На следующий день он снова приехал. Ольга читала новый роман и не встала со своего покойного кресла, чтобы сказать ему приветствие. Он беседовал с ее мужем в соседней комнате; она не хотела подсушивать их разговора и пристально смотрела в книгу, но ни одно слово не ускользнуло от нее. С сердцем пришлось ей сознаться в душе, как умно и ясно говорил Владимир и как он всегда достигал цели разговора. Он говорил только о том, что твердо знал, и потому как люди, так и неодушевленные предметы, о которых он упоминал, совершенно рельефно обрисовывались перед его собеседником. Муж ее несколько раз сказал:
– У тебя есть чему поучиться, приятель!
А она знала, что значили эти слова в его устах.
Уже стемнело, когда Мишель позвал ее; она быстро встала и остановилась на пороге; отсюда только могла она разглядеть сигары обоих мужчин, светившиеся в темноте, как огненные шарики. Она заметила, что Владимир встал, увидя ее, так как его сигара быстро поднялась кверху, как какой-нибудь светящийся жук. Мишель спросил чаю. Когда казачок накрыл чайный стол, подал холодный ужин и кипящий самовар, Ольга взошла и легким наклонением головы ответила на вторичный поклон Владимира.
Разлив чай, она закурила над лампой папироску и прислонилась к спинке кресла. Мужчины бесцеремонно продолжали начатый разговор, а Ольга из-под длинных ресниц и сквозь медленно расходившиеся клубы дыма наблюдала за Владимиром. Он был более интересен, чем красив, но и недурен, молод, как будто моложе ее, среднего роста, худощавый, почти слабый, с тонкими руками и ногами, но в его осанке и движениях проглядывала большая энергия. На длинноватом лице его не было и следа румянца, но оно не было бледно, а скорее как-то желтовато и темно от загара. На невысоком лбу были какие-то особенные возвышения над глазами и над горбатым носом.
Ольга решила непременно заглянуть в френологию Галла для разъяснения этих возвышений. Полный, несколько приподнятый кверху рот был замечателен блестящими зубами, а на остром подбородке не было бороды; темные густые волосы были зачесаны гладко назад, как у немецких пасторов или учителей. Пока Ольга разглядывала его, она избегала смотреть ему в глаза, а именно глаза-то и имели такую притягательную силу, что так бы вечно и смотрел на их спокойный, магический взгляд. Это были большие, глубокие глаза, выражение которых беспрестанно менялось. То из полузакрытых век проглядывала едкая ирония, то они влажно блестели, плавая под длинными шелковыми ресницами, то пронизывали они душу своею холодной проницательностью, но во всякое время выказывалось в них то честное разумение и та сердечная правда, которые отстраняют всякое сомнение.
А между тем, несмотря на всю трезвость и рассудительность, запечатленные на всем его существе, от него веяло какой-то особенной поэзией. Таков был мужчина, который не обращал никакого внимания на молодую красавицу, как будто она не значила более любого стула ее гостиной. Он серьезно говорил с ее мужем об обработке полей, о коннозаводстве, о лесном хозяйстве и потом перешел к местным земским интересам. Ольга перестала курить и внимательно слушала.
– Вы скучаете, сударыня, – насмешливо сказал он, обращаясь к ней.
– Нет, – возразила Ольга, – ваш разговор доставляет мне больше удовольствия, чем тот, который я постоянно слышу в обществе. Так охотно забываешь, как хрупко наше бытие и какой тяжкий труд, какая печальная борьба предназначены нам в жизни. Ваш серьезный образ мыслей благотворно действует на меня. Я чувствую, – как бы мне выразиться, – как будто я вышла из своего душного будуара в сосновый лес и грудь расширяется в его свежем крепком аромате.
Тщеславная женщина сказала все это без гордости, просто, почти доверчиво. В первый раз посмотрел на нее Владимир долго и внимательно и на прощанье подал ей руку; но что это была за рука! – холодная и твердая, железная рука.
Ольга так плавно рассказывала; голос ее то возвышался, то понижался, точь-в-точь играющий орган, иногда мне казалось, что она с приятной интонацией читает прекрасную книгу или выучила свою историю наизусть и слово в слово повторяет ее передо мною. Было очевидно, что она снова переживала то, что рассказывала, и что малейшие подробности, всякий тон и цвет, каждое движение оживали в ее памяти и в ее сердце. Я закрыл глаза, старался неслышно дышать и весь обратился в слух.
– С этих пор Владимир чаще стал ездить к ним, – продолжала она. – Ольга совсем иначе обращалась с ним, чем с другими мужчинами. При нем она была скромна без претензий, слушала, когда он говорил, расспрашивала о том и о другом, сама говорила мало, но глаза ее не могли оторваться от его глаз. Туалет ее постоянно был изящно прост: она чаще всего носила темное шелковое платье, доверху застегнутое, и небольшой белый воротничок. Великолепные темные косы охватывали голову целым рядом толстых обручей. Тогда как другие напрасно пили из ее башмаков, – она сама выказывала бесконечное внимание к Владимиру и положительно ухаживала за ним. Каждое замечание его было для нее законом.
Однажды он что-то сказал против корсета. В следующий вечер она вышла к нему в широкой кацавейке из темного бархата с куньей опушкой.
– Как это хорошо, – сказал Владимир, в первый раз любуясь ею с некоторым удовольствием.
– Я более никогда не надену корсета, – быстро сказала Ольга.
– Отчего же так?
– Не вы ли вчера осудили корсет, а вы все знаете лучше других.
Немного спустя она случайно дотронулась меховой опушкой своего рукава до его руки и увидела, как это прикосновение электрически подействовало на него; грудь ее поднялась, и глаза засветились от внутреннего торжества. Но он сейчас же понял ее и стал еще осторожнее, по возможности избегал ее общества и еще ближе сошелся с ее мужем.
На следующий день разговор зашел об одной кокетливой женщине, из-за которой один молодой офицер пал на дуэли.
– Можно ли предполагать в женщине, которая не боится крови, чувство чести и привязанности к детям? – сказал Мишель.
– Ах! – честь подобных женщин равняется чести завоевателя, которая всегда ценится по успеху, – насмешливо возразил Владимир, – такая женщина из тщеславия жертвует счастием, уважением и всем на свете. Но никогда мужчина с характером и честью не увлечется ею, и потому добычей ее делаются одни фанфароны, глупцы и негодяи. Она действует, как кошка, которая, не имея возможности вести открытую и благородную войну, принимается ловить мух и мышей дома. Впрочем, такого рода особы теперь не редкость, так как наши образованные женщины проводят все свое время в праздности и только и знают, что читать романы и играть на фортепиано.
– Вы презираете искусства, – заметила Ольга.
– О нет, – живо ответил Владимир, – я только утверждаю, что без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие бессмертные образцы искусства, немало трудились над ними и не раз обмакивали свою кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот может оценить чужой труд и насладиться им, кто в состоянии сделать что-нибудь в свою очередь.
– Вы правы, – печально сказала Ольга, – как часто чувствую я в своей груди страшную пустоту и отвращение к жизни.
– Примитесь за труд, – строго заметил Владимир, – вы молоды и, быть может, еще спасете себя.
Ольга не решилась взглянуть на него.
Проходили недели. Господская усадьба тонет в сером тумане; снова глубокий снег покрывает обширную равнину, и пруд затянулся блестящим льдом, а в сарае сани стоят в пыли, и в блестящей медвежьей полости заводится моль. Ольга зарывается в мягкие подушки своей оттоманки и задумывается. Чем менее обращает внимания Владимир на ее пылающий взор, тем непреодолимее гордая душа ее жаждет его порабощения; она чувствует себя обиженной, раненой и униженной. Ей необходимо видеть его у своих ног и потом потоптать его с победоносной радостью. Ей вовсе не приходит в голову, что ей самой может предстоять опасность. Впервые видит она человека, которого стоит победить. Неужели в этот раз ее красота, очарованье и все женское искусство окажутся бессильными? – Нет, она должна овладеть им во что бы то ни стало. За это удовлетворение она не задумается заплатить самую высокую цену. Зная, насколько он уважает труд, она начинает трудиться.
– Ты имеешь отличное влияние на мою жену, – однажды вечером говорит ее муж Владимиру, видя, как прилежно она сидит за пяльцами, – с некоторого времени она постоянно занимается.
Владимир смотрит на нее.
– Разве я советовал вам портить свои глаза и давить себе грудь? – сухо замечает он, обращаясь к Ольге. – Сейчас же бросьте вашу работу.
Она слушается.
– Вам есть чем заняться, кроме пяльцев, – продолжает он, – как ни нравится мне ваше хозяйство, я не замечаю в вашем доме той блестящей чистоты, которой отличаются Голландия и некоторые места Германии. Вот вам задача, при которой вы сохраните здоровье и красоту.
В первый раз похвала сорвалась с уст железного человека. Ольга обернулась к нему, и пылающее лицо ее выражало замешательство, удивление и благодарность. Через несколько дней Владимир вошел в столовую в то время, как она сметала паутину с потолка. Он взял щетку из ее рук и поставил ее в угол.
– Это не ваше дело, – мягко сказал он, – я никак не желал, чтобы ваши нежные, богатые кровью легкие глотали столько пыли.
– Но как же быть, если мои слуги не голландцы?
– Вы сделаете их голландцами, – сказал он, – если вы будете с ними строги и справедливы, конечно, не раз, а сто раз, ежедневно, в течение целого года. Никогда не забывайте, что вы хозяйка и что, как скоро вы сами принимаетесь за работу своей ленивой прислуги, вы делаете то же, что Наполеон, когда он стал на часы вместо заснувшего гренадера. Ваше дело наблюдать за порядком и руководить прислугой.
С террасы он указал ей на сад.
– Когда настанет весна, то вы можете сажать, сеять цветы и овощи, рыться в земле, поливать и полоть гряды; все это будет вам здорово. Здесь вы можете быть и жестокой, так как всякая женщина время от времени испытывает эту потребность; ведите безжалостную войну с червями и другими насекомыми. Затем рекомендую вам улья с их прилежными обитательницами. А теперь, – заключил он после того, как обошел с нею весь дом, – сыграйте мне что-нибудь; вы играете с таким смыслом и чувством.