Мы посмеялись, но когда Франц отошел, Генри коснулся моей руки.
— Будь с ним поосторожнее, — прошептал он. — Думаю, его подослали немцы.
— Ты считаешь, он нацистский шпион? — потрясенно спросила я.
Генри кивнул.
— У меня просто чувство такое. Все они говорят, что из Австрии, но есть в нем что-то такое неправильное. Не могу упрекнуть его ни в чем конкретном, но…
— Когда же мы увидим ваше новое приобретение? — с нажимом спросила испанка Биби. — Мы умираем от любопытства.
— Ну хорошо, — ответила графиня Фьорито, — следуйте за мной, дорогие мои.
И она повела гостей через застекленные створчатые двери в оформленную с большим вкусом комнату: полы из белого мрамора, голубые, обитые шелком диванчики, низкие золоченые столики. На мольберте в самом центре пряталось под покрывалом большое полотно.
— Витторио, драгоценный мой, не окажешь нам честь? — проговорила графиня. — Раз уж именно ты так умно посоветовал мне эту картину и, более того, добыл ее для меня.
Скарпа поклонился ей, коротко и вежливо, потом пересек комнату и одним плавным движением сбросил покров. Все присутствующие дружно ахнули. Картина была разительно современной: яркие вспышки цвета складывались в окровавленную руку, пронзающую одно из цветных пятен, бесплотные лица смотрели из темноты в промежутках между сполохами, их рты были открыты в безмолвном протесте. Она оставляла гнетущее впечатление, но, как мне пришлось признать, была великолепно задумана и выполнена.
— Поразительно, Габриэлла, — сказал профессор Корсетти. — Не правда ли, Артуро?
— Совершенно согласен. Это ведь та работа, которую пришлось вывозить из Германии контрабандой?
— Она самая. — У графини был радостно-взволнованный вид. — До меня доходили про нее разные слухи, и Витторио умудрился встретиться с художником и вывезти картину, спрятав под эталонным пасторальным кошмаром одного из одобренных нацистами пачкунов.
— А этот художник, как я понимаю, не относится к нацистским любимчикам? — спросил мистер Синклер.
— Какое там любимчик, он еще и еврей вдобавок! — воскликнула графиня. — Мы умоляли его эмигрировать, пока еще можно, но у него старые родители, которые никуда не хотят уезжать, поэтому он тоже остался. Я говорила, что заберу родителей к себе, но он сидит в Германии, работает, и, боюсь, у него скоро могут начаться неприятности.
— В каком городе он живет? — спросил Франц.
— В Штутгарте. Днем работает инженером на заводе «Мерседес-Бенц». Он считает, что в безопасности, потому что его цех производит бронемашины, и его там ценят. Свои работы он подписывает псевдонимом, и про них никто не знает, кроме его друзей за пределами Германии.
— Боюсь, он очень рискует, — сказал мистер Синклер.
— Да. Таких, как он, много — тех, кто, вопреки всему, протестует, не демонстративно, но при этом твердо. Храбрые мальчики и девочки.
Имельда коснулась моей руки.
— Наверно, нам скоро пора уходить, если мы хотим успеть на десятичасовой вапоретто. Если опоздаем, придется ждать до одиннадцати тридцати, а там всегда толпа.
— Хорошая мысль, спасибо тебе, — поблагодарила я и пошла за Генри.
— А вы и правда считаете, что это — будущее искусства, Габриэлла? — услышала я слова графа Да Росси. — И отвергаете красоту? Лично я все-таки предпочел бы нацистскую пасторальную сценку.
— Но у вас нет души, Массимо. Я всегда это знала.
Франц внимательно разглядывал картину, и я подумала, не ищет ли он подпись. Вдруг Генри прав и он в самом деле немецкий шпион? Я порадовалась, что художник подписывает свои работы вымышленным именем.
Я подошла к графине, поблагодарила за чудесный вечер и сказала, что мы должны успеть на вапоретто.
— Конечно, дорогая, — сказала она. — Но я буду рада вам в любое время, на всех моих суаре. И заходите как-нибудь чайку выпить — устроим с вами вдвоем милый британский файв-о-клок, хорошо?
— Только не говорите, что у вас есть настоящий британский чай, — смеясь, ответила я. — А то мне тут попадаются только бледные и безвкусные чаи, какой ни попробую.
— Но, дорогая, чай мне привозят исключительно из «Харродса», — сообщила она. — Откуда же еще?
Она потянулась ко мне и легонько поцеловала в щеку. Боюсь, я покраснела, потому что не привыкла, чтобы меня целовали графини. Наша студенческая компания распрощалась и двинулась по бульвару к причалу, где в ожидании вапоретто толпился народ.
— Надеюсь, мы все туда влезем, — заметил Генри, — пусть и как селедки в бочку.
— Надеюсь, всех разом на борт не возьмут, — сказала Имельда, — а то плаванье может закончиться на дне лагуны.
— Я совершенно точно не хочу ждать до половины двенадцатого, — заявил Гастон. — Может, попробовать пробиться вперед?
Но это казалось абсолютно невозможным. Путь нам преграждали семьи с корзинами для пикников, шезлонгами и зонтиками, а еще свирепые с виду бабки, готовые биться насмерть за свой пятачок пространства. К тому же мне совестно было бы взойти на борт на глазах у всех этих старушек и малышей. Франц определенно придерживался того же мнения.
— Думаю, это будет неправильно, — сказал он.
До того как мы успели что-нибудь предпринять, к нам присоединился граф Да Росси.
— А-а, молодежь! Вы тоже сбежали с суаре Габриэллы? Лично мне быстро надоедает современное искусство, и я не могу притворяться, что наслаждаюсь им так же, как остальные. — Тут он заметил, сколько народу на пристани, и проговорил: — Дио мио, не думаю, что все эти люди влезут в одно маленькое суденышко. Вам-то на него точно не попасть, уверяю.
Мы как раз собирались попробовать пролезть вперед, — сообщил Гастон.
— Погодите, я посмотрю, прибыла ли моя моторка, — сказал граф. — Может, я смогу вас подкинуть; надеюсь, вы разместитесь на борту.
— Как вы добры, — произнесла Имельда.
— Нельзя же бросать в беде таких же любителей искусства, как я сам. — Его обаятельная улыбка напомнила мне о Лео. — Идемте посмотрим, тут ли уже моя лодочка, я просил прислать ее к десяти — не сомневался, что дольше мне не продержаться, но отказать Габриэлле очень трудно. — Он говорил, одновременно окидывая взглядом набережную с несколькими причалами поменьше, а потом показал на слишком хорошо знакомый мне катерок из гладкого тика и воскликнул: — Ага, вот и она!
Все мы двинулись за ним, я шла с некоторой неохотой.
— Я прихватил с собой нескольких молодых друзей. Как думаешь, сможем их всех разместить? — крикнул граф человеку у штурвала.
— Попробуем.
Мужчина ступил на пристань из лодки, и мое сердце внезапно подпрыгнуло, потому что это оказался Лео собственной персоной. Граф тоже удивился.
— Лео, что ты здесь делаешь? — Он повернулся к нам. — Это мой сын. Он почему-то приехал за мной вместо слуги. Что случилось с Марио?
— У его брата день рождения, и я отпустил его на весь вечер. К тому же я не против прокатиться по лагуне, сегодня такой хороший вечер. — Лео меня не видел. Он протянул руку, чтобы помочь отцу, потом — Имельде. Франц с его неизменно хорошими манерами пропустил меня вперед. Лео протянул руку мне и вдруг застыл. — Джульетта! Я что, сплю? Вы что здесь делаете?
— Здравствуйте, Лео, — сказала я, — какой сюрприз. Я приехала учиться в академии искусств.
Спускаясь в катер, я почувствовала, как дрожит его рука. Потом он механически повернулся помочь парням.
— Учиться? К нам? И надолго?
— На год.
— Ты знаком с этой молодой леди, Лео? — спросил граф.
— Мы встречались в прошлом году на биеннале, — спокойно заявил Лео. — Помнишь, когда я сопровождал богатых финансистов?
— Ах да. Вам понравилось на биеннале, мисс Браунинг?
— По-моему, там было великолепно. И вокруг такой чудесный сад!
— Это не моя стихия, хотя сын не оставляет попыток затащить меня туда. Но в наши дни какой только мусор не называют искусством!
— Отцу хотелось бы, чтобы на биеннале были сплошь старые мастера, — сказал Лео.
— Конечно, потому что это и есть настоящее искусство. Видел бы ты картину, за которую Габриэлла Фьорито наверняка выложила кругленькую сумму, — жизнерадостно продолжал граф. — Уродливая мазня. Цветные пятна, и все. Грубо и крикливо. Написана подающим надежды еврейским художником, который все еще живет в Германии.
— Ну, такая уж она, графиня Фьорито, — заметил Лео. — Она считает себя великой благодетельницей — вроде Медичи нашего времени. Ей нравится спасать людей, как другие спасают бездомных кошек.
Он поднял взгляд от руля, и наши глаза встретились. Потом лодка полным ходом помчалась через лагуну, и в лица нам задул соленый свежий ветер. Мое сердце билось ужасно громко, я даже боялась, что его стук слышат мои сокурсники, с которыми мы вместе втиснулись на заднее сиденье. Как можно было надеяться, что мне удастся побороть себя? Находиться рядом с Лео оказалось пыткой. Неужели я не понимала, насколько мала Венеция, в которой, чем ни займись, встречи в конце концов не избежать?
— Где вас высадить, молодые люди? — спросил граф. — Наверно, вы все живете рядом с академией?
— Да, пожалуй, недалеко, — сказал Гастон. — Пожалуйста, остановите, где будет удобно. Мы так благодарны за вашу доброту! Без вас мы бы проторчали еще полтора часа на пристани и, может, все равно не влезли на последний рейс.
— Тогда, Лео, причаль рядом с академией, — распорядился граф.
Лео подвел катер к берегу, ловко выпрыгнул из него, закрепил трос и протянул руку, помогая нам сойти с катера. Я пропустила вперед Имельду, и вот пришла моя очередь. Лео уверенно сжал мою ладонь.
— Спасибо, что подвезли, — проговорила я.
— Рад был помочь, — ответил он, — и узнать, что у вас появилась возможность учиться в Венеции. Теперь вы, может быть, все-таки станете великой художницей.
— Вряд ли, — возразила я. — Но учеба наверняка пойдет мне на пользу.
— Вы живете у академии?
— Да, недалеко, пешком дойти можно. — Я поняла, что он хочет узнать мой адрес, но этому не бывать. — Еще раз спасибо. Утром увидимся, — сказала я остальным студентам и зашагала прочь, но задержалась на мосту Академиа и подождала, пока моторка не отчалит. А потом очень быстро пошла домой, и стук моих шагов отдавался от пустынной мостовой и эхом разносился по улицам.