[737] на дачу Делоне, от которой жил через один дом. Абрамцевские блокноты Ерофеева пестрят записями: «Весь вечер — у пьяного Казакова»[738], «Вторжение вечером Ю. Казакова с водкой и портвейном»[739] и тому подобное. «Однажды мы с Веней ходили к Казакову на участок, — рассказывает Валерия Черных. — И меня поразила его мрачность. Абсолютно угрюмый человек сидел с каменным лицом. Не знаю, как Ерофеев с ним общался». Если верить литератору Владимиру Христофорову, Казаков следующим образом предостерегал его от чрезмерного увлечения Ерофеевым и его поэмой: «„Москва — Петушки“ относится к сортирной литературе, хотя я так не смог бы написать. Не вздумайте подражать ему, и еще „Лолите“ Набокова. Вообще, дружить с Ерофеевым не стоит, есть у него в лице что-то дрожащее…»[740] Однако в разговорах с Борисом Шевелевым Юрий Павлович оценивал творчество Ерофеева по-другому: «Казаков любил говорить, что в России только три писателя больших в 20 веке есть: Иван Алексеевич Бунин, он, Казаков, и вот еще Веня Ерофеев»[741]. Евгений Попов рассказывает о взаимоотношениях Казакова и Ерофеева так: «То, что Казаков дружил с Венедиктом, — это факт. Он не раздражал Венедикта. И Венедикт его не раздражал. А многие другие большие писатели — раздражали».
В сентябре 1978 года, во время одной из прогулок с Ерофеевыми в абрамцевском лесу, Борису Делоне стало плохо. В письме Вадиму и Ирине Делоне Ерофеев писал: «С дедом было чудовищно, и не передать словами, и если б вы сами на него взглянули, решили б, что это точно конец. И к слову о Галине Носовой, я никогда за 39 своих лет не видел более натуральной и отчаянной мольбы, чем вот ее, прямо к небесам, над посиневшим на полчаса дедом. Там, наверху, мольбе вняли (еще бы, такой да не внять) и уже тем же вечером, с постели дед лукавствовал над нашими громадными подосиновиками»[742]. О своей более действенной помощи больному Ерофеев скромно умолчал. «Дед мой выжил, когда у него был инфаркт, во многом благодаря Вене с Галей, — вспоминает Сергей Шаров-Делоне. — Веня тут просто огромную роль сыграл. Во-первых, они сделали массаж сердца в лесу… Потом Галя осталась с Дедом, а Веня кинулся в Москву, дозвонился до меня, и мы вызвали тут же скорую из академической больницы. С Дедом первое время было непонятно как, и все что нужно — делалось. И Веня делал не потому, что его просили. Если надо съездить, то: „Всё! Я поехал!“ И мы знали, что Веня не запьет, если он поехал за лекарствами. Что он вернется. Это даже вопросов не вызывало. Так что еще почти два года замечательной жизни были Деду подарены Веней и Галей. Они были в этот момент с ним».
Эта история, как и некоторые другие, показывает, что, несмотря на бросавшуюся в глаза отстраненность Ерофеева от жизни окружающих его людей, которая порой проявлялась в бездействии и внешнем равнодушии, в критических ситуациях он без раздумий приходил на помощь тем, кто был ему по-настоящему дорог. Приведем здесь и такой рассказ Елены Игнатовой об окончании одной из их совместных загородных прогулок: «Раздраженные, замерзшие, мы молча спешили за Венедиктом. „Чертов мост“ действительно превратился в „чертов“ — он оброс льдом, под ним кипел водоворот. Вверх пришлось карабкаться по крутому откосу. Венедикт шагал, как на ходулях. Я шла последней, поскользнулась и начала сползать к воде. Молодой человек был в шаге от меня; я протянула руку, но он вдруг сложил ладони лодочкой и сказал: „Простите, но я не могу прикасаться к женщине“. Поэтесса остолбенело смотрела сверху. „Венедикт!“ — закричала я, уже предчувствуя ледяное купание. Он пролетел мимо, удержавшись у самой воды, и ровно и сильно, как трактор, потащил меня наверх»[743].
2 ноября 1978 года Ерофеев отправил Тамаре Гущиной письмо. В нем он живописно рассказал сестре о праздновании своего сорокалетия: «День рождения был так многолюден, что без эксцессов не обошлось. Схлестнулись крайне правые диссиденты и экстремисты-левые. Мордобой длился не больше двух минут, но все равно за полночь это все несколько омрачило. Если вся эта шушера-диссидентщина будет и впредь вести себя так суетно-злобно и невеликодушно, я, чего доброго, вступлю в Партию. По свидетельству всех, кто был, я, грешник, был самым уравновешенным и расторопным (да еще и самым трезвым — Галина в конце письма подтвердит — да еще в парижском новом костюме)»[744]. Описание Людмилой Евдокимовой фантасмагорической потасовки на сорокалетии Ерофеева мы процитировали в первой главе этой книги. Здесь приведем версию Марка Гринберга: «У Вени иногда совершенно дикий сброд собирался. Помню безумную драку на одном из дней рождения. Подрались, кажется, отсидевшие люди из „Веча“ и кто-то, про кого эти люди думали, что те на них донесли. Я ни тех ни других не знал. Там была так называемая Любка, с которой Тихонов в то время жил. Она была беременна, и ее затащило в этот водоворот драки, прямо в прихожей. Я и Лазаревич ее вытаскивали из-под кучи дерущихся».
На Флотской и в Абрамцеве протекла значительная часть жизни Ерофеева в 1979 году, хотя в сильные морозы приезжать на любимую дачу Делоне Венедикт возможности не имел. «Большой дом не топился, его на зиму консервировали, — объясняет Сергей Толстов. — И в домике у них никто не жил, он уже был совсем не годен для жилья. Был совсем разрушен»[745]. «Как только пройдут холода, плюну на все это столичное и уеду в Абрамцево, с книгами, кропать бумагу и колоть дрова», — 22 марта писал Ерофеев сестре Тамаре[746].
Едва ли не самым любимым его летним и осенним занятием в Абрамцеве были многочасовые походы за грибами. В «Москве — Петушках» Ерофеев издевался над автором книги «Третья охота» (1967), выходцем из Владимирской области Владимиром Солоухиным: «Мой глупый земляк Солоухин зовет вас в лес соленые рыжики собирать. Да плюньте вы ему в его соленые рыжики!» (155). Однако сам он очень любил не только собирать, но и солить грибы. «Солил грибы он бочонками. Все грибы почитал съедобными», — вспоминал Игорь Авдиев[747]. «Грибы собирать он обожал, — рассказывает Сергей Толстов. — Постоянно ходил за ними в лес. Любил процесс. И я с ним собирал, хотя не люблю. Ерофеев готовить не умел, но грибы, чернушки, пытался солить»[748]. И даже — мариновать (дополним мы это мемуарное свидетельство). «Грибы и грибные заботы. Весь день, без роздыха. Два лукошка, — 31 июля 1978 года записал Ерофеев в своем абрамцевском дневнике. — Первые опыты маринования и пр. Безалкогольность, подвижность и все такое. (20 белых, 14 подосиновиков, 13 подберезовиков)»[749]. Характерную историю, показывающую, какую роль в жизни Ерофеева играли грибы и все, что с ними связано, рассказывает Марк Гринберг: «На меня он только один раз по-настоящему гаркнул. Как-то утром позвонил и сказал: „Давай-ка подваливай к часу дня на Ярославский вокзал, поедем по грибы“. Он меня врасплох застал, и я ему сказал: „Вень, слушай, рад бы, но дел полно…“ — что-то такое. И тут он именно прорычал: „Вот кого я терпеть не могу, это деловых людей — у которых дел полно. Ты сам подумай: какие у тебя дела могут быть, которые важнее грибов?“ Я захохотал и что-то такое пробормотал извинительное, но тем не менее в тот раз не поехал, действительно не мог — что-то и впрямь было неотложное».
А вот куда более традиционное сельское развлечение русских писателей Ерофееву по душе не пришлось. Марк Гринберг вспоминает шутливый рассказ Венедикта о постигшей его неудаче: «Он рассказывал, как какие-то охотники дали ему ружье, и он пошел с ними охотиться: „Тут она прямо на меня как выскочит, перепелка эта. И я, конечно, ружье бросил и побежал“».
В записной книжке от 12 января 1979 года Ерофеев отметил: «Лев Кобяк<ов>, водка, водка, оздоровление и не туда и не совсем, тоска по Р.»[750] — то есть Юлия Рунова никуда из его жизни не исчезла. В начале августа этого года Венедикт, Юлия и ее дочка Вера вместе приехали в Кировск. «Еще когда мама болела, — вспоминает Тамара Гущина, — Вена написал, что они с Юлей хотят приехать. Мол, Юля понимает в этих заболеваниях и, может быть, что-то посоветует, скажет, каким врачам надо ее показать. Юля мне понравилась. Симпатичная такая, ухоженная, строгая. Мы ходили на кладбище, она цветов купила, еще нарвали полевых, посидели там, помянули, а когда Вена отошел, я Юлю спросила: „Что же вы, ведь когда-то Венедикт собирался вас привезти к нам познакомиться, почему вы уступили Вале?“ Она говорит: „У меня был другой характер. Я, например, не могла рвать юбки и забираться к нему в окно на какой-то этаж“»[751].
В ночь под новый, 1980 год Ерофеева накрыл приступ тяжелой психической болезни на почве алкоголизма. Утром 1 января в квартире Марка Фрейдкина раздался телефонный звонок. «Звонила Галя, — вспоминал он, — и просила срочно приехать, поскольку у Вени начался приступ белой горячки. Спросонья и с похмелья плохо соображая, что к чему, я тем не менее взял ноги на плечи (благо жил совсем недалеко — около станции метро „Аэропорт“) и отправился на Флотскую. Я провел там в тот раз около полутора суток. Не стану в подробностях описывать, чему я стал свидетелем, — российскому читателю, без сомнения, прекрасно известны все проявления этого вполне национального недуга <…> Скажу лишь, что изрядную часть этих полутора суток я, героически борясь со сном, просидел на стуле перед дверью на балкон, куда Веня то и дело норовил выскочить, уверяя, что кто-то зовет его снаружи. Удивительно, что сам он все это отлично запомнил и позже записал в своем дн