Она со вкусом одевается – для кого? Для крестьянки, которая приносит ей грибы, для егеря, который вслед за барином таскает застреленных уток, для кормилицы и няньки? Для своего мужа? – Он находит это совершенно естественным. Он ведь дал за нее высокую цену; не купит ли он ее ценою всего своего состояния и свободы?
Он хочет, чтоб жена его всегда была прекрасна, и он любит приятную обстановку во всем, что принадлежит ему. Она обязана быть прекрасной; какая тут заслуга, если она умеет возвысить свои прелести уменьем одеваться? Она благородно держится в седле, храбро перескакивает через рвы и заборы – кто удивляется ей? Наверно, не муж; он стал бы презирать ее, если бы она была труслива; напротив того, он напоминает ей о детях. Она испытывает то же, что актер, которому приходится играть в пустой зале, и наконец от ярости зубы ее стучат и слезы ее смачивают подушки в бессонные ночи.
Раз муж ее замечает, что она не в духе и что лоб ее никак не сглаживается.
– Ты что-то грустишь, – говорит он ей через несколько дней, – я придумал тебе новое развлечение, которое может доставить тебе удовольствие, – и, улыбаясь, подает ей красивое ружье, только что выписанное им из города. – Выучись стрелять и ходи со мной на охоту. Как нравится тебе эта мысль?
В эту минуту все было забыто. Ольга в восторге кинулась ему на шею и поцеловала его жесткие щеки.
– Я сейчас же хочу начать учиться, – вскричала она, – нынче же!
– Хоть нынче, если ты прикажешь.
Мишель был всегда очень любезен.
– Перед обедом, если можно, – просила Ольга.
– С удовольствием, только оденься.
– Нет, сейчас, сейчас, – боязливо сказала она, – но теперь тебе некогда.
– У меня всегда есть время для тебя, – ответил муж, целуя ее в лоб.
Ольга заколола булавкой белый пеньюар на своей волнующейся груди и сбежала с балкона, взяв его под руку. Было теплое июньское утро; сухой воздух был пропитан бальзамическим ароматом сена; земля плавала в теплом золотом солнечном свете, и только изредка пробегала по ней тень легких белых облаков. На дороге, которая проходила мимо дома, купалась в пыли целая стая веселых воробьев.
Мишель осмотрел маленькое ружье, зарядил его, прицелился и потом вложил его в руку Ольги, приложил к ее щеке и нежно прижал ее палец к курку. Ольга прицелилась в яблоко, выглядывавшее между густыми зелеными листьями, потом в ласточку, которая порхала по земле.
– Ты поняла, как надо прицеливаться, – сказал ее муж, – теперь научись заряжать ружье.
Ольга с вниманием следила за патроном и зарядом.
– Теперь насади капсюль. Осторожно! Подними курок… Хорошо. Прицелься в то яблоко.
Ольга приложила ружье к щеке.
– Выше.
Раздался выстрел. Листья полетели.
– Теперь сама заряди. В другой раз выстрелишь удачнее.
Ольга схватила маленький патрон, всыпала порох в ствол, крепко придавила пробку, мелкую дробь и капсюль.
– Видишь ли ты воробьев на дороге? – спросил Мишель, который в это время все высматривал кругом.
– Да.
– Ну, так попытай свое счастье.
Ольга не задумываясь прицелилась в воробьев. Маленькие крикуны, растопырив крылышки, беспечно плавали в мягком, белом и теплом песке, ныряли в него и с шумом опять приподнимали свои запыленные головки, порхали, ссорились, катались и шаловливо, без всякого порядка, трещали между собой. Ствол блеснул. Крик более двадцати маленьких гортаней огласил воздух, густая стая шумно поднялась с дороги, полетела к живой изгороди и тяжело опустилась на нее, так что ветви ее погнулись. Ольга заликовала и бросилась на дорогу. Пять маленьких подстреленных негодяев лежали на месте, кровь их смешивалась с пылью, один из них еще барахтался, кружился, как волчок, и потом издох возле своих товарищей. Ольга быстро схватила их в свой пеньюар и побежала назад.
– Я застрелила пять воробьев, пять! – с детской радостью вскричала она. – Вот они!
Она вспорхнула на балкон, положила их на перила, одного возле другого, так, как кладут на поле брани тела павших солдат перед тем, как их хоронят, и с истинным удовлетворением смотрела на них.
– Пять, одним выстрелом, – все еще повторяла она, – это был удачный выстрел.
Мишель снова стал заряжать ружье. В этот промежуток времени Ольга притихла. Оперев свою голову на руку, она пристально смотрела на убитых птичек, и вдруг большие светлые слезы покатились по ее щекам.
– Что с тобой, – спросил ее муж, – ты никак плачешь?
Ольга зарыдала.
– Бедные создания, – вздохнула она, – как печально они лежат здесь; перья их слепились от крови, глаза помутились, они еще не остыли; какой вред сделали они нам? Наверно, у них остались в гнезде птенцы, которые ждут их и теперь издохнут от голода, а я лишила их жизни, которой не могу возвратить им! И всему причиной наша проклятая жизнь, наше уединение! От скуки человек рад сделаться хищным зверем.
Муж ее засмеялся. В эту минуту смех его показался ей отвратительно-грубым.
– Ты не хочешь понять меня, – вскричала Ольга, – и мне приходится яснее объясниться с тобою. Все это давно накопилось на моей душе; это не может продолжаться долее, если ты не хочешь сделать меня своею жертвой. Ты всех прогнал из дома; ты запираешь меня; каждая крестьянка пользуется большей свободой. Я не в состоянии выносить такой жизни, я захвораю или сойду с ума.
Она судорожно зарыдала. Муж молчал; он выстрелил из ружья и потом спокойно взошел в комнату. Она последовала за ним и стала к окошку, скрестив руки на груди.
– Ты ни слова не отвечаешь, – сказала она после нескольких минут, – видно, я даже не стою и ответа.
– Я никогда не говорю, не взвесив своих слов, – возразил муж. – Обдумала ли ты сама то, что ты мне сказала?
– Ах! – вскричала Ольга. – Целые ночи плакала я напролет и молила Бога, чтоб он спас меня от греха.
– В таком случае надо помочь тебе, – сухо заметил ее муж.
– Так помоги мне!
– Ты не чувствуешь себя счастливой в своем доме, при нашем уединенном образе жизни?
– Нет.
– Ты не в состоянии переносить такую жизнь?
– Нет.
– Итак, ты будешь жить, как тебе нравится. Принимай гостей, приглашай к себе приятельниц, езди к соседям, танцуй, катайся верхом, отправляйся с другими на охоту. Я не запрещаю тебе этого.
– Благодарю тебя, – пристыженно сказала Ольга.
– Не благодари меня, – серьезно ответил муж.
– Ты сердишься, – озабоченно заметила она и отерла свои слезы.
– Нет, не сержусь, – возразил он и, взяв ее голову, поцеловал в лоб, потом сел на лошадь и уехал к дровосекам.
В короткое время Ольга перевернула весь дом. Вскоре весь Коломейский округ слился в одно общество, в один большой салон, где все неутомимо веселились, средоточием же его была молодая красавица, жадно упивавшаяся новою жизнью. Уединенная усадьба стала неузнаваема, она переполнена была жизнью и светом; казалось, что даже тополя теперь веселее качались. Луг так и мерцал светлыми женскими платьями; пестрые кольца и воланы летали по воздуху; шаловливый смех раздавался в саду. Медленно краснели листья на деревьях. Ветер с шумом проносился по жниве. Паутина, словно флаг, развевалась на обнаженных кустах; журавли улетели на юг.
По осиротевшему полю Ольга несется на своем украинском коне, белом, как молоко, в длинной амазонке, в кокетливой шапочке с развевающимся пером. За ней скачут молодые помещики и дамы в фантастических нарядах. Вот затрубили в рог; застигнутый в поле заяц навостряет свои длинные уши, удивленно оглядывается и кидается в лес. Лисица хрипло лает и кустами уходит в сторону. Затем небо становится серее, туманнее; грачи кружатся вокруг старых тополей; ночью за забором светятся волчьи глаза, точь-в-точь – зеленые огоньки.
В одно ясное солнечное утро белое пушистое одеяло покрыло собою обширную равнину; мелкие алмазы липнут к окнам, с деревьев и крыш капает тающий снег, воробьи чирикают у конюшни. Проходят еще две недели, и снег перестает таять; из сарая вытаскивают сани с запыленной лебяжьей головой и выколачивают медвежью полость. Огонь пылает в огромных каминах. Как птицы, налетают со всех сторон сани в гостеприимный дом; в равнине издали слышны их звонкие колокольчики; в передней в беспорядке навалены шубы; сбросив с себя теплый мех, дамы скользят в маленький салон и закручивают папироски, кавалеры с трудом натягивают лайковые перчатки на свои окостеневшие руки. Кто-то садится за фортепиано, играет два такта, и пары уже расстанавливаются.
Так проходит одна неделя за другой; летают из поместья в поместье. Не стоит и закрывать игорных столов; длинные чубуки дымятся; в кладовой пустые бутылки стоят большими каре, как старая гвардия при Ватерлоо. А когда Ольга на рассвете возвращается домой, закутанная в соболью шубу и покрытая пушистой медвежьей полостью, то перед ней скачут верховые с факелами, горячая смола капает с них и шипит на холодном снегу; и все гости провожают ее, точно царицу.
Ольга неограниченно царствует в этом веселом кружке; она блестит, одерживает победы – и счастлива. Уже называют по имени ее обожателей, говорят, что такой-то ловко и оригинально ухаживает за нею и за то пользуется привилегией надевать и снимать с нее теплые сапожки и держать ее стремя, – когда она ни словом, ни взглядом не изменила своему мужу. Напротив, никогда не была она с ним так ласкова, она старается вознаградить его бесчисленными нежностями; но общественная молва через соседей и прислугу доходит до его слуха.
Он доверял своей жене, но он дорожил своей честью, и каждая капля злословия, падавшая на Ольгу, как яд, всасывалась в его душу. Он становился все молчаливее и холодней. Как скоро приезжали гости, он потихоньку уходил из дома. Все реже и реже стал он провожать жену в ее выездах. Весной он основал экономический клуб, при содействии других русских землевладельцев, и предпринял разные улучшения в своем имении, стал выписывать несколько газет, накупил много книг, начал сближаться с крестьянами, посещал деревенские корчмы, так как имел в виду выступить кандидатом во время выборов.