Принц Гамлет на пути в Петушки(анализ текста)
Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность
Вступление
«Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя…» – слова из «Египетской марки» Мандельштама, которые невольно приходят на память при желании передать содержание «Москвы – Петушков»[33]. События, описываемые в 44 главах книги Венедикта Ерофеева, продолжаются один день. Композиция – от пробуждения в неизвестном подъезде до последней трагической сцены на лестничной площадке – образует замкнувшийся круг. Иррациональность пути движущегося в этом круге героя предопределена его психическим состоянием. Герой книги – Веничка Ерофеев – алкоголик, кончающий день белой горячкой, то есть отравлением мозга. По собственному признанию героя, алкоголь является для него средством мистического вдохновения, с помощью которого он переходит «от созерцания к абстракции» (153), от внешнего восприятия действительности к постижению метафизических и экзистенциальных проблем:
Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть (144).
В соответствии с состоянием героя, сопоставляющего свой путь с евангельским рассказом, книгу можно поделить на четыре части.
1. «Созерцание – Моление о „чаше“». Главы: «Москва. По пути к Курскому вокзалу» до «Серп и молот» включительно.
2. «Опохмеление – Воскресение». Главы: «Серп и молот – Карачарово» до «43‐й километр – Храпуново» до слов: «С тех пор, как вышел в Никольском…» (161).
3. «Пьянство – Тайная вечеря». Главы: «43‐й километр – Храпуново» до «Орехово-Зуево» включительно.
4. «Алкогольная горячка – Распятие». Главы: «Орехово-Зуево» до последней «Москва – Петушки. Неизвестный подъезд» включительно.
1. Созерцание
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Был ранний час…
Расколотый мир Венички Ерофеева
«Все говорят: Кремль. Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел» (123), – начало, связанное с пушкинским:
Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет и выше…
С первых слов «Москвы – Петушков» мы поставлены перед фактом существования двух уровней бытия. Кремль с его духовным, историческим и политическим значением – «не-правды на земле» – символ земной реальности и истории. Олицетворением иной жизни являются Петушки – земной Эдем, созданный Веничкиным воображением. Два мира связывает промежуточная станция – Курский вокзал. Внутренне герой расколот.
В. Е. не видит (или не хочет видеть) Кремля, то есть ту реальность, в которой все живут. В этом исходный пункт его осознанного и подтвержденного позднее отличия от окружающих: «Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, – мне бесконечно посторонне» (144). Путь героя, носящий то эпический размах: «…с севера на юг, с запада на восток…», – то характер совершенно безалаберный: «насквозь и как попало», – проходит по иным осям, чем у всех других людей (123). Начало книги застает В. Е. в Москве. Неизбежность движения к Курскому вокзалу контрастирует с безнадежными поисками Кремля: «Все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал» (123). Причина этой неизбежности – внутренняя потребность героя: «Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал…» (124). В. Е. стремится уехать из Москвы, из мира Кремля в Петушки. Но, выйдя на привокзальную площадь, герой неожиданно говорит себе: «Скучно тебе было в этих проулках, Веничка, захотел ты суеты – вот и получай свою суету…» (125). Рассыпанные в тексте цитаты позволяют говорить о библейском значении слова «суета» в устах В. Е. «Господь знает мысли человеческие, что они суетны» – сказано в Псалтири (93: 11). Суета – попытка выжить в мире Кремля, вообразив существование несуществующей реальности, уйдя в мир собственной иллюзии. В том, что именно на площади он отдает себе отчет в безнадежности этой попытки, нет ничего удивительного. И по пути в Петушки он связан с пространством площадей, которые нужно преодолевать. Площадь – символ суеты, торговли, обыденности, предельно чуждой духу. Эта мысль особенно отчетливо проступает в восклицании Розанова:
А ведь по существу-то – Боже! Боже! – в душе моей вечно стоял монастырь.
Неужели же мне нужна была площадь?[34]
В такой же внутренний конфликт впадает В. Е.:
– Да брось ты, – отмахнулся я от себя, – разве суета мне твоя нужна? люди разве твои нужны? Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: «Что мне до тебя?» (125).
И пришли Матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему, звать его.
Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои вне дома, спрашивают Тебя.
И отвечал им: кто Матерь Моя и братья Мои?
И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот Матерь Моя и братья Мои;
Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и Матерь.
Отречение от всех земных связей во имя Бога – суть этой сцены. Веничка Ерофеев принимает сторону Искупителя, но показательно употребление формулы «что тебе до…», которой пользуется в Евангелии не только Иисус, но и те, кто его не принимает: «Оставь, что тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас» (Лк. 4: 34).
Словесная цитатная игра – утверждение отрицанием – отражает двойственность и расколотость мироощущения героя. Этот момент лежит в основе конфликта книги, и невозможность преодолеть его окажется роковой для Венички Ерофеева.
Тема смерти
Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите; можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? Они говорят Ему: можем.
Ночь прошла в подъезде на сороковой ступеньке лестницы. Лестница в Библии – символ соединения неба и земли: «…вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба» (Быт. 28: 12). По счету снизу сороковая ступенька выбрана для сна не случайно. Число сорок в иудейской, языческой и христианской религиях обладает мистическим значением, связанным со смертью: на сороковой день после смерти душа человека навеки покидает тело и землю. Это число несколько раз появляется в «Москве – Петушках» в связи с темой смерти:
Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, – и тогда ты испустишь душу (212).
У меня все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью… (141)
Четыре дня – время, проведенное в смерти Лазарем (мотив, который еще всплывет в нашем исследовании). Алкоголь – источник циклических «смертей» и «воскресений» Венички Ерофеева. Пробуждение на сороковой ступеньке содержит возможный намек на расщепление личности, души и тела героя. Подтверждение – описание утреннего состояния, когда, опохмелившись «кориандровой», В. Е. сообщает: «…душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели…» (123), – перифраза слов Иисуса в Гефсиманскую ночь: «…дух бодр, плоть же немощна» (Матф. 26: 41)[35]. Утреннее состояние В. Е. выдает предчувствие конца: «горе», «холод», «непоправимость», «истощение нервов», «столбняк», «лихорадка», «смертная тоска» (124–130). В Евангелии рассказано о ночи перед Распятием:
И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Заведеевых, начал скорбеть и тосковать.
Тогда Иисус говорит им: душа Моя скорбит смертельно.
Веничка Ерофеев встречает свой «гефсиманский» рассвет на чужой лестнице, в подъезде: проходное место, порог чужого жилья, метафора бездомности и сиротства. Оно подтверждается многократным признанием героя: «…я – сирота» (128). В этом пункте ситуация прямо противоположна евангельской, потому что в Иисусе до последней минуты жило сознание и милости, и участия Отца: «Или ты думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он пришлет мне более, нежели двенадцать легионов ангелов» (Матф. 26: 54). В предсмертную ночь, молясь о спасении, Иисус дважды обращался к Отцу:
И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты.
Еще отошед в другой раз молился, говоря: Отче Мой! если может чаша сия миновать Меня, чтобы не пить Мне ее, да будет воля Твоя.
Веничка жаждет «чаши», и вполне реальной – с «красненьким» и «холодненьким»: своей волей он выбирает страшную судьбу. В ресторане, куда герой является с пустой надеждой, образ «чаши» обыгран оперными ариями[36]. Первая – вагнеровский «Лоэнгрин» (сюжет, к которому мы еще будем возвращаться): «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков… О, дай мне наглядеться на тебя при свете зве-о-о-озд ночных…» (127).
В краю святом, в далеком горном царстве,
Замок стоит – твердыня Монсалват…
Там храм сияет в украшеньях чудных,
Что ярче звезд, как солнце дня горят.
А в храме том сосуд есть силы дивной,
Как высший неба дар он там храним, –
Его туда для душ блаженных, чистых
Давно принес крылатый серафим.
Из года в год слетает с неба голубь,
Чтоб новой силой чашу наделить:
Святой Грааль – источник чистой веры,
И в чаше искупленье он несет[37].
Грааль, о котором поет «лебединый рыцарь», – сакраментальная чаша, принадлежавшая, согласно средневековым преданиям и эпосу, религиозному ордену тамплиеров. По легенде, на ее хрустальном дне хранился крест с неусыхающей каплей крови Христа. Средневековый эпос, использованный Вагнером, связан с евангельской символикой образа «чаши».
Вторая ария, исполняемая в ресторане: «О-о-о, для чего тобой я околдо-о-ован… Не отверга-ай!» (127), – отрывок из оперы Гуно «Фауст», либретто которой написано по первой части трагедии Гёте. Именно там мотив чаши проходит насквозь (В. Е. еще раз упоминает об этом в своем монологе на с. 81). Фауст при первом же появлении держит в руках чашу с ядом. Праздник Пасхи, хор ангелов, воспевающих Воскресение Христа, колокольный звон отвращают доктора от самоубийства. Ангелы, воскресение, самоубийство – темы, соприкасающиеся с повествованием в «Москве – Петушках». Колдующий Мефистофель наполняет чаши студентов драгоценными винами. Чаша с вином, источник жизни и любви – мотив песенки, которую напевает Маргарита непосредственно перед появлением Сатаны. Наконец, чаша, выпитая Фаустом, продавшим душу дьяволу. В подражание этой сделке Веничка Ерофеев, раб Божий и сам себе искуситель, размышляет: «А ты бы согласился, если б тебе предложили такое: мы тебе, мол, принесем сейчас 800 грамм хереса, а за это мы у тебя над головой отцепим люстру и…» (127)[38]. Люстра по ассоциации с алкоголем – источник света, повергающий в вечную тьму. Приведем оригинальный текст торга:
Мефистофель
…Давай столкуемся друг с другом,
Чтоб вместе жизни путь пройти.
Благодаря моим услугам,
Не будешь ты скучать в пути.
Фауст
А что потребуешь в уплату?
Мефистофель
Сочтемся позже, время ждет.
Фауст
Черт даром для меньшого брата
И пальцем не пошевельнет.
Договоримся, чтоб потом
Не заносить раздора в дом.
Мефистофель
Тебе со мною будет здесь удобно,
Я буду исполнять любую блажь.
За это в жизни тамошней, загробной
Ты тем же при свиданье мне воздашь.
Фауст
Но я к загробной жизни равнодушен…[39]
Фаустовский мотив чаши, введенный в повествование упоминанием оперы, связан с Сатаной, темой Зла. Добро, Зло, трагедия, рождающаяся на скрещении их путей, – грани чаши-судьбы, с которой отправляется в смертельное путешествие герой «Москвы – Петушков».
Неудивительно, что, проснувшись поутру в подъезде, он задается риторическим вопросом: «…во благо ли себе я пил или во зло?» (124). Ответ неясен, но последующей внезапной ссылкой на угличскую драму 1591 года: «Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?» – вопрос «блага» и «зла» попадает в целый клубок тем.
Вина царя Бориса в убийстве царевича Димитрия никогда не была доказана. Но слухи об этом жили и распространялись с удивительным упорством. Годунову, безусловно, приписывалась способность к подобному преступлению ради захвата престола. Многочисленные «за» и «против» на протяжении веков рассматривались историками. Пушкин принял версию Карамзина, убежденного в виновности Годунова, но сомнение современников отражено и в пушкинской драме:
Воротынский
Ужасное злодейство? Полно, точно ль
Царевича убил Борис?
Шуйский
…Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.
По истечении короткого срока, едва Годунов вступил на престол, Шуйский полностью отказывается от своих слов:
А впрочем, я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей[40].
Ясно, что для подобной манипуляции должна была существовать подходящая почва, а именно – неясность происшедшего, оставшаяся вплоть до наших дней. По официальной версии произошло непреднамеренное самоубийство. Царевич закололся, упав на нож, – следствие сильного эпилептического припадка. Смерть царя Бориса совпала со вторым походом самозванца на Москву. О возможном самоубийстве царя летописец сообщает: «Пронесся слух, что он погиб от яда, собственной рукой приготовленного»[41]. Жена и сын царя были убиты по вступлении Лжедимитрия в Москву. Сам он оказался жертвой заговора и был убит. В этом трагическом эпизоде русской истории сплелись в роковой и нерасторжимый узел мотивы убийства, самоубийства, самозванства, возмездия и вины. Каким образом эта странная и сложная тематика связана с судьбой Венички Ерофеева, нам предстоит прояснить в ходе работы.
На подходе к ресторану и при его посещении обнаруживается конфликт музыки и алкоголя: «Ведь если верить ангелам, здесь не переводится херес. А теперь – только музыка…». Далее между героем и официанткой происходит следующий диалог:
– Будете чего-нибудь заказывать?
– А у вас чего – только музыка?
– Почему «только музыка»? (127)
Возможно, его происхождение – песня Микаэла Таривердиева «Музыка», чрезвычайно популярная к концу 60‐х годов и часто исполнявшаяся по радио. Ее рефрен:
Ночи не будет, будет вечная музыка.
Скорби не будет, будет музыка.
Смерти не будет – будет музыка,
Музыка навсегда…
Если это так, Веничкин вопрос официантке можно парафразировать: «А у вас чего, смерти нет?» В нем звучит туповатое удивление, подчеркнутое малограмотным «чего», и отблеск надежды. Но действительность быстро лишает его слепой иллюзии: «Бефстроганов есть, пирожное. Вымя…» (127).
Утром на распутье герой вполне осознает безнадежность своего пути: «Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо – иди направо». И через несколько шагов: «Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал; если прямо – все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть» (124). «Сердце мудрого на правую сторону» – сказано в Библии (Ек. 10: 2). «Мудрый» – сознающий и ведающий – Веничка в начале дня понимает, что произойдет в конце. Оттого он и воспользовался известным фольклорным мотивом трех дорог:
А и перва дорога написана,
А написана дорога вправо:
Кто этой дорогой поедет,
Конь сыт будет, самому смерть,
А другою крайнею дорогою левою:
Кто той дорогой поедет,
Молодец сам сыт будет, конь голоден,
А середнею дорогой поедет,
Убит будет смертию напрасною[42].
Смысл этой надписи: неизбежность потери или смерти. В соответствии с цитатной ассоциацией таким должен стать (и стал) результат Веничкиного странствия. Зная об этом, он подталкивает и поощряет себя: «Иди, Веничка, иди» (125). Призыв «иди» звучит в Евангелии в бесчисленных вариантах. В переводе на одиночную человеческую судьбу смысл его можно выразить словами Иисуса: «Иди, и, как ты веровал, да будет тебе» (Матф. 8: 13).
Означает ли все это ощущение неизбежности надвигающейся гибели? Ее закономерность? Подсознательное или сознательное желание ее? Страх быть убитым? Ответы на эти вопросы придут по ходу анализа текста.
Утренний маршрут
…лисицы имеют норы, а птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову.
Перейдем к событиям дня. Утренний маршрут: подъезд – улица – привокзальная площадь – платформа – поезд. Отсутствует описание остановки в магазине, где закупалось спиртное. Каждая веха пути обладает в общем контексте книги не только реальным, но и мистическим значением.
Подъезд – «Гефсиманский сад» героя «Москвы – Петушков», исходный пункт его дороги к распятию:
Что это за подъезд, я до сих пор не имею понятия; но так и надо. Все так. Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян (124).
Сравним случайный ночлег на каменной ступеньке с ветхозаветным рассказом:
И пришел на одно место, и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте.
И увидел во сне: вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней…
И встал Иаков рано утром…
И положил Иаков обет, сказав: если Бог будет со мной и сохранит меня в пути сем, в который иду, и даст мне хлеб есть и одежду одеться,
И я в мире возвращусь в дом отца моего, и будет Господь моим Богом.
И Веничка Ерофеев возвратится на «одно место», где он ночевал на камне, «потому что зашло солнце». «Господь»-алкоголь приведет его сюда, и камни лестницы случайного приюта станут молчаливыми свидетелями богооставленности и смерти. «Все будет правильно, – говорит булгаковский Сатана, – на этом построен мир»[43].
Единственным спутником героя в подъезде оказался чемоданчик с купленными накануне подарками. Момента возникновения и реализации этого импульса любви и заботы зафиксировать не удалось. Расширение мелкого личного факта до проблем мироздания: «Боже милостивый, сколько в мире тайн! Непроницаемая завеса тайн! До кориандровой или между пивом и альб-де-дессертом?» (126), – напоминает гротескную контрастность гоголевского стиля: «Господи, Боже мой! Николай Чудотворец, угодник Божий! Отчего у меня нет такой бекеши!»[44] Логика такого сопоставления представляется понятной для В. Е., так как чемоданчик с подарками, замещая присутствие любимых, оказался единственным спасением от вселенского ночного одиночества. Намек на это содержат слова: «Да я и в ресторане, если хотите, прижимал его к сердцу, а водки там еще не было. И в подъезде, если помните, тоже прижимал, а водкой там еще и не пахло!..» (130–131).
Выйдя на улицу, неопохмелившийся герой пребывает в состоянии чистого «созерцания»: «Вон – аптека, видишь? А вон – этот пидор в коричневой куртке скребет тротуар. Это ты тоже видишь. Ну вот и успокойся» (124). Успокаивает, очевидно, каждодневная повторяемость этой картины – векового спутника человеческого существования. Аптека – место, где ждут больных, чтобы позаботиться о них и облегчить страдания. «Я болен душой», – признается В. Е., и, очевидно, вид аптеки вносит налет успокоения в его сердце. Дворник в городе, как петух в деревне, – знак окончания ночи и приближения нового дня. Выбор жаргонного слова «пидор» (педераст) свидетельствует, вероятно, об отношении В. Е. к социальному существованию дворника. Во всяком случае, схожая терминология употребляется в «поэме», только когда речь идет о «работающем» контролере Семеныче (187–188). Ни об одном из собутыльников, ни – боже сохрани! – когда речь идет о возлюбленной (сплошное многоточие) герой не выражается сходным образом. Перенесение сексуальной терминологии на общественные и политические стороны жизни – явление, широко распространившееся в русской литературе и фольклоре[45]. В тексте «Москвы – Петушков» такие примеры многократны:
Нинка из 13‐й комнаты даян эбан? (138)
Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подыматься, … надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой (141).
У публики ведь сейчас что на уме? Один только гомосексуализм (187).
Примеры легко умножить. Дворники обычно используются как осведомители и обязуются наблюдать за жильцами. В качестве понятых они часто присутствуют при обысках или арестах: «…днем числились служащими домоуправления: слесарями, дворниками, водопроводчиками – не потому ли у нас всегда текут краны? – а по ночам, в случае надобности, торчали до утра в чужих квартирах»[46]. А потом утром за плату, едва обеспечивающую прожиточный минимум, дворники исполняли свои нелегкие физические обязанности. Таким образом, власть использовала их по своему усмотрению и для своих целей. Приведем параллельный пример употребления слова «пидор»:
Я попал в тюрьму за то, что – как бы это сказать, – слишком люблю товарища Сталина, за то, что проявлял свою любовь в неположенных формах и… неуместно. Вот именно – неуместно. А в этом как раз и повинна водочка – Зеленый змий! Стоит мне выпить, и я уже не могу сдержать своих чувств. Вот как сейчас…
Он говорил, кротко улыбаясь, не замечая насмешливых взглядов, не слыша злых голосов: «Что он, псих или сука?», «Хлебнул на копейку, а выгребывается на рубль, пидор верноподданный»… «Чего ты свистишь, фрей недобитый, если кто дунет, что ты здесь одеколон сосал, тебе и Сталин не поможет!»[47]
Употребление этого слова было нередким. Я слышала в Одессе, как мальчик лет пяти ругал своего товарища, с которым играл в паре в домино: «Пидер македонский!» Интересно, что и власть платила той же монетой: скульптор Эрнст Неизвестный рассказывает в мемуарах, как Хрущев, не сойдясь с ним в эстетических оценках, обвинял его в гомосексуализме[48]. Двусмысленно-активная роль государства в отношении собственных граждан, отраженная в текстах и фольклоре, показывает на редкость малосимпатичную картину социально-политической ситуации в стране. Таково утреннее впечатление от улицы, которую В. Е. проходит с чувством подступающей тошноты.
Шизофреничность сознания героя сказывается в болезненном количестве собеседников: голоса ангелов, Господь, озвученные контроверсии «сердца» и «рассудка», беседы с самим собой. На площади В. Е. слышит «ангелов». Для начала посланники Господа предлагают поберечь себя, не рассматривая слишком пристально окружающую действительность: «Зажмурься, чтобы не так тошнило…» (125). Ангелы направляют путь: «А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Может, там чего и есть. Там вчера херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!..» (125). И удивительная осведомленность, и стиль речи представителей небес настораживают исключительной заземленностью. Но действие развивается – как по библейскому канону: «Се, я посылаю ангела Моего перед лицом Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою» (Матф. 11: 10).
Голоса «ангелов» служат алкоголю. Ресторан – храм этого «Господа», место соборности. «Молнии Его освещают вселенную; земля видит и трепещет…» – сказано в Псалтири. Веничкин «Господь» является к нему «…весь в синих молниях» – горящее спиртовое пламя (131). Работники ресторана – «ангелы»: «…все трое в белом». Но суровый персонал самым неприятным образом разрушает Веничкины надежды. Вместо приветливого привратника у дверей торчит примитивный вышибала, рассматривающий жаждущего «прихожанина» «как дохлую птичку или как грязный лютик» (126). Вместо духовного пения слух оскорбляют светские арии. Вместо всеобщего примирения – угрозы: «Жди-жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!» (127). В причастии отказывают с неслыханной грубостью: «Сказано же тебе русским языком: нет у нас хереса!» (127). «…Дом Мой есть дом молитвы» – сказано в Евангелии о храме (Лк. 19: 46). «Сущность молитвы заключается в сознании своего бессилия, глубокой своей ограниченности», – писал Розанов[49]. В привокзальном «храме» все происходит наоборот:
Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих? Почему так?! О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение ото всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства! (128)
Начало приведенного отрывка перекликается с записью Розанова в «Опавших листьях» (трудно и утверждать, и отрицать цитацию):
Грубы люди, ужасающе грубы, – даже по этому одному, или главным образом по этому – и боль в жизни, столько боли…[50]
«В жизни всегда есть место подвигам» – горьковские слова, напоминающие о «красных уголках», комнатах отдыха и пропаганды со стендами, плакатами, демонстрирующими энтузиазм, подвиги, свершения – все то, что Веничкой однозначно обозначено «суетой» жизни. Самоуверенная безоглядная практическая созидательность, уводящая от духовных терзаний, понята героем «Москвы – Петушков» в религиозном контексте, близком Достоевскому, как грех гордости, забывшей о человеческих границах.
Князь Мышкин, герой «Идиота», почти ранит окружающих отсутствием этой черты. Вспомним реакцию Епанчиных, когда при первом посещении князь упоминает о разговоре с лакеем в передней. Конечно, это не просто вопрос непривычного демократизма. Во время одной из гневных выходок Аглая обрушивается на князя: «Зачем вы все в себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?!» «Малые души», «маленькие люди» – ряд героев русской литературы, духовно близких персонажу Достоевского: «…будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил!» – говорит Рогожин[51]. Слово, произнесенное им, никак не случайно: достаточно вспомнить, что «овца» в христианской иконографии – символ стада Христова. Князь Мышкин задуман был как образ совершенного человека, приближающегося во многих чертах к великому христианскому идеалу. В этом персонаже присутствуют черты апокрифического повествования – момент, сближающий героя «Идиота» с его жизненным антиподом Веничкой Ерофеевым. Растерянный, рассеянный, скромный, страдающий психическим расстройством и кончивший, после интенсивного соприкосновения с реальностью, полной потерей и смертью разума, князь Мышкин – образ, глубоко созвучный Веничке Ерофееву.
Из подъезда В. Е. ушел сам: оставаться там по пробуждении было бы невозможно. Из «храма» его изгоняют «торгующие», оборот событий, противоположный евангельскому повествованию: «И вошед в храм, начал выгонять из него продающих в нем и покупающих» (Лк. 19: 45). Отметим, что Веничка желал бы оказаться среди «покупающих». Со своим мистическим отношением к бытию герой неуместен среди простой и грубой суеты настолько, что, как и его шизофренического предка в русской литературе господина Голядкина, В. Е. выбрасывают на улицу:
…подхватили меня под руки и через весь зал – о, боль такого позора! – и через весь зал провели меня и вытолкнули на воздух. Следом за мной – чемоданчик с гостинцами; тоже – вытолкнули (128).
Об «ангелах» в белых одеяниях, выпроваживающих его из ресторана, Веничка говорит: «палачи» (128). При нарастании чувства более чем сомнительной роли «ангелов» в судьбе В. Е. посланники небес добросовестно выполняют свое предназначение: указывают путь. «Если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» – сказано в Евангелии (Матф. 17: 23). Попав на площадь, герой, как верно замечают Гаспаров и Паперно, «живой картиной» изображает распятие[52]:
…мутно глядя в вокзальные часы, я стою как столб посреди площади Курского вокзала. Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное, – изваять его вот так, в назидание народам древности, или не изваять? (129)
И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, другого по левую сторону.
Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды его, бросая жребий.
И стоял народ и смотрел (Лк. 23: 33–35).
Традиционно Лобное место в России – городская площадь. При дикости внешнего вида героя его монумент – насмешка над памятниками всех деятелей, украшающими пространства городов. Идея об изваянии «в назидание народам древности» наводит на мысль о родоначальнике абсурда в русской литературе герое «Бесов» Достоевского капитане Лебядкине. Пьяница капитан собирался завещать в назидание потомству собственный скелет с надписью «Раскаявшийся вольнодумец». Следует отметить, что фактическая сторона желания капитана была все же исполнима, даже если бы легкомысленное потомство и не извлекло серьезного урока из его костяка. «Народы древности» совершенно лишены возможности воспринять Веничкины нравоучения. Но живость отношения показывает, что у героя есть с ними, то есть с историей человечества, свои непростые счеты. Одинокая трагическая фигура посреди площади – больной и трагический памятник многовекового пути.
В память о пережитом герой предлагает воспользоваться гудком: «Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок, нажмите на этот гудок» (129). Гудок – обязательный элемент официальных траурных церемоний: «Вся страна гудками паровозов, фабрик, заводов в глубоком трауре и т. д.» (о похоронах Ленина)[53]. Но в мистическом контексте повествования – это отзвук труб Страшного суда, призыв апокалипсической катастрофы:
И видел я семь Ангелов, которые стояли перед Богом; и дано им было семь труб…
И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить (Откр. 8: 2, 13).
Мобилизовав для чествования гудком знакомую каждому советскому человеку трибунную лексику: «…Я обращаюсь ко всем людям доброй воли… Это не должно повториться… Почтим минутой молчания…» – В. Е. к концу значительно сужает круг собеседников, обращаясь только к тем, «чье сердце открыто для поэзии и сострадания» (129). В поисках выхода и спасения от «Лобных мест» и «трубных голосов» герой движется от площади к заветному направлению Курского вокзала. Странный голос доносится там с небесных высот:
И нарушает эту тишину лишь сиплый женский бас, льющийся из ниоткуда.
«Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков…» (129).
Петушки – путь к воскресению. «Ангельски» двуполый тембр голоса призван оттенить мистическое значение происходящего.
Веничка пытается найти пункты соприкосновения с жизнью и мыслями других людей, и от этого возникает новый персонаж – читатели (они же зрители). Обобщенную их характеристику можно вывести на основании книжного диалога.
1. Читатели – народ интеллигентный. Это явствует из упрека, что сам Веничка – «примитив».
2. Духовной тонкостью эта публика не отличается. Тонкая разница между «тошнотой» и «блевотой» ускользает от них совершенно.
3. Читатель знает интимные тайны героя и относится к ним с иронией: «Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель?» (129).
Свирель – пасторальный инструмент, символ пастушеской идиллии. В «Москве – Петушках» несколько раз упоминается Римский-Корсаков, написавший оперу «Снегурочка». Ссылка на Снегурочку встречается в эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика»[54]. Пение свирели, от которого вспыхивает любовь Снегурочки к еще невидимому ею пастуху Лелю, было первым предвестником ее гибели. «А насчет свирели говорить еще рано», – отклоняет Веничка неприятную тему (129).
4. Читатели – народ доброжелательный: «Мы тебе добра хотим» (130). Словом, люди как люди, каких на земле много: «…рассеянные по моей земле», – как говорит о них Веничка (130), парафразируя Библию: «И сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Быт. 11: 4).
В начале пути В. Е. старается обосновать необходимость того шизофренического существования, которое ему приходится вести. Человек, не пытающийся найти выход из мира трех измерений, как бы он ни комбинировал свои замыслы, проблемы, усилия и мечты, – «дрянь», «деляга», «посредственность», «подонок» и «мудозвон». Жизнь этого человека – «бесполезняк» и «мудянка» (131). Ибо говорил Экклезиаст (мудрец, с которым, как мы увидим позднее, идентифицирует себя герой «поэмы»): «И оглянулся я на все дела мои и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Ек. 2: 11). Проверенный способ выхода за эти пределы – алкоголь: «Потому что магазины у нас работают до девяти, а Елисеевский – тот даже до одиннадцати, и если ты не подонок, ты всегда сумеешь к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны…» (131). Смысловой оксюморон «подняться до бездны» придает Веничкиной целеустремленности оттенок безнадежности. Сознание замкнутости этого круга давит самого героя: «…и вдруг затомился я весь и поблек» (131).
В начале было стремление к другой неназванной глубине: в мире Кремля, среди суеты людей душа не находила ни ответа, ни отклика: «Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует моя душа!» (131). В этих стенаниях слышится тоска Экклезиаста: «Только то я нашел, что Господь сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы» (Ек. 7: 29).
Место Бога, средоточия мирового духа, занял алкоголь. Бог – в несуществующих Петушках. Алкоголь – в мире Кремля и в тех Петушках, которые легко найти на карте на северо-востоке от Москвы. Алкоголь – Веничкин путь к чуду преображения бытия, ведущий к распятию так же, как страстная молитва святой Терезы – к стигматизации (132). (Во второй части работы мы еще вернемся к образу святой Терезы.) Стигматы – сопереживание земного пути и муки Христа, раскрывающее духовный и мистический жизненный горизонт, – явление первенства духа над материей. Спирт, как моление, вводит героя в мир действия иных сил, перспектив и возможностей, давая надежду на чудо – прорыв трансцендентальности в законы материи[55]. Молитва и экстаз подменяются процессом питья и алкогольной горячкой, и в этом – страшный, саморазрушительный бунт личности. В достижении этого состояния заключается Веничкина цель. Заплаченная за это цена – содержание «поэмы» «Москва – Петушки».
Вместе с выездом из тупика начинается восхождение на Голгофу, мистический путь героя: «Мой дух томился в заключении четыре с половиной часа, теперь я выпущу его погулять» (132). Дух, как понятно, сидел в бутылке, в чем можно усмотреть намек на собрание арабских сказок «1001 ночи», где сидевший в бутылке джинн (заметим, недобрый дух), вырвавшись на свободу, устраивает массу неожиданных коллизий. Духовный загул В. Е. сродни очень национальной установке Розанова:
Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока душа моя выпущена была на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали».
Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.
ибо жизнь моя есть день мой…
«Дух» просится наружу. Господь молчит. Герой «Москвы – Петушков», прихватив четвертинку, отправляется в путь: «Есть стакан и есть бутерброд, чтобы не стошнило. И есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия» (130). Немецкий писатель В. Бергенгрюн, посвятивший немало строк алкоголю, утверждал, что такой багаж включает в себя все человеческие потребности:
Мы не материалисты. Мы – дети Земли и живем тем, что дарует нам Мать. Духом сотворенных вещей. И… на самом деле, есть только четыре вещи, которые нужны человеку для жизни: шнапс, ломтик черного хлеба, щепотка соли и кусочек копченого сала. Они включают все творение: царство животных, царство растений и царство камней. Противоположности в их идеальном сочетании: жидкое и твердое, обжигающее и холодящее, тленное и нетленное[57].
Нет никаких указаний на то, что автор «Москвы – Петушков» читал приведенные строки. Но родственность их духа была бы ему, наверное, отрадна. Готовясь принять в себя «все творение», герой «поэмы» обращается к небу: «Раздели со мной трапезу, Господи!» (132). В этом призыве слышится библейское: «Приклони ухо Твое к молению моему» (Псал. 86: 3).
Так кончается период «созерцания». Знак трагической двойственности повис над жизнью героя:
Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона (126).
Физическое состояние разорвано между Москвой и Петушками.
Духовная жизнь – между несоответствием районного центра Петушков городу вечной весны, к которому стремится Веничка.
Мистическая, сверхдуховная – в осознанно-противоречивом уравнении двух неравных величин. Бога и алкоголя.
Пронизывая весь текст, звучит тема гибели героя.