Дальше.
Ответ: Так хотелось пить, что таблетками для обеззараживания воды, которые клали в сухпайки, никто не пользовался, потому что надо было выдерживать воду четыре часа. Ведь сдохнешь, пока дождешься. А пить-то хочется. Вот и пьешь, зачерпнув прямо из реки, мутную, цвета цемента.
Вопрос: Какой та вода была на вкус?
Ответ: Зачем вам все это? Вода пахла тухлыми яйцами. Кто-то сказал, что сероводород полезен для почек. И мы каждый раз повторяли, что сероводород полезен для почек. А для чего нужно, чтобы остался запах той воды?
Вопрос: Говорите дальше.
Ответ: Еще запомнились женщины в стоптанных тапках и цветастой одежде. Беженки в Чечне одеваются во что-то яркое. Закутывают голову в пестрые, красивые косынки. Раз траур — так надевай черное, а они повязывают самое пестрое. Одна такая, помню, подошла к тому, что осталось после ее дома, и молча стояла. Долго вглядывалась. Потом на меня посмотрела и так же молча ушла.
Вопрос: Еще что?
Ответ: Еще помню, как убили Серого.
Вопрос: Где это было?
Ответ: Его под Бамутом убили. Только закурили в рукав, пряча бычок в глубине бушлата, как он бросил: «Енох, замри!» — и выпрыгнул за угол сарая куда-то, намотав ремень автомата на запястье. Тут выстрелы — и он уже ползет обратно с распоротым животом, кишки волокутся — в соломе, в говне. Там и умер. Я сижу рядом и вижу, как кровь смешивается с лужею воды под ним. И еще небо запомнилось — с перистыми облаками на закате, ребристое.
Вопрос: Что вы испытали, после всего, что он вам сделал?
Ответ: Серый — хороший. Без него там было бы совсем худо. Там все вконец озверели, а он держался. Один раз после боя нам попался раненый. А мы до этого насмотрелись на то, что они с нашими ранеными сделали, в первый раз тогда увидел: двое ребят — глаза выколоты, уши отрезаны, все суставы в обратную сторону вывернуты. Мы обозлились, привязали его к БТРу и потаскали по засохшей глине всласть. Потом бросили на пустыре, хотели оставить его подыхать на солнце. А Серый подошел и пристрелил. Пожалел. Все недовольны были, но против Серого ничего не скажешь. А умер глупо. Хотя по-умному не умирают. А один раз я выстрелил из «мухи» и неудачно развернулся — струя выхлопа ударила Серому прямо в ухо — он скатился под откос, зажал пальцами нос, стал продувать уши, сглатывать. Думал, убьет меня, а он ничего. Выругался только. Серый мне там, на войне, как братом стал. И жратву делили, и зимой ночью в один ковер завертывались. То прямо на улице спишь, то на роскошной кровати, не раздеваясь, в наших перемазанных бушлатах. Жалко Серого. А когда пили, он всегда опрокинет в рот и прислушивается к себе, говорит: «Ух ты, как Бог босичком по жилочкам…». Уже столько времени прошло, а я тут ночью вдруг проснулся, потому что показалось, будто он шлепает по животу резинкой трусов. Просыпаюсь, спрашиваю темноту: «Серый, ты, что ли?».
Вопрос: Все? Или еще что-то?
Ответ: Везде надписи на стенах, на разрушенных домах: русские свиньи.
Вопрос: Вы убивали мирных жителей?
Ответ: Это они днем мирные, на базаре, а ночью с гранатометом охотятся за машинами с ранеными. Мы поймали гранатометчика, который стрелял по ребятам из нашей роты. Прикрутили его проволокой к гранатомету, облили бензином и подожгли. Те в машине сгорели, теперь пусть он сгорит. Сначала молчал. Презирал нас так. Потом, когда вспыхнул, заорал.
Вопрос: Вы стреляли в детей?
Ответ: Зачем вам это?
Вопрос: Чтобы простить. Кто-то же должен все знать и простить.
Ответ: А кто вы здесь такие, чтобы прощать?
Вопрос: Я только записываю. Вопрос-ответ. Чтобы от вас что-то осталось. От вас останется только то, что я сейчас запишу.
Ответ: Этого нельзя простить. Вот он стоит, вытирает сопливый нос — рукава пальто по локоть блестят от соплей. Еще совсем пацан, но знает, что это мы, русские, убили его отца. Он подрастет и будет мстить. И нам он не простит. И деваться ему некуда. У него и выбора никакого другого нет. Вот мы схватили такого и у него в карманах нашли десяток патронов — все пули были со спиленными кончиками. Попадая в тело, такая пуля действует, как разрывная. Этот пацан с рукавами, блестящими от соплей, не вырастет и не будет стрелять в моего сына.
Вопрос: Дальше.
Ответ: Меня никто не может простить, потому что никто не посмеет меня ни в чем обвинить. Ясно?
Вопрос: Что было потом?
Ответ: Не торопите меня.
Вопрос: У нас совсем не остается времени. Вспомните еще только самое важное.
Ответ: Что?
Вопрос: Как на улице играл ребенок, и вдруг у него голова разлетелась вдребезги — это русский снайпер. Или про бомбежку в Шали, как девочка трех лет играла на дороге около своего дома, тут пролетел самолет, и ее не стало — в полном смысле этого слова — вместо ребенка захоронили ее зимнюю шубку. По-чеченски ребенок — «малик ду», это переводится как «ангел есть».
Ответ: О чем вы? Вы что-то путаете. Это было не со мной.
Вопрос: Какая разница. Расскажите про то, как приехала в Чечню искать вас ваша мать.
Ответ: Я ничего про это не знаю.
Вопрос: К ней пришли из военкомата с обыском и предъявили бумагу — «верните своего сына на добровольных началах». Так она узнала, что у нее сын — СОЧ. Самовольно оставивший часть. Шла по вашей Гастелло и думала: «Господи, сделай так, чтобы он был жив и здоров, а если не можешь, если он убит, то сделай так, чтобы его убили сразу и не мучили». Она у себя на работе попросила об отпуске и о деньгах, чтобы поехать искать сына, а ей ответили: сперва возьмите в части справку, что сын пропал. Она собралась и поехала через всю страну во Владикавказ, оттуда добралась до штаба части. Там ей сказали: а вы его найдите и приведите к нам. Стала ездить на опознания — в огромных холодильниках хранились обгоревшие трупы, и все одинаковые. Майор, который с ней зашел, посоветовал: «Мать, признай кого-нибудь». Она не поняла, а как ей объяснить? Там еще несколько таких женщин собрались, жили вместе и искали своих сыновей. Сказали себе, что не уедут из Чечни, пока не найдут своих детей живыми или мертвыми. Вечером сидели и гадали: выдирают волосы из своей головы, продевают в кольцо и застывают над фотографией. Висит кольцо неподвижно — сын мертвый, если движется — живой. А днем бродили по деревням — сидит чеченка у корыта перед разбитым домом, а русская к ней с карточкой: «Не видела ли ты, мать, моего ребенка?». А они на карточках все одинаковые. «Видела, — отвечает, — это тот, кто моего сына убил».
Ответ: Подождите…
Вопрос: Вы бежали, не исполнив того, что должны были сделать?
Ответ: Подождите! Я просто хотел заснуть и проснуться кем-то другим. Перестать быть собой. Вернуться к себе под кожу не там и не тогда. И вот мне снилось, что я на посту, а она вдруг идет. Я ей громко: стой, стрелять буду! А шепотом: откуды ты взялась? Она подошла, поцеловала меня в губы и положила руки на плечи, а мне ее пальцы показались лычками на погонах. И я проснулся и никак не мог понять — где? Я был на каком-то корабле, каком-то странном, как из музея. Вокруг меня были какие-то странные люди, мореходы. Меня растолкал кто-то, как оказалось, начальник корабля, один глаз серый, другой карий, пропойца и убийца, и стал кричать: «Что ты спишь, когда Бог воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась великая буря, и корабль готов разбиться!».
Вопрос: Что за корабль? Что за мореходы? Куда вы плыли?
Ответ: Какой-то корабль, который шел из Иоппии в Фарсис и давным-давно утонул, а мореходы давным давно умерли, если жили. И вот на корабле били склянки, и капитан мне кричал, что корабельщики устрашились и взывали каждый к своему богу, и стали бросать в море кладь с корабля. «А ты тут в трюме дрыхнешь! — кричал он. — Встань, воззови к Богу твоему! Может быть, твой Бог вспомнит о нас, и мы не погибнем!» И сказали корабельщики друг другу: «Бросим жребий, чтобы узнать, за кого постигает нас эта беда». И все бросили жребий, и жребий пал на меня. Тогда они спросили: «Скажи нам, за кого постигла нас беда? Какое твое занятие и откуда идешь ты? Где твоя страна и из какого ты народа?». И я сказал им: «Я — СОЧ. Народ мой, в синих трусах и кирзовых сапогах, играет в футбол сдутым мячом. Ночью я вышел на двор. В темноте у грибка кто-то пошевелился. Окликнул меня: „Иди сюда! У меня тут есть вареная сгущенка!“. Я подошел, только не узнал, кто это. Он открыл банку штыком. Стали есть пальцами. Обмакнешь палец и облизываешь. Тут он сказал, что назавтра я должен пойти в какую-то Ниневию около Катыр-Юрта на зачистку. Мне стало страшно, потому что я понял, что проснулся не собой, а кем-то другим». И устрашились мореходы, потому что поняли, от кого я бегу. «Иди, — возопили корабельщики, — иди скорей в Ниневию! Ты же бежишь от лица Господня!». Я их спросил: «А кто это?». Они еще больше изумились: «Бог это то, без чего жизнь невозможна». Я им: «Да погодите вы! Нам что-то говорили про первоначальный сгусток чего-то, потом этот сгусток вроде как взорвался и с тех пор все растет и растет — вселенная расширяется. Так, что ли, мореходы?». Они мне: «Что-то вроде этого. В начале была любовь. Такой сгусток любви. Вернее, даже не любовь еще, а потребность в ней, потому что любить было некого. Богу было одиноко и холодно. И вот эта любовь требовала исхода, объекта, хотелось тепла, прижаться к кому-то родному, понюхать такой вкусный детский затылок, свой, плоть от плоти — и вот Бог создал себе ребенка, чтобы его любить: Ниневию. Он взял одного убитого под Бамутом солдата. Ты его знаешь, это же Серый. И вот из тела его сделал землю. Из крови, что вытекла из его раны, получились реки и море. Горы — из костей. Валуны и камни — из передних и коренных зубов. Из черепа — небосвод. Его мозг — облака, пульс — сквозняк, дыхание — ветер, перхоть — снег. Но это он тебе сам все говорил. Его волосы стали пожухлой травой. И вот так началась Ниневия. Это для нас непредставимо, а для Него это, может, раз плюнуть. Может, мы и есть только Его плевок. И какая разница, проснулся ты на этом корабле собой или нет». Я испугался: «И что же теперь будет?». «Мы тебя сейчас выбросим за борт, и повелит Господь большому киту тебя проглотить, но это ошибка в переводе, ты же не планктон, но неважно. Важно, что у этой рыбищи будет ребристая глотка». «А потом? Как я окажусь в Ниневии?». «Этого мы не знаем. Наше дело мореходское — бить склянки. И вот ты придешь в Ниневию и сделаешь все, что нужно. И там еще что-то будет с деревом, мы точно не помним. То ли оно вдруг засохнет, то ли сухое зацветет. Одним словом, Господь опечалится и скажет: „Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором сто двадцать тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой