онять, что ясность ночи была только одной из степеней тьмы.
Они уже ехали между изгородями монастырских полей, когда незнакомец снова заговорил с Кристин. Он спросил, не кажется ли ей, что будет лучше, если он проводит их до ворот и попросит разрешения поговорить с аббатисой, чтобы рассказать ей, как все произошло. Но Ингебьёрг предпочитала проскользнуть через церковь; тогда, может быть, удастся проникнуть в монастырь так, что никто не заметит их слишком долгого отсутствия, — может быть, сестра Потенция позабыла о них, занятая своими посетителями.
Кристин почему-то не удивилась, что на площади перед западными ворогами церкви было так тихо и безлюдно. Обыкновенно по вечерам здесь было очень оживленно, так как соседи сходились в церковь монахинь; тут же вокруг церкви, кроме того, стояло довольно много домов, где жили вкупившиеся в монастырь и слуги-миряне. Здесь они распрощались с Эрлендом;
Кристин стояла, лаская его коня, — конь был вороной, с красивой головой и кроткими глазами; она нашла, что он похож на Мурвина, на котором она ребенком всегда ездила дома.
— Как зовут вашего коня, господин? — спросила она, когда конь отвернулся от нее и стал обнюхивать грудь хозяина.
— Баярд, — сказал тот и посмотрел на нее через шею лошади. — Вы спрашиваете об имени моего коня, но не о моем?
— Я бы очень хотела знать ваше имя, господин! — отвечала Кристин и слегка поклонилась.
— Меня зовут Эрленд, сын Никулауса, — сказал он.
— Примите тогда мою благодарность, Эрленд, сын Никулауса, за добрую услугу, оказанную нам сегодня, — сказала Кристин, протягивая ему руку.
И вдруг покраснела, как зарево, и хотела выдернуть руку из его руки.
— Не родственница ли вам фру Осхильд, дочь Гэуте, из Довре? — спросила она.
С удивлением увидела Кристин, что Эрленд сильно покраснел; он неожиданно выпустил ее руку и ответил:
— Она моя тетка по матери. Так и есть, я Эрленд, сын Никулауса, из Хюсабю. — Он так странно посмотрел на девушку, что та еще больше смутилась, но затем овладела собою и сказала:
— Мне следовало — бы поблагодарить вас в более красивых выражениях, Эрленд, сын Никулауса, но я, право, не знаю, что вам сказать!..
Он поклонился ей, и Кристин подумала, что теперь пора прощаться, хотя ей и очень хотелось поговорить с ним подольше. Уже в церковных дверях она обернулась и, увидев, что Эрленд продолжает стоять около своей лошади, помахала ему на прощанье рукой.
В монастыре царило большое волнение, и все страшно переполошились. Хокон послал верхового с известием о случившемся, а сам ходил по городу, разыскивая девиц; на помощь ему из монастыря послали людей. Монахини слышали, будто дикие звери убили и сожрали двоих детей в городе. Это была ложь, леопард — в действительности был всего один леопард — был пойман еще до вечерни слугами из королевской усадьбы.
Кристин стояла молча с опущенной головой, пока аббатиса и сестра Потенция изливали на девушек свой гнев. Все в ней как будто спало. Ингебьёрг плакала и пыталась возражать — ведь они пошли с ведома сестры Потенции, с почтенным провожатым, и разве они виноваты в том, что случилось после?..
Но фру Груа сказала, чтобы они отправлялись в церковь и оставались там до полуночи; пусть они постараются обратить свои мысли на мир духовный и возблагодарят Господа за то, что он спас их жизнь и честь.
— Теперь Бог ясно открыл вам всю истину о мире, — сказала она, — дикие звери и слуги дьявола угрожают его детям на каждом шагу, и нет вам спасения, если вы не прилепитесь к Богу, взывая к нему и молясь!
Она дала каждой из них по зажженной свече и приказала идти с сестрою Цецилией, дочерью Борда, которая часто молилась в церкви в полном одиночестве всю ночь напролет.
Кристин поставила свою свечу на алтарь в приделе святого Лаврентия и опустилась на колени на скамью для молитвы. Она пристально и неподвижно смотрела на пламя, тихо читая «Pater Noster» и «Ave Maria». И мало-помалу сияние свечи словно окутало ее, отогнало все то, что было вне ее и этого света. Она почувствовала, что сердце ее раскрывается, переполняясь благодарностью, хвалой и любовью к Богу и его кроткой матери — они были так близко, от нее. Она и прежде знала, что они видят ее, но в эту ночь она это почувствовала. Мир предстал перед ней словно в видении: темная горница, в которую врывается столб солнечных лучей, пылинки толпятся и летают взад и вперед между мраком и светом — и Кристин почувствовала — вот наконец! — она погрузилась в солнечный луч…
Ей казалось, что она охотно провела бы в этой тихой, объятой ночной темнотою церкви сколько угодно времени, — эти редкие пятнышки света, как золотые звездочки среди ночи, сладковатый застарелый аромат курений и теплый запах горящего воска… И сама она, ищущая покоя у своей собственной звезды…
Кончилась какая-то большая радость, когда сестра Цецилия подошла неслышной скользящей походкой к Кристин и тронула ее за плечо. И три женщины, низко приседая перед алтарями, вышли через маленькую южную дверь на монастырский двор.
Ингебьёрг была такая сонная, что легла без болтовни. Кристин была рада этому — ей не хотелось, чтобы ее тревожили после того, как ей только что так хорошо думалось. И еще она была рада, что им не позволяют снимать на ночь сорочки, — Ингебьёрг была такая толстая и сильно потела.
Она долго лежала без сна, однако глубокий поток сладостных чувств, уносивший ее ввысь, когда она стояла на коленях в церкви, не возвращался больше. Но все-таки она еще чувствовала в себе его теплоту и горячо возблагодарила Бога; ей казалось, что она ощущает душевную силу, молясь за своих родителей и сестер и за упокой души Арне, сына Гюрда.
«Отец», — подумала она… Она так тосковала о нем, обо всем том, что они пережили вместе до того, как Симон Дарре вошел в их жизнь. Какая-то новая нежность к нему переполнила ее сердце — словно предвестие материнской любви и материнского горя было сегодня в ее любви к отцу; она смутно чувствовала, что в жизни было много такого, чего не досталось на долю отца. Ей вспомнилась старая черная деревянная церковь — в Гердарюде. — она видела там нынче на Пасху могилки своих трех братцев и бабушки — родной матери отца, Кристин, дочери Сигюрда, — которая умерла, произведя Лавранса на свет…
Что понадобилось Эрленду, сыну Никулауса, в Гердарюде[40], — Кристин не могла себе представить…
Она сама не знала, что продолжала думать о нем весь этот вечер; но воспоминание о его узком смуглом лице и тихом голосе все время присутствовало где-то в полумраке над ее душою за озаренным свечою кругом…
Когда она на следующее утро проснулась, солнце ярко светило в спальню, и Ингебьёрг сообщила ей, что фру Груа сама приказала сестрам белицам не будить их к ранней утрене. Теперь им позволили идти в поварню и поесть. Кристин почувствовала радость и теплую благодарность за доброту аббатисы — казалось, будто весь свет желал ей только добра.
III
Крестьянская гильдия в Акере считала своей покровительницей святую Маргрету и ежегодно справляла свой праздник двадцатого июля, в память этой святой. Братья и сестры собирались в этот день вместе с детьми, гостями и слугами у Акерской церкви и выстаивали обедню в приделе святой Маргреты, а потом отправлялись в гильдейский дом, находившийся неподалеку от богадельни Хофвина, и там бражничали в продолжение пяти дней.
Но так как и Акерская церковь и Хофвинская богадельня относились к женскому монастырю Ноннесетер, а кроме того, многие акерские крестьяне были монастырскими издольщиками, то вошло в обычай, чтобы аббатиса и некоторые из старших сестер оказывали честь гильдии и приезжали на пир в первый день праздника. И тем молодым девушкам, которые жили в монастыре только для обучения и не предполагали идти в монахини, разрешалось сопровождать туда аббатису и танцевать; поэтому они надевали на праздник свои собственные платья, а не монастырскую одежду.
Вечером накануне праздника святой Маргреты в спальне молодых послушниц царили оживление и суматоха; те из девушек, которые собирались на пир, рылись в сундуках и приводили в порядок свои наряды, а другие, бедняжки, ходили грустные, глядя на подруг. Некоторые девицы ставили на огонь камина горшочки и кипятили в них воду, от которой кожа становится нежной и мягкой; другие варили что-то для смазывания волос — если их потом расплести на пряди и туго накрутить на кожаные ремни, то получаются волнистые и курчавые локоны.
Ингебьёрг вытащила на свет Божий все свои богатства, но никак не могла решить, что ей надеть на себя — во всяком случае, не самое лучшее светло-зеленое бархатное платье, — оно слишком дорогое для такого крестьянского пиршества. Но одна маленькая худенькая сестра, которая не шла на праздник, — ее звали Хельгой, и родители отдали ее в монастырь по обету еще совсем ребенком, — отозвала Кристин в сторону и шепнула ей, что, конечно, Ингебьёрг наденет зеленое платье и розовую шелковую рубашку тоже.
— Ты всегда была добра ко мне, Кристин, — сказала Хельга. — Не приличествует мне мешаться в такие, дела, но я все же расскажу тебе: рыцарь, что провожал вас домой в тот вечер весною… Я после того и видала и слыхала, как Ингебьёрг разговаривала с ним… Они потом встречались в церкви, и он часто поджидает Ингебьёрг, притаясь в проулке, когда она ходит к Ингюнн в дом монастырских мирян. Но это тебя он разыскивает, и Ингебьёрг обещала ему, что приведет тебя туда. Однако бьюсь об заклад, что ты ничего об этом не слыхала до сего дня!
— И вправду, Ингебьёрг ничего мне об этом не говорила, — сказала Кристин, И сжала губы, чтобы Хельга не заметила улыбки, невольно просившейся на уста. Так вот какова Ингебьёрг!.. — Наверное, она понимает, что я не из таких, что бегают на свидания с чужими мужчинами за сараями да за заборами! — гордо сказала она.
— Вижу, что я напрасно трудилась и рассказывала тебе о том, про что следовало бы мне лучше промолчать! — обиженно сказала Хельга, и они разошлись в разные стороны.