Кем в скорбный город путь мне возбранен!
Сны, пробуждения и галлюцинации
В надвинувшемся алкогольном безумии исчезают рамки времени и личной судьбы. Подсознание воспроизводит, искажая гротескно, вштампованные в сознание и память картины революции. (Нужно сказать, что в школе от нас требовалось знать наизусть «хронику революции» и точно отвечать о событиях каждого часа ее хода.) Откроем для сравнения учебник «История СССР»:
1) – Что ты здесь делаешь, Тихонов?
– Я отрабатываю тезисы. Все давно готово к выступлению, кроме тезисов. А вот теперь и тезисы готовы…
‹…› Все началось с того, что Тихонов прибил к воротам елисейковского сельсовета свои четырнадцать тезисов. Вернее, не прибил к воротам, а написал на заборе мелом, и это скорее были слова, а не тезисы, четкие и лапидарные слова, а не тезисы, и было их всего два, а не четырнадцать… (189–190)
4 апреля 1917 года В. И. Ленин выступил перед членами Центрального комитета, Петербургского комитета партии и большевистскими делегатами Всероссийского совещания Совета рабочих и солдатских депутатов с докладом «О задачах пролетариата в данной революции». 7 апреля тезисы были опубликованы в «Правде».
Нужно вспомнить еще, что с многочисленных (95) тезисов Лютера, прикрепленных к дверям церкви, началась Реформация. Направление идей петушинского теоретика ясно раскрывается в детали: известно, какие «четкие и лапидарные слова» пишутся мелом на советских заборах.
2) Значит, ты считаешь, что ситуация назрела? ‹…›
Тихонов выпил можжевеловой, крякнул и загрустил.
– Ну как? Назрела ситуация?
– Погоди, сейчас назреет… (189)
О том, что «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело», Ленин писал в статье «Марксизм и восстание» в августе 1917 года.
3) Все жизненные центры петушинского уезда – от магазина в Поломах до андреевского склада сельпо, – все заняты были силами восставших… (190)
В первую очередь намечался захват наиболее важных объектов города… По указанию штаба отряды Красной армии заняли полученные объекты.
4) Двумя колоннами, со штандартами в руках, мы вышли – колонна на Елисейково, другая – на Тартино (190).
Восстание развернулось организованно и по плану.
5) …убитых не было ни с одной стороны, раненых тоже не было (190).
Высокая организованность восстания позволила избежать лишних жертв. Это была самая бескровная в мире революция.
6) …и там же сымпровизировали съезд победителей (190).
25 октября вечером собрался второй съезд Советов.
7) …прения совершенно необходимы, но гораздо необходимее декреты. ‹…› например, декрет о земле: передать народу всю землю уезда, со всеми угодьями и со всякой движимостью, со всеми спиртными напитками и без всякого выкупа (192).
По второму докладу Ленина съезд принял декрет о земле, в котором объявлялось о конфискации всей помещичьей земли без выкупа и о переходе всей земли в руки народа.
8) «Да где бы она ни была, – унимал я шум, – без интервенции нам не обойтись» (191).
26 октября съезд заслушал доклад В. И. Ленина о мире и единодушно утвердил предложенный им декрет, в котором осуждались империалистические, захватнические войны[191].
9) Чтобы восстановить хозяйство, разрушенное войной, надо сначала его разрушить (191)
Тезис о разрушенном войной хозяйстве – постоянное «объективное» объяснение развала и застоя в экономике. Самое ясное объяснение этого глобального бедствия системы высказано М. Булгаковым в повести «Собачье сердце»:
Что такое ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?..
– Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза, и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах[192].
10) «…а для этого нужна гражданская или хоть какая-нибудь война, нужно как минимум двенадцать фронтов…» «Белополяки нужны!»… (191)
25 апреля 1920 года польские войска под командованием Пилсудского перешли границу Советской России.
Советская Россия оказалась в огненном вражеском кольце. Интервенты и белогвардейцы захватили важнейшие экономические районы страны[193].
11) – Ребята!.. Значит, завтра утром мне никто и выпить не поднесет?..
– Эва, чего захотел! Скажи хоть спасибо, что будем кормить тебя в соответствии с Женевской конвенцией!..
– А чего это такое?..
– Узнаешь, чего это такое! То есть ноги еще будешь таскать, Иваныч, а уж на блядки не потянет!.. (191–192)
Отказ Советского Союза подписать Женевскую конвенцию был причиной трагического положения советских военнопленных во время Второй мировой войны. Ситуация, при которой скудный кусок хлеба даже не сопровождается утренним «декохтом», свидетельствует, по мнению В. Е., о бессмысленности и бесплодности алкогольной революции.
12) А с утра, еще до открытия магазинов, состоялся Пленум. Он был расширенным и октябрьским (192).
Октябрьский пленум 1964 года «освободил» Н. С. Хрущева от всех занимаемых им должностей.
13) Или так: передвинуть стрелку часов на два часа вперед или на полтора часа назад все равно, только бы куда передвинуть (192).
Летоисчисление – как думаешь? – сменим или оставим как есть?
– Да лучше оставим. Как говорится, не трогай дерьмо, так оно и пахнуть не будет… (193)
Реформа календаря была проведена в России в 1918 году[194].
14) Потом: слово «черт» надо принудить снова писать через «о», а какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать какую… (192)
Декретом Народного комиссариата просвещения от 23 декабря 1917 года были отменены четыре буквы алфавита и проведена реформа правописания[195].
15) Я слышал, ты все-таки не удержался, ты все-таки ущипнул за ляжку Анатоль Иваныча? Ты что же это? – открываешь террор?
– Да так, немножко…
– И какой террор открываешь? Белый?
– Белый (192–193).
«По требованию масс» после убийства Урицкого в 1918 году был объявлен «красный террор».
16) А потом выпьем – и декларацию прав (193).
«Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа» была принята 18 января 1918 года Всероссийским съездом Советов[196].
17) А уж потом выпьем и – учиться, учиться, учиться (193).
Последние три слова – цитата из речи Ленина на третьем съезде комсомола: «О задачах молодежи»[197].
18) Да-а… сплоховал я с этим террором… Ну, да ведь в нашем деле не ошибиться никак нельзя, потому что неслыханно ново все наше дело, и прецедентов считай что не было… Были, правда, прецеденты, но…
– Ну, разве это прецеденты! Это – так! Чепуха! Полет шмеля это, забавы взрослых шалунов, а никакие не прецеденты!.. (193).
«Неслыханно ново», «ошибки», «прецеденты» – лексический арсенал, поясняющий грехи режима: террор, ужасы коллективизации и другие «перегибы». «Забавы» позаимствованы у Пушкина:
«Полет шмеля» – название музыкального отрывка из оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане».
19) В связи с этим, а также в ожидании карательных набегов из райцентра, решено было временно перенести столицу из Черкасова в Поломы, то есть на двенадцать верст вглубь территории республики (193).
В 1918 году столица была перенесена вглубь страны из Петрограда в Москву.
20) Пусть, мол, порадуются ребята, может они нас, губошлепы, признают за это субъектами международного права (191).
С 10 апреля по 9 мая 1922 года в Генуе проходила конференция, в ходе которой советская делегация объявила, что Советская Россия согласится признать довоенные долги и преимущественное право за бывшими собственниками получать в концессию или аренду ранее принадлежавшее им имущество, если Советское государство будет признано де-юре[199].
Количество цитат и намеков очень сгущается от числа имен, географических названий и военных наименований: Максимилиан Робеспьер, Оливер Кромвель, Соня Перовская, Вера Засулич, король Улаф (традиционное королевское имя в Норвегии), генерал Франко, Гарольд Вильсон, Владислав Гомулка, Юзеф Циранкевич, Сухарто, Дубчек, Абба Эбан, Моше Даян; Норвегия, Польский коридор, залив Акабо, НАТО, Британская империя, «В-52», «Фантомы» и пр. (191).
Место действия мятежа – скотный двор – явно соотносится с оруэлловским «Скотным двором». Пароль революции подводит к тематике пушкинского «Моцарта и Сальери»:
Каждому, кто подходил, мы говорили: «Садись, товарищ, с нами – в ногах правды нет», и каждый оставался стоять, бряцал оружием и повторял условную фразу из Антонио Сальери: «Но правды нет и выше…» (190)
Уже приводившаяся в начале книги пушкинская цитата:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма[200].
Пушкинский Сальери – способный, старательный ремесленник. Его отчаянный бунт против Бога – страх посредственности за выживание. Моцарт, гений – сама жизнь. Смерть его Пушкиным не описана, последний раз «сын гармонии» уходит со сцены живым. «Гармония – согласие мировых сил, порядок мировой жизни… ее чувствуют все, но смертные иначе, чем Бог – Моцарт», – писал Блок[201]. Смерть гения – абстрактность, второстепенность. Реально – бессмертие души, отразившейся во вселенной звуков, мистика «Реквиема», «правда» духа, недостижимая для Сальери: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» Преступление приносит Сальери не освобождение, но разрушительную, безмилостную муку сомнения и обреченности. В этом значение вопросительного знака, которым кончается последний монолог знатока всех «правд» в «маленькой трагедии»:
…но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы – и не был
Убийцею создатель Ватикана?[202]
Знак, под которым разворачиваются события в абсурдном фарсе Веничкиного сна, – агрессия посредственности. Революция – «суета и мудянка» – удел всех «сальери». В глубокой сути ее заложена мистическая безысходность:
«Битой посуды будет много»; но «нового здания не выстроится». Ибо строит тот один, кто способен к изнуряющей мечте; строил Микель-Анджело, Леонардо да-Винчи; но революция им «покажет прозаический кукиш» и задушит еще в младенчестве, лет в 11–13, когда у них окажется «свое на душе»[203].
Не плодотворность – первый пункт отвращения В. Е.:
Тут я сразу должен оговориться, перед лицом совести всего человечества я должен сказать: я с самого начала был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница (190).
На другой день, когда они вышли из Вифании, Он взалкал;
И увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но пришед к ней, ничего не нашел, кроме листьев, ибо не время еще было для собирания смокв.
И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек. И слышали то ученики Его…
Поутру, проходя мимо, увидели, что смоковница засохла до корня (Марк. 11: 12–14, 20)
Весь реформаторский запал бредового переворота построен на смещении основных материальных потребностей. У Розанова:
Все соц. – демократ. теории сводятся к тезису: «хочется мне кушать». Что ж, тезис-то прав. Против него «сам Господь Бог ничего не скажет». «Кто дал мне желудок – обязан дать и пищу». Космология[204].
Петушинская космология основана на тезисе «Хочется выпить!». Иными словами: вложивший бессмертную душу обязан дать и спирт! Постановка вопроса «нового человека», идиллическое бытие которого цитирует герой «Москвы – Петушков»:
Лучше сделаем вот как: все пойдем в луга готовить пунш… (193)
…аромат несется, окрестные луга озарились огнем, в лугах варят пунш…[205]
В сложных обстоятельствах «революционного» сна В. Е. сохраняет чувства чести и ответственности, как оно и подобает русскому интеллигенту:
Но раз уж начали без меня – я не мог быть в стороне от тех, кто начал. Я мог бы, во всяком случае, предотвратить излишнее ожесточение сердец и ослабить кровопролитие (190).
Но двери настежь и в дверях:
Я здесь. Я враг кровопролитья.
– Тогда какой же вы моряк,
Какой же вы тогда политик?
…В вечер ее полученья был митинг,
Я предрекал неуспех мятежа.
Но уж ничто не могло вразумить их.
Ехать в ту ночь означало бежать[206].
В происходящем хаосе герой предлагает себя в весьма сомнительном амплуа:
Мало того – полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь президентом. То есть «личностью, стоящей над законом и пророками» (194).
Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков, не нарушить пришел Я, но исполнить.
Над «законом и пророками» стоит Отец Небесный. В революции – диктатор, вдохновляющий террор:
Никто не возразил. Один только премьер Боря С. при слове «пророки» вздрогнул, дико на меня посмотрел и все его верхние части задрожали от мщения…
Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение: «Смерть наступила вследствие естественных причин». Чья смерть, сказано не было, но мир догадывался (194–195).
Вся эта зловещая чушь, напоминающая расправы сталинской эпохи, слишком далека от мира петушинского «сына гармонии»:
Я присоединился к вам просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердца, что надо возвышать души до усвоения вечных нравственных категорий, – а что все остальное, что вы тут затеяли, все это суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка… (195)
Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа! (Ек. 1: 14)
С чувством бессмысленности бунта, убийства, потери Бога в кровавой суете В. Е. не хочет брать на себя ответственности за мятеж:
Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стену портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки – вот какой это будет портрет. Точно так же и я: встаю и умываю руки (195).
Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды, умыл руки пред народом и сказал: невиновен я в крови праведника сего…
Но и страшный властитель был не властен в выбранном желании покоя: имя его осталось в истории. Чего достигнет Веничка, освобождаясь от навязчивого, гротескного, невыносимого сна переживаемой действительности, – вопрос скорой развязки «Москвы – Петушков».
Спасаясь, герой отрывается от героических и пьяных масс: «Я ухожу от вас. В Петушки». Но пережив во сне историю и судьбу своей страны, он теряет заветный город, приют его души и главного «я». Окружающие начинают воспринимать его в странных перевоплощениях: ребенок – по аналогии с «внучком», военный – по ассоциации с «декабристом», женщина – «Жанна д’Арк» петушинского направления[207]. Эта последняя персонификация его несомненно мужественной фигуры особенно поражает В. Е.:
«Милая странница!!!?»
Я вздрогнул и отошел в другой конец тамбура. Что-то неладное в мире ‹…› Я на всякий случай тихонько всего себя ощупал: какая же я после этого «милая странница»? (196–197)
Вспомним лермонтовское: «Тучки небесные, вечные странники…»[208] «Тучки» – слово женского рода. Дважды они обозначены мужскими существительными: странники, изгнанники. «Тучки» – символ бесприютности, внеземной отстраненности, холода. Пол – самая земная человеческая примета. С его «потерей» запутанность пути героя «Москвы – Петушков» приобретает вселенский характер. Гротеск стремительно перерастает в трагедию:
Чернота все плыла за окном, и все тревожила. И будила черную мысль (198).
Моцарт
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мной повсюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.
Сальери
И полно! Что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти „Женитьбу Фигаро“»[209].
Веничка следует двойному совету: выпив, он бросается к поэзии. Сначала – стилизация нравоучительного Саади: «…будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр» (196). Далее – Есенин:
Постой, Веничка, не торопись. Глупое сердце, не бейся (204).
Глупое сердце, не бейся,
Все мы измучены счастьем,
Нищий лишь просит участья,
Глупое сердце, не бейся[210].
Путь из «четвертого тупика» в Петушки оказался дорогой во тьму. Круг смысловой композиции начинает замыкаться. Безумие, потеря сознания, гибель наваливаются на героя. Опять: «…сердце вступило в единоборство с рассудком», – пытаясь смягчить сознание подступающего конца (198).
Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой – таково мое мнение. Да если она тебе и не нравится – она от этого тьмой быть не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму. С извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать (198).
«Эта тьма» – евангельский рассказ о сумраке перед распятием: «От шестого же часа тьма была во всей земле до часа девятого» (Матф. 27: 45). Наступлению тьмы на петушинской ветке предшествовали искушения, как у Иисуса Христа после сорока дней поста в пустыне. К Веничке подступает Сатана. Первый диалог героя с Ним сопоставим с разговором с «ангелами Господними» в начале пути:
Ангелы Господни! Это вы опять?
– Ну конечно мы, – и опять так ласково!..
– А знаете что, ангелы? – спросил я, тоже тихо-тихо.
– Что? – ответили ангелы.
– Тяжело мне…
– Да мы знаем, что тяжело, – пропели ангелы (125).
– Так это ты, Ерофеев? – спросил Сатана.
– Конечно, я. Кто же еще?..
– Тяжело тебе, Ерофеев?
– Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше, не на такого напал… (197)
«Сам сатана принимает вид Ангела света…» (2Кор. 11: 14), и, очевидно, раздвоенность мира героя сказывается на природе метафизических сил, с которыми он вступает в общение: «Ангелы» – Веничкин гений, призрак, «прекрасное сердце», тянущее в Петушки. Сатана – рассудок, Сальери трезвого сознания, приступающий с искушениями:
– А раз тяжело, – продолжал Сатана, – смири свой порыв. Смири свой духовный порыв – легче будет.
– Ни за что не смирю.
– Ну и дурак.
– От дурака слышу (198).
И приступил к Нему искуситель, и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.
Он же сказал ему в ответ: написано: «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Матф. 4: 3, 4).
Потом берет Его диавол в святый город и поставляет Его на крыле Храма;
И говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесет Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею».
Иисус сказал ему: написано также: «Не искушай Господа Бога твоего» (Матф. 4: 5–7).
– Ты лучше вот чего: возьми – и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да и не разобьешься…
Я сначала подумал, потом ответил:
– Не-а, не буду я прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь… (198).
После двух первых соблазнов Веничкин Сатана «ушел посрамленный» (198). Третье искушение:
Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их;
И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне.
Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Матф. 4: 8–10).
А я – что мне оставалось? – я сделал из горлышка шесть глотков… (198)
От шести глотков – службы «Господу в синих молниях» – пришло прозрение: потеряна «она», потерян сын, потеряны Петушки: «Боже милостивый! Ведь в 11 утра она должна меня ждать!.. Я ведь не знаю, где она живет» (199). Виновник этого экзистенциального хаоса быстро появляется перед героем: «Перед тобою – Сфинкс. И он в этот город тебя не пустит» (200).
Россия – сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью[211].
В иллюзорный Эдем, в Петушки Веничку не пускает – Россия. Недаром в сюрреалистическом гротескном сне он переживал ее судьбу. Сфинкс подло «бьет в поддых», лишая дыхания (200). Вспомним слова из эссе о Розанове: «Он спас мне честь и дыхание»[212]. Дыхание, воздух, которые могут быть поняты только в мистическом и духовном смысле, – то, что отнимает у Венички Сфинкс. И, «пакостник», он осмеивает любовь:
Где твоя паскуда валяется в жасмине и виссоне и птички порхают над ней и лобзают ее, куда им вздумается? (200)
Описание сцены «Благовещения» по тону сходится с пушкинской «Гавриилиадой»:
Вдруг мохнатый, белокрылый,
В ее окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит,
И пробует веселые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы…[213]
Железнодорожный Сфинкс, подобно древнему, ставит загадки: не одну, как полагалось классическому Сфинксу в древние времена, не три, как это делала заколдованная принцесса Турандот, но пять. У Венички появляется страх, первая царапина на чести: «Если ты от него отвернешься, он, чего доброго, треснет тебя по спине своими ногами» (200). Соглашаясь отгадывать, В. Е. пытается освободиться от присутствия и силы Сфинкса.
Герой первой загадки – легендарный Стаханов, спившийся под конец своей мифической карьеры. Образ его в представлении Сфинкса явно сопоставим с поведением В. Е., особенно в период жизни в рабочем общежитии, где ему пришлось «воскреснуть»: «В туалет никогда не ходит? Пьет, не просыпаясь? На кого намекает, гадина?..» (201). Развал в царстве Сфинкса охватил всех: тех, кто наверху, и тех, кто внизу «общественной лестницы».
Вторая загадка: противопоставление блондинок и брюнеток, связанное, по всей видимости, с символикой белого и черного цветов – доброго и злого начала. У Веничкиной «царицы» – светлые волосы, белые глаза, белесые ресницы:
На кого, на кого теперь намекает, собака? Почему это брюнетки все в целости, а блондинки все сплошь изнасилованы? Что он этим хочет сказать, паразит? (201)
Но значение ясно: речь идет о «ней», которой среди безысходного насилия жизни только и остается, как быть «…» и т. д.
Смысл третьей загадки подтверждает разгадку второй. Папанин, упоминающийся в этой загадке в связи с географическими передвижениями, относится к И. Д. Папанину (1894–1986) – географу и исследователю Арктики. Веничка размышляет в недоумении: «Почему это в Петушках нет ни А, ни Ц, а только одни Б? На кого он, сука, намекает?» (202). А и Ц – первая и третья буквы латинского алфавита. «Б» – блядь, вполне известное и популярное сокращение. По объяснению Сфинкса, представителя силы и власти, именно такой род жителей населяет Петушки.
Четвертая загадка – нагнетание абсурда («полива», как это назвали Вайль и Генис). Веничкин маршрут со всеми запоминающимися деталями: пирожными, бефстрогановом, хересом и выменем, – проходит лорд Чемберлен, поскальзываясь на символических этапах: Курский вокзал – ресторан – Кремль – Петушки.
Пятая загадка разворачивается на историческом материале: восстание под руководством Минина и Пожарского. «Курский вокзал» – промежуточная станция, к которой вечно стремились из мира «смутной» действительности: надежда, иллюзия, неиссякаемый импульс. Но на пути России – Россия-сфинкс: «И с такою бандитскою рожей!» (202). В этом персонаже проступает воландовская свита: ухмыляющийся, страшный кот Бегемот и черт Коровьев, чья характеристика похожа на Сфинкса: «…и рожа совершенно невозможная»[214].
Сфинкс – зло и безумие, пленившие незаурядный ум и красоту. Утверждение, которое раскрывается в сопоставлении с «Бесами» Достоевского:
Да добро бы он только смеялся! – а то ведь он, не переставая смеяться, схватил меня за нос двумя суставами и куда-то потащил… (203)
Николай Всеволодович, стоявший в стороне один, и к которому никто не обращался, вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага[215].
Но Сфинкс – это и сам Веничка: спивающийся самоубийца, ищущий бездорожья, оставивший сына, высокомерно отвергнувший «суету» повседневного созидания, губящий любимую: «…ты один у нее такой душегуб?» (151).
…Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?
Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже – сфинкс. ‹…›
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс![216]
Просыпаясь от сонного пьяного кошмара, В. Е. кричит – Сфинксу – России – себе самому: «Куда ты меня волокешь?..» (203).
В пространстве мчащегося поезда мечется герой «Москвы – Петушков». Единственная связь с миром – оконное стекло. Пытаясь разглядеть, что делается за ним, В. Е. упирается в одно и то же слово: «…» (204). И тут его пронзает: он едет не в Петушки, поезд тащит его в Москву, к Кремлю, откуда он бежал, топя в алкоголе больную душу. Состав, выехавший из «четвертого тупика», алкоголь, гнавший на поиски земного Эдема, – ведут к Красной площади.
В начинающихся галлюцинациях все ближе подступает реальность. Первое отражение, двойник героя – женщина в трауре: «копия с „Неутешного горя“, копия с тебя, Ерофеев» (205). «Женщина плачет» – выражение земной боли. В этот момент в герое просыпается поэт, вместе с «бабой» вытесненный из «леммы»:
О позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад, и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. (206)
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы[217].
«Дерьмовый ад» – аллюзия «цветущего сада», который должен был бы давно расцвести на шестой части земного шара. Пытаясь вырваться из царства «мертвых душ», Веничка ищет слово, «глагол», поэзию, способную поразить и воскресить мир и человечество:
О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом! Такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности!.. (206)
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей![218]
Крик, упрек, ненависть женщины к какому-то собирательному «Андрею Михайловичу» Веничка однозначно принимает на свой счет: «Ловко она меня отбрила» (206).
Загадочный камердинер Петр, обломок ушедшего мира, является в качестве следующей галлюцинации. Это образ Веничкиного безумия: «весь в желтом» (207). («Желтый дом» – психиатрическая лечебница.) У непрошеного слуги неприятный мертвенный облик: «синюшный, злой» (208). Чтобы отвлечься и обрести разум, Веничка перебирает в памяти свой духовный багаж: Чехов, Гёте, Шиллер, Гегель. Пародия на последнего: «Нет различий, кроме различия в степени между различными степенями и отсутствием различия» – связана, возможно, с чрезвычайной сложностью и запутанностью философии Гегеля, признанного труднейшим из немецких философов. Вслед за философами просвещения Гегель ввел в свое учение фразу из лютеровской песни: «Gott ist tot» («Бог мертв»), – утерявшую впоследствии свой начальный смысл: оплакивание распятого Христа. Гегель пользовался ею для выражения «бесконечной боли» («unendlicher Schmerz»). Вырванная из контекста, фраза об «умершем Боге» дала впоследствии толчок развитию философского атеизма, хотя сам Гегель постулировал Абсолют, то есть Бога во всех проявлениях человеческого духа: истории, искусстве, литературе, философии[219]. Рожденный в мире, где проявление этой двойственности стало трагедией существования (с заменой Бога на руководящую роль партии), В. Е. без труда «переводит» Гегеля на язык советской действительности: «Кто же сейчас не пьет?» (208). Но Веничка – знающий, и он уже на площади, в начале пути понимал, что выбранный путь – соблазн, отклонение, потеря того, к чему стремится душа: Бога. Наступает расплата: «Проходимец!» – кричит ему его собственное безумие. Это то слово, которое он сам сказал о неверующих: «Она, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена и пред которой не хотят склонить головы одни кретины и проходимцы» (157). Заглянув в словарь Даля, мы узнаем, что слово «проходимец» обладает двойным значением, современным: «проныра, пролаза, хитрый плут», – и старинным: «странник, путник, паломник». Безусловно, эта двойственность объединена в герое «Москвы – Петушков». К суете, к торговле, к площади посылает Веничку «Петр», и не только Веничку, но всю Россию, «бабушку» старого Митрича: «Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не могу-у-у!..» (209). Выпорхнувший после этой нелепой тирады в окно Петр – инверсия классических ведьм, вампиров, чертей, предпочитающих окна дверям.
«Где то счастье, о котором пишут в газетах?» – спрашивает себя потерявший дыхание от ударов сфинкса мистик Веничка. Третья галлюцинация: богини гнева и мщения, эринии, гнавшиеся за проходимцем, пошляком, комсоргом Евтюшкиным, побеждены им, страшной яростью времени, которое «погребло» под собой героя. Наступает час эсхатологического крушения:
Что тебе осталось? утром – стон, вечером – плач, ночью – скрежет зубовный… (213).
А сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов (Матф. 8: 12).
А кимвалы продолжали бряцать, а бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь (210).
Если я говорю языками человеческими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий (1Кор. 13: 1).
Поезд-жизнь (можно вспомнить «Трамвай» Н. С. Гумилева) летит под откос: «Вздымались вагоны – и снова проваливались, как одержимые одурью…» (210). Любовь утеряна, время и пространство растворяются в алкогольном кошмаре, за физическим изнеможением и духовной беспомощностью приходит «последняя смерть»:
Есть бытие, но именем каким его назвать? – ни сон оно, ни бденье (208).
Эти слова – прямая цитата (некоторая разница в пунктуации) из стихотворения Баратынского «Последняя смерть»:
Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон,
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он.
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный[220].
Надеясь доехать до Петушков, В. Е. знал, чьим Именем должен быть освещен его путь:
Он благ. Он ведет меня от страданий – к свету. От Москвы – к Петушкам. Через муки на Курском вокзале, через очищение в Кучине, через грезы в Купавне – к свету и Петушкам. Durch Leiden – Licht!
‹…›
– Что мне выпить еще, чтобы и этого порыва – не угасить? Что мне выпить во Имя Твое?.. (157)
«Но именем каким?..» – опять спрашивает себя Веничка, доехав и потеряв цель своего путешествия. С утратой Имени (Слова) наступает мистическая смерть. Человек – жертва Вселенной, отданная землею на заклание:
По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло…
Один туман над ней, синея, вился,
И жертвою чистительной дымился[221].
Два мира – одна реальность
Но теперь ваше время и власть тьмы!
«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною», – повествует Ветхий Завет о космическом хаосе, предшествовавшем сотворению мира. Добравшийся до «бездны» петушинского перрона, герой погружается во тьму, хаос и путаницу:
А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман, я, пожалуй, и соглашусь – да, как будто туман. А если вы скажете – нет, то не туман, то пламень и лед – попеременно то лед, то пламень, – я вам на это скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь, стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает снова (210).
Они сошлись. Вода и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой…
Потерявшийся в пути Веничка, не знающий, куда он едет, – в Петушках: странном двоящемся городе, полном безликих площадей и высоких домов, «гнездилище душ умерших» (216). Но Петушков – нет, есть Москва, Москва – в Петушках, в алкогольном безумии реальность – Кремль сиял перед ним «во всем великолепии» (216). Путешествие привело его к концу света, к городу, куда не дошел Христос:
Не Петушки это, нет!.. Если Он навсегда покинул мою землю, но видит каждого из нас, – Он в эту сторону ни разу и не взглянул… А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, – Он это место обогнул и прошел стороной (216).
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя[223].
Но остается главный вопрос, тот, что важнее миллионов, терзавший впадающего в безумие Ивана Карамазова: «…есть Бог или нет?»[224] Иными словами, как спрашивает герой «Москвы – Петушков»: «…вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное» (214).
Названия станций, вех его мистического пути:
В начале книги: «Москва. Площадь Курского вокзала».
В конце: «Петушки. Вокзальная площадь».
В начале книги, в Москве: «…не мог же я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив».
В конце: «Петушки. Садовое кольцо»
И полное совмещение «Кремля» и «Петушков»: «Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому». «Москва – Петушки. Неизвестный подъезд» (см. начало: ночь в неизвестном подъезде). Раздвоенность «физической» стороны кончилась, положив одновременно конец духовной расколотости между реальностью и воображением, существующими и выдуманными Петушками. Пункт мистической раздвоенности, попытка заменить Бога алкоголем – не удалась. И потому смеялись над ним «ангелы», голос его расщепленности, когда по лестнице поднимались убийцы. Двух миров нет, везде один мир и одна реальность. Из двух, о которых он думал, существует только та, от которой он отворачивался, которую он «не видел», в которой он – «мавр», «Гамлет», «лишний человек», обреченный на смерть.
Смерть героя
Достаточно лукавых восклицаний
Разматывать извилистый клубок,
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжел и неглубок.
В алкогольном кошмаре смерть переживается трижды. Первый раз – от руки страшного восточного тирана, олицетворения деспотической власти. Понтийский царь Митридат, остро реагирующий на полнолуние (вспомнить Булгакова[225]), разговаривает языком волка из сказки о «Красной шапочке»:
Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
– Как зачем?.. да резать тебя – вот зачем!.. Спрашивает тоже: зачем… Резать, конечно… (211)
– Бабушка-бабушка, а зачем у тебя такие большие зубы?
– А это – чтобы поскорее съесть тебя…[226]
Митридат – бесноватый:
А он уже ничего не слышал и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась… (211)
И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней.
И Он сказал им: идите. И они вышедши пошли в стадо свиное. И вот все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде (Матф. 8: 31–32).
Образ «бесноватого», убийцы-волка – воплощения земной власти, с ножом бросающегося на героя, невольно вызывает в памяти стихотворение Мандельштама:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…
Последние строчки раскрывают смысл Веничкиного пробуждения от кошмара:
Потому что не волк я по крови своей,
И меня только равный убьет[227].
Митридат герою, у которого все «как у Гёте», – не ровня. Но чудовищная, бесчеловечная агрессия, уверенность власть имущего в своем праве убивать ложится на рассказ страшным впечатлением. «Бессилие», «судороги», «боль», «холод собачий», покушение на человеческое достоинство – краски этой картины, повторяющие утреннее состояние. Второй кошмар – символ страны Советов: «двое этих верзил со скульптуры Мухиной», убивающие в нем мужчину и личность (211). Но и это видение преходяще. Его можно победить памятью о «Суламифи» и сыне:
Талифа куми, как сказала твоя Царица, когда ты лежал во гробе, – то есть встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни дальше – то легче. Ты же сам говорил больному мальчику: «Раз-два-туфли надень-ка как-ти-бе-не стыд-на-спать…» (212).
Уйти из мира убийств, кровавой земной суеты, погони за выдуманным «золотым веком», от давящих и рушащихся «стальных коней»: «…уйди от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из Петушков в Москву. Уйди от рельсов» (212).
Главное – «мистическая сторона» – Бог. «Есть ли там весы или нет», – но легковесные, «ничтожные», нищие духом, те, кто верит, побеждают в вечности (214). Но забывшие «вздох и слезы», пренебрегшие Словом среди земной тщеты, такие легковесные – обречены:
Мене, текел, фарес – то есть ты взвешен на весах и найден легковесным, то есть «текел»… (214).
И ты, Валтасар, не смирил сердца твоего, хотя знал все это.
И вознесся против Господа небес, и сосуды Дома Его принесли к тебе, и ты, и вельможи твои, и жены твои, и наложницы твои пили из них вино, и славил богов серебряных и золотых, медных, железных, деревянных и каменных, которые не видят, ни слышат, ни разумеют; а Бога, в руке у Которого дыхание твое и у Которого все пути твои, ты не прославил.
За это послана от Него кисть руки и начертано это писание.
И вот, что начертано: МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН.
Вот – и значение слов: МЕНЕ – исчислил Бог царство твое и положил конец ему;
ТЕКЕЛ – ты взвешен на весах и найден очень легким.
ПЕРЕС – разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.
…В ту же самую ночь Валтасар, царь халдейский, был убит (Дан. 5: 22–28, 30).
Сюжет, отраженный в поразительной картине Рембрандта «Пир Валтасара». Стремившийся к Богу и потерявший Его по пути к своему «Эдему», Веничка Ерофеев встречает свою смерть. Лица четырех убийц, чьи «рожи» он видел: «Где, в каких газетах?..»(215), – обладали налетом «чего-то классического», то есть форм, отшлифованных веками. Эти четверо – собирательный образ: четыре классика марксизма, четыре монстра-пролетария из рабочего общежития, четыре спившихся телефониста – превращения апокалипсических всадников, «последняя» смерть героя, его конец света. «Иди и смотри», – говорит в «Откровении святого Иоанна» каждое из четырех животных, предвещающих смерть (6: 1–5, 7, 8). «Иди, Веничка, иди!» – подбивает себя герой «поэмы» на протяжении всего пути. «И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен», – сознает В. Е. (144). Перед своими последними судьями он чувствует «страх», «озноб». Глазами убийц: «Как этот подонок труслив и элементарен!» (215). Они считают его существом без чувства чести. В смертельный момент, погибая от холода, одиночества и обреченности, он и сам видит себя таким же:
Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа, покуда третий петух не пропел. Вернее, не так: и апостол предал Христа трижды, пока не пропел петух. Я знаю, почему он предал, – потому что дрожал от холода, да. Он еще грелся у костра, вместе с этими (215).
Когда они развели огонь посреди двора и сели вместе, сел и Петр вместе с ними.
Одна служанка, увидевши его сидящего у огня и всмотревшись в него, сказала: этот был вместе с Ним.
Но он отрекся от Него, сказав женщине: я не знал Его.
Вскоре потом другой, увидев его, сказал: и ты один из них. Но Петр сказал тому человеку: нет.
Прошло с час времени, еще некто настоятельно говорил: точно, и этот был с Ним, ибо он Галилеянин.
Но Петр сказал тому человеку: не знаю, что ты говоришь.
И тотчас, когда он еще говорил, запел петух.
Тогда Господь, обратившись, взглянул на Петра; и Петр вспомнил слово Господа, как Он сказал ему: прежде, нежели пропоет петух, отречешься от меня трижды.
И вышед вон, горько заплакал (Лк. 22: 55–62).
Смерть – покой, о котором, вслед за булгаковским мастером, молит Веничка. Но одновременно он молит о спасении от смерти: «Пронеси, Господь» (216). Слова эти повторяют «Моление о чаше» и заставляют вспомнить пастернаковского Гамлета, связь с которым подтверждается словами текста: «Я знаю многие замыслы Бога…» (136). Образ принца и распятого Сына Человеческого слит в стихотворении воедино:
…На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси,
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо понеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль,
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь…[228]
Пройдя по Петушкам-Москве весь маршрут утренних улиц, на каменной ступеньке неизвестного подъезда Гамлет двадцатого века, Веничка Ерофеев находит свою смерть:
Весь сотрясаясь, я сказал себе: «талифа куми». То есть «встань и приготовься к кончине»… Это уже не «талифа куми», то есть «встань и приготовься к кончине», это лама савахфани. То есть: «Для чего, Господь, Ты меня оставил?»
‹…›
Господь молчал (217).
А около часа девятого возопил Иисус громким голосом: Или, Или, лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой – для чего Ты Меня оставил? (Матф. 27: 46)
Евангелие от Иоанна рассказывает, что после распятия и смерти один из воинов пронзил Иисусу копьем ребра: «…и тотчас истекла кровь и вода» (Ин. 19: 34). В булгаковском романе удар острия в сердце – последнее милосердие Пилата – причина земной смерти Иисуса Христа. Распяв на лестнице, Веничку Ерофеева добивают, пронзая ему шилом горло – дыхание, слово, л-Ю-бовь:
Они вонзили мне свое шило в самое горло…
Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду (218).
Что произошло на самом деле? Веничка Ерофеев допился до алкогольной горячки. Сделал это сознательно, со всем пониманием опасности и последствий.
История, события которой он пережил в себе; реальность, обрушивающаяся убийствами, насилием, бездарностью; сфинкс-Россия, от которой нет спасения; померкшая звезда Вифлеема – вера в Бога – все привело к тому, что перед нами – герой нашего времени: самоубийца-алкоголик.
Спасая раненое чувство чести («Отчего умер Пушкин?»), не желая допускать медленного или стремительного убийства жителями «кремлевских миров» (Митридат – рабочий и колхозница – четверо из переулка), не снисходя к их кровавой суете, Веничка Ерофеев убивает себя алкоголем – сам.
Возможности физического существования это убийство не исключает:
Актер: Однажды тебя совсем убьют… до смерти…
Сатин: А ты – болван.
Актер: Почему?
Сатин: Потому что дважды убить нельзя.
Актер (помолчав): Не понимаю… Почему нельзя?[229]
Бессменная стража Кремля, «классическая» четверка, явившаяся герою в алкогольном кошмаре, – реальность, губящая его слово, его «мистическую сторону» и оставляющая ему бессловесное прозябание в хаосе смертного дня. Трагедия была уделом избранных. Век-волк обрек на нее миллионы, опростив и демократизировав древний жанр.