Помню, что Веничка, узнав, что моя родня по материнской линии из Камешково Владимирской области, сказал, что он там некоторое время жил, у пьющего учителя. И похвалил его учеников: „Мировые ребята, ни разу не донесли, что он на уроки пьяным приходил“. Помню, как рассказал, что живет сейчас в Проезде Художественного театра (т. е. в Камергерском) прямо над Пушкинской лавкой: „Из окна очень удобно плевать на головы прохожим“. Помню, что почему-то заговорили про Карла Орфа. Я сказала, что видела в магазине у Консерватории пластинку с Carmina Burana и Catulli carmina. И что пластинка стоила 5 рублей, слишком для меня много. Веничка укоризненно покачал головой: „Да я, если бы мне сказали, что за эту пластинку я должен не пить неделю, сказал бы: „Ну что ж, несите пластинку““. Еще он добавил: „Карл Орф — один из самых ответственных сейчас людей“. И запальчиво закончил, хотя ему никто не возражал: „А что, Луис Корвалан, что ли, ответственный?“
В комнате на столе лежал томик Блока. Веничка взялся его перелистывать, потом отдал своему спутнику и объявил, что знает его наизусть и берется закончить любое стихотворение, и не хочет ли кто с ним посоревноваться? Все дружно стали указывать на меня, мне ничего не оставалось, как согласиться. Игорь прочел из „Снежного вина“: „И вновь, сверкнув из чаши винной, ты поселила в сердце страх, своей улыбкою невинной…“ — Веничка закончил: „На тонких девичьих губах“. — Я закончила: „В тяжелозмейных волосах“. Еще два-три таких же эксперимента убедили меня, что на самом деле он мгновенно сочиняет свое (конкретные строчки из памяти ушли), но подходящее по ритму и стилю. Несколько раз проиграв, Веничка обиделся: „Я так не играю. Вы блоковедку притащили!“ Все завопили, что он угадал, и бросили играть, но Веничка через некоторое время тихо спросил меня: „А вы правда блоковедка?“ Я ответила: „Пока нет“.
В то время по общежитию гуляло несколько тамиздатовских романов Набокова. Заговорили и о них, и тут одна из присутствующих (не я! но имя не назову) сказала, что ей не нравится „Лолита“. Веничка взвился: „Кто ты такая, чтобы тебе не нравился Набоков?“ Девушка ледяным голосом ответила, что она имеет право на собственную оценку любого писателя. И повторила: „И роман неудачный“.
Видимо, это послужило поводом для того, чтобы Веничка скомандовал своему приятелю: „Едем в Кунцево“. Попытки его задержать успеха не имели: вино кончилось, а денег, чтобы добавить, ни у кого не было. Корчик спрашивал: „Что тебе в Кунцево?“ Веничка ответил вольными ямбами: „Там, в Кунцево, бутылка есть вина. Туда я еду“».
О манере Ерофеева торжественно окрашивать бытовые реплики с помощью интонации пишет и Андрей Архипов: «Смеховой прием: говорить пустяшный текст с величественной риторической, напевно-инвективной интонацией: „И сколько же / я / налью / этому дурачку / этому мудиле? / — Да ни капельки, / ни граммулечки“. Я думаю, что эта интонация восходила к Заратустре; она сохранилась и даже утрировалась, когда Ерофеев стал пользоваться ларингофоном. Возможно, что большинство его текстов надо читать именно с такой интонацией».
Часть лета 1975 года Ерофеев и Носова прожили на даче в подмосковном Абрамцеве, которую в течение десятилетий арендовал выдающийся математик, член-корреспондент АН СССР, в прошлом — известный альпинист Борис Николаевич Делоне. Ему в это время уже исполнилось 85 лет. «Казалось, он вообще-то смотрит на весь род человеческий, за исключением математиков, с некоторой дистанции, — вспоминает Марк Гринберг. — Но Веню (которого называл Ерофеем) он явно выделял. „Ерофей — это человек“». В свою очередь, и Ерофеев почитал Бориса Николаевича. «Венедикт очень гордился таким знакомством, восхищался, как весной Делоне из Москвы на такси приезжал в Абрамцево на ландышевую поляну, чтобы полюбоваться этой красотой», — вспоминает Нина Фролова[630]. «Дед был очень яркий, открытый и очень интересный по устройству головы человек, — свидетельствует Сергей Шаров-Делоне. — Независимый, открытый новым вещам, новым идеям, нестандартным взглядам. И Веня такой же. Очень откровенный. И, увидев откровенного и открытого такого Ерофеева… их законтачило просто мгновенно. Они очень любили между собой поговорить. Друг над другом посмеивались, подшучивали. Как два очень умных человека, они видели слабые места друг друга и над ними тихонько подшучивали».
Людмила Евдокимова пишет о даче Бориса Делоне и времяпрепровождении там Ерофеева и его компании так: «Это была стандартная двухэтажная академическая дача в поселке Абрамцево, дом запущенный и пустой, пыльный, с минимумом мебели. Участок был огромный, заросший высоким лесом, совершенно не ухоженный, однако Веня через несколько лет там устроил показательно образцовый мини-огород: несколько страшно высоких грядок, на которых он выращивал „редис красный богатырь“, и страшно этим гордился. В этом доме сидели на террасе, выходившей в лес, а зимой (бывало, приезжали туда среди зимы, в нетопленный дом) — в примыкающей к ней гостиной, где печь топилась день и ночь, отчего все слегка угорали. Бывало, летом там и ночевали, разбредаясь по пустым комнатам, валясь на какие-то пустые топчаны, а то и просто на кучи дачного хлама. Сам Веня дислоцировался в лучшей комнате этого дома — на втором этаже, в так называемой комнате с балконом. На одной из открытых веранд, глядевшей на калитку, сиживал порой сам дед в кресле-качалке, читая Расина по-французски. А то, напротив, когда вся Венина компания уже вовсю гудела на даче, он появлялся со станции пешком, с рюкзаком и в шортах, на дореволюционно-спортивный лад. Ходили в лес — через другую калитку в него можно было попасть непосредственно: Веня же был страстным грибником».
Упоминаемый Людмилой Евдокимовой Вадим Делоне был поэтом и диссидентом, в частности, он участвовал в исторической демонстрации семи человек на Красной площади в Москве 25 августа 1968 года, устроенной в знак протеста против введения советских войск в Чехословакию. Собственно, Вадим Делоне вместе с женой Ириной Делоне (Белогородской) и стал инициатором первого приезда Ерофеева с Носовой в Абрамцево. «С Веничкой Ерофеевым познакомились мы (Вадим и я) в 1974 году, — рассказывает Ирина Делоне. — В это время мы обитали у Надежды Яковлевны Шатуновской, известной московской правозащитницы, и Венедикт часто нас навещал, а иногда и жил по нескольку дней. А летом все мы обитали на просторной даче у Деда (академик Б. Н. Делоне). Венедикт очень любил Абрамцево, особенно прогулки с Дедом в лесу по 20 километров и походы за грибами. С величайшего позволения Бориса Николаевича, который запрещал любые огородно-цветочные мероприятия на дачной территории леса, для Ерофеева было сделано исключение, и он сажал там укроп, петрушку и еще какие-то загадочные цветы»[631].
Также Ирина Делоне вспоминает, что именно она добилась получения Ерофеевым паспорта и военного билета: «Паспорта у Венички не было и получить он его не мог, поскольку давно потерял, так же, как и военный билет. А еще он говорил, что во времена Робеспьера паспорт мог заменяться просто свидетельством о гражданской благонадежности, а у него и ее нет. И все же отрадно жить в стране, где имущественный ценз не имеет ни политического, ни психологического значения. Но вот какое чудо, в которое трудно сегодня поверить, однажды произошло в августе 75-го[632]. Я достала в „Березке“ огромную бутылку какого-то сверхдефицитного заграничного джина или коньяка и, главное, невиданный тогда складной японский зонтик, и по наводке Вениных друзей мы с ним поехали в Павлово-Посадское отделение милиции. Мои подарки буквально сразили начальника паспортного стола, и он в течение одного (!) дня (фотокарточки мы предусмотрительно захватили с собой) выписал Ерофееву настоящий паспорт гражданина Советского Союза! Мы не верили своим глазам, но факт был налицо. И этот факт был чудом!» По другой, более распространенной версии, паспорт и военный билет Ерофееву выправила сама Носова. «Как я ему потом добыла паспорт — это отдельная история. Я тогда способна была пробивать всякие стены»[633].
Так или иначе, но в октябре 1975 года Венедикт Васильевич Ерофеев формально превратился в полноценного советского гражданина. Нужно сказать, что его отношение к советской власти не отличалось особой последовательностью. В молодости Ерофеев был настроен вполне антисоветски. «Меня особенно поразило его негативное, нигилистическое отношение к Ленину», — вспоминает ерофеевский товарищ по Орехово-Зуевскому пединституту Виктор Евсеев[634]. «Он никогда не был диссидентом и никогда не занимался этим скрупулезно, но он ненавидел советскую власть, — рассказывает о владимирской юности Ерофеева Борис Сорокин. — И скрыть этого не мог, да и не старался особенно. И что-нибудь да прорывалось. Он считал, что это идиоты, которые если попадут в такие условия, которые они ставят другим, на них смотреть будет страшно. Он меня очень заразил этой ненавистью к большевикам. Это я от него воспринял — говорить о большевиках все, что о них думаю»[635]. «В доме вообще часто велись разговоры о политике. Вена, показывая на меня, говорил: „А она большевичка!“, — вспоминает Тамара Гущина. — Как-то раз, еще задолго до перестройки, мы сидели вдвоем, и он неожиданно сказал: „Фанатиков надо душить в колыбели!“ — „Кого ты имеешь в виду?“ — „Ленина и Гитлера“. Я была шокирована: „Ты, наверное, хотел сказать „Сталина и Гитлера“?“ — „Ну, как ты не можешь понять, что Сталин целиком вышел из Ленина?“»[636]
«Летом 1968 года я собиралась поступать в Московский университет на юридический факультет, — вспоминает Галина Новская. — Ерофеев увидел у меня на столе контрольные работы с подготовительных курсов и сказал буквально следующее: „девочка, — он так ко мне обращался, — подумай, куда ты лезешь. Сейчас такие же, как ты, студенты проводят демонстрацию на Красной площади против ввода войск в Чехословакию, а ты собираешься поступить против своей совести“. — Я тогда не очень хорошо понимала подлинный смысл всех политических событий — официальная пропаганда обязывала придерживаться определенной точки зрения, но в университет так и не поступила, хотя, конечно, по обстоятельствам совсем иным»