сли ж я ошибаюсь, посмеешься потом за мой счет.
Мавр взял меня за плечо и шлепнул по спине, как это делают братья-воины.
– До свиданья, глупый шут.
– Прощай, сажегрудый сатана, – сказал я.
Явление двадцатоеИскусство убежденья
ХОР:
Слова шута еще звучали у него в ушах, и Отелло призвал к себе на командный пункт Яго, который решил, что настал миг для того, чтобы он принял чин и должность опозоренного Микеле Кассио. Но вместо повышения его ждал гнев Отелло.
– Яго, докажи, несчастный, что моя любовь – блудница! Представь улики, докажи воочью! Или, клянусь бессмертною душой, тебе бы лучше было псом родиться, чем встретить гнев мой! Увидеть дай! Иль докажи мне так, чтоб ни одной зацепки не осталось сомнению. Не то беда тебе![208] Я достаточно ясно излагаю?
Яго пошатнулся – оба-на, а он-то думал, что эта битва уже выиграна.
– Вот до чего дошло, о ваша честь?[209] Я же не бабьи забобоны вам плету, а перечисляю факты, как арифметик. – И он стал отгибать пальцы. – Своего она отца обманывала, притворяясь, будто ваш вид ее бросает в дрожь и страх, а между тем любила вас[210] – это раз. Она отвергла многих женихов своей страны и звания и цвета[211] – это два. Вы сами видели, как втайне она встречалась с Кассио, скажете, нет? Это три. Да тут всякий заподозрит – тьфу! – лишь похоть, лишь мерзость извращенных мыслей[212], фу, это пахнет нездоровой волей, больным уродством[213] в спальне. Она при юности своей сумела так провести отца, что он, бедняга, решил, что это было колдовство[214]. Учтите, я отнюдь не утверждаю, что она всегда была выродившейся потаскухой, да только все, кто являет такие наклонности, оными постоянно считаются. Мне лично сдается, что она блядь лишь изредка. Родное тянется к родному во всей природе[215]. А потому я все-таки боюсь, чтоб чувств ее не покорил рассудок и чтоб она, сравнив наружность вашу с наружностью соотчичей своих, не вздумала раскаиваться после[216] и не вернулась к этой самой изредкой природе.
– Ты меня на дыбу вздернул! Лучше стократно быть обманутым, не зная, чем хоть один обман открыть![217] Дай мне причину твердую, чтоб ей неверной быть[218].
– Вы убедиться хотели бы? И можете. Но как? Как убедиться? Прийти глазеть, разинув рот, как этот ее покрыл?[219] Я думаю, что трудно показать их в этом виде. Чорт их подери, когда дадут глазам чужим увидеть в постели их. Как быть? Что делать нам? Что мне сказать? Как убедиться вам? Вам можно ль видеть, – хоть они бесстыжи, будто козлы, как обезьяны жарки, как волки в течке, грубы как глупцы, когда напьются вдребезги? Но если вас может убедить намек прямой и указания, что к двери правды вас приведут, – узнаете вы все. – Яго решил, что сыграть в такой ситуации обиженного будет в самый раз. И продолжил: – Недавно я ночевал рядом с Кассио. Страдая от зубной боли, он не мог заснуть, и я дал ему средство, прописанное мне аптекарем. Есть люди, которые столь распущенны и так мало владеют своей душой, что во сне выбалтывают все свои дела. К таким людям принадлежит Кассио. Я услышал, как он говорит во сне: «Сладостная Дездемона, будем осторожны, будем скрывать нашу любовь». И затем, сударь, он схватил мою руку, сжал ее, воскликнув: «О сладостное создание!» – и стал крепко целовать меня, как будто с корнем вырывал поцелуи, росшие на моих губах. Затем он положил ногу мне на бедро, и вздохнул, и поцеловал меня, а затем воскликнул: «Пусть будет проклята судьба, отдавшая тебя мавру!»[220]
– Да, но ведь это сон[221]. А Кассио болтает ерунду от первой чарки эля, что там говорить о снадобье от зубной боли.
– Скажите, видали ль вы когда-нибудь платок, клубникой вышитый, в руках жены?[222]
– Я ей его на свадьбу подарил[223]. А мне он достался от матушки.
– Платок тот иль другой ее платок – не знаю, но таким платком сегодня, – уверен я, платком супруги вашей, – ваш Кассио вытер бороду[224].
Отелло развернулся на каблуках и заговорил так, будто добивался внимания от равнодушного божества:
– О, если бы раб этот не одну имел, а сорок тысяч жизней! Мало будет одной для мщенья моего. Все. Убедился я. Гляди же, Яго, как с глупым ослепленьем расстаюсь. Прочь. Кончено. Встань, черное возмездье, из логова глухого твоего и, ненавистью вытеснив из сердца любовь, ты посели в нем лютых змей![225]
– Та же чернота встает и во мне, мой добрый генерал, ибо муж, обманутый женой, не может чувствовать иначе. Свидетельствуйте, звездные огни, стихии, окружающие нас, свидетельствуйте: Яго отдает здесь всю силу рук своих, ума и сердца на службу оскорбленному Отелло! И, сколько б крови ни пришлось пролить, я не раскаюсь[226].
– Приветствую не звуками пустыми твою любовь, а радостным принятьем, и сей же час воспользуюсь я ею. Через три дня ты должен мне сказать, что Кассио не существует больше[227].
– Мой друг уж мертв: раз вы сказали – мертв! Но ей оставьте жизнь[228].
– Прочь! Прочь подлюгу![229] О нет, проклятье ей, гулящей твари![230] Проклятье грязной сучке! Пойдем со мной! Составить план мне нужно, чтоб дьяволу прекрасному найти смерть скорую. Теперь ты – капитан мой[231].
– Я ваш собственный навеки[232]. Сначала доказательство отыщем, а затем да исполнится ваша воля.
ХОР:
Так Яго превратился из трусливого подозреваемого в злорадствующего триумфатора, а величайший враг его обратился в смешок, который приходилось давить в себе, пока интриган спешил прочь из зала военных советов. С огромным облегченьем покинул он Цитадель – дабы тут же, со шляпою в руке, явить свой галантнейший и фальшивейший лик на пороге у куртизанки Бьянки.
Она открыла дверь в простом льняном неглиже, волосы распущены, и бесстыдно зевнула: персоны, спящие днем, с большой неохотой вынуждены общаться с теми полоумными, что необъяснимо предпочитают утро началом своего дня, а не, как полагается, окончанием. Она была высока ростом, темна власом и глазом, очерк скул ее был тонок, а уста демонстрировали предрасположенность к напученности – даже если она ими улыбалась. Ну и тонкий изящный носик.
– Чё? – спросила она еще одним зевком.
– Добрый день, госпожа, мне жаль, что приходится поднимать вас в самый разгар полудня, но я здесь по порученью друга моего, Микеле Кассио.
При звуке этого имени Бьянка стряхнула дремоту и оправила неглиже.
– Кассио? Его я не видала уж неделю. Слыхала, у него неприятности были – как раз, когда ко мне шел. Люди баяли.
– Вот да, вот да. И, боюсь, ему не хотелось, чтоб вы его видели в миг его позора, но говорит он о вас постоянно, а также мне известно, что он приобрел вам небольшой подарок – в знак своей привязанности к вам. Но, как я уже сказал, ныне он подвержен меланхолии, коя не позволяет ему явиться к вам самолично.
– Ох ё ж. Мой бедный Кассио. Под ж ты.
– Я знаю, госпожа, сегодня ввечеру он будет у себя на квартире. Быть может, вы его там навестите, подарите ему эту радость вручить вам дар его любви – а то и пустите в ход свои чары, дабы помочь ему сломать засов его отчаянья. Иными словами, госпожа, и по всей правде, вы ему нужны.
Дыханье ее прервалось, а пальцы прижались кончиками к груди – словно бы проверяя, не остановилось ли сердце.
– Я ему нужна? – Ее хотели, часто, постоянно, еще с тех пор, как она была совсем соплячкой, и красот в ней имелось хоть отбавляй. Но нуждались?
– Да, госпожа. Только вы не должны упоминать, что я вас навещал. Ступайте туда, словно по зову собственной привязанности.
– Ступлю. Ой, пойду, конечно.
– В восемь, – сказал ей Яго на прощанье.
– Увы, я вновь как бы над бездною стою, на самом краю, почти, почти, почти и да – чихаю, – промолвил мавр. – Апчхик.
Когда он вошел, Дездемона расчесывала волосы у зеркала. Она повернулась к мавру, посмотрела внимательно.
– Мой господин, я не знала мужчины храбрей, мужественней и телом, и манерой, однако ваш чих меня тревожит. Когда я такой слыхала последний раз, это случилось в саду Бельмонта, и там его испускала ослабшая и вскоре покойная белочка.
– То крепкий чих, – ответил мавр.
– О да, могучий, героический чих, мой господин. Буря, разметывающая корабли, краснеет от стыда при буйном разрушенье, что несет твой великолепный и совсем не хилый белочкин чих.
– Да ты смеешься надо мною?
Она закинула копну волос за плечо.
– Знамо дело, мой господин.
Мавр прикрыл нос ладонью.
– Не стану оскорблять тебя едкой и мерзкой беличьей слизью, стало быть. Позволь мне твой платок