и т. д. Третья важная функция исторических цитат – заполнение пространства книги-гротеска, орнаментальность. Явный пример: упоминание убийства Гипатии. Исторические цитаты демонстрируют свободное обращение автора со временем и пространством, – момент, важный для понимания всего оксюморонного духа книги.
Четвертая группа цитат носит сугубо игровую карнавальную функцию. Она придает книге индивидуалиста характер широкой народности. Пословицы, поговорки, фольклорные формулы, газетные и политические штампы, жаргон – все эти элементы знакомого и легко узнаваемого придают «поэме» веселую, злободневную, современную тональность и острую сатиричность. Последнее особенно касается набора штампов, которые заполняют всю советскую официальную жизнь и общение. Власть готовых, безвкусных, накатанных формулировок может быть просто магична. Для подтверждения я приведу правдивый анекдот, рассказанный мне Василием Моксяковым, хорошо знавшим Ерофеева. К нему однажды пришел в отчаянии приятель, с которым случилось чрезвычайное происшествие. Он потерял «допуск» на завод, где в страшной секретности выпускались «иголки для швейных машин». Репрессии в этом случае касались всего отдела, который лишался тринадцатой зарплаты. Понятно поэтому, отчего пришедший был глубоко расстроен. Поставив чайник, Василий уселся писать «объяснительную записку»: «…ибо главное в нашем государстве – правильно написанная бумажка». В окончательной редакции шедевр, который он велел переписать несчастному, выглядел так: «Настоящим довожу до вашего сведения, что мною утерян пропуск номер… Пропуск выскользнул у меня из кармана (чему немало способствовала его пластмассовая поверхность, на что обращаю ваше внимание) при посещении туалета сельского типа. Неоднократные попытки извлечения пропуска успехом не увенчались. В связи с тем, что категорически исключается возможность попадания пропуска номер… в руки врага, прошу вас выдать мне новый пропуск и сохранить отделу номер… 13-ю зарплату». «Правильно написанная бумажка» оказала желанное действие, и репрессий не последовало. Эта смешная история ярко иллюстрирует действие конъюнктурных словосочетаний, заменяющих нормальные формы общения между начальством и подчиненными, властями и народом. Широкое употребление устоявшихся острот (пример – перифраза известного выражения «не голова, а дом Советов» на «не голова, а дом терпимости» (164), вольное обращение с рутинностью слова и мышления – все это придает «поэме» элемент фривольности, контрастно противостоящий официальной серьезности и трагическому контексту повествования.
Выбор такого способа письма, как цитирование, показателен и выдает намерения автора. Цитатная поэтика книги является прежде всего сатирой на тоталитарные формы мышления, некритично воспринимающие навязываемые извне готовые смысловые и словесные формулы. Цитата при общности литературного, исторического и социологического образования – сигнал читателю, дающий возможность умолчания, косвенного указания, ссылки и низвержения авторитетов. Сплетающаяся в цитатную ткань иносказательность повествования оказывается новым вариантом эзопова языка, предназначенного для тех, кто умеет «понимать притчу и замыслов речь и слова мудрецов и загадки их» (Пс. 86: 18). Возможности такой игры придают символике и хронотопу книги удивительную многозначность. Само путешествие – условность, как дантовское хождение по аду. Многослойным цитированием писатель приводит в движение целый сонм различных культур, исторических событий, реальных и литературных судеб. Сметая рамки трехмерного пространства и времени, цитатная «бисерная» игра расширяет вопросы, мучающие героя, до вечных экзистенциальных проблем человечества. «Все герои трагедии – „эгоисты“, – писал Лев Шестов, – каждый из них по поводу своего несчастья зовет к ответу все мироздание»[253]. В голосе автора «Москвы – Петушков» звучит многоголосый, яростный, больной, трагический и смеющийся