Но осада Кандии не означала полного прекращения присутствия Венеции в Греции и не стала окончанием карьеры Морозини. В 1685 году его поставили командовать силами (ставшими теперь частью Священной лиги, куда вошли папа, император и Венеция), которые захватили остров Санта-Маура (Левкас), а затем, после нескольких месяцев осады, Корон. На помощь венецианцам пришли германские бомбардиры, и республика смогла отвоевать практически весь Пелопоннес. В 1687 году Морозини напал на Афины, что привело к печально известным событиям: турки использовали Парфенон как пороховой склад, а немецкие артиллеристы его подорвали. В марте 1688-го, когда должность по удачному стечению обстоятельств освободилась, Морозини выбрали дожем, и он продолжил свои ратные подвиги. И снова в умах венецианцев мгновенно вспыхнула ассоциация с Энрико Дандоло и добрыми старыми днями господства на Востоке.
Морозини умер во время очередной экспедиции в Грецию в 1694-м, в возрасте семидесяти пяти лет. К тому времени завоевания были завершены. По Карловицким мирным договорам в 1699 году Венеции удалось по крайней мере сохранить Пелопоннес, но Аттику пришлось волей-неволей вернуть туркам. В 1715-м турки провели решительную военную операцию, и Венеция вновь потеряла Пелопоннес. Но венецианская Греция на Ионических островах и Кифере (основной источник ввоза изюма, апельсинов, лимонов и вина) уцелела до самых последних дней существования республики. Оттоманская империя к этому времени и сама вступила в пору долгого упадка, и в последние годы существования Венецианской республики представляла несравненно меньшую угрозу ее интересам.
Венецианская республика продержалась до 1797 года в основном благодаря счастливому случаю и тщательно проводимой политике нейтралитета в международных конфликтах. Помогало и то, что крупнейшие европейские государства в XVIII веке почти все свое время тратили на войны друг с другом, у них просто не доходили руки напасть на Венецию. Иногда эти войны открывали для республики новые торговые возможности, что привело к возрождению венецианской коммерции к середине XVIII века. Но австрийские и французские войска и суда теперь беспрепятственно проходили по территории Венеции. Венецианское господство в Адриатике закончилось, а с ним и налоги и пошлины, которые уже долгое время она с большой выгодой для себя взимала с иностранных судов. В результате финансовых последствий конкуренции с англичанами, голландцами и французами, а также с австрийцами, основавшими свободный порт Триест, Венеция допустила девальвацию своей серебряной валюты, стала продавать некоторые государственные должности и даже места в Большом совете (тем, кто был в состоянии собрать 100 000 дукатов). В 1702-м, как бы демонстрируя глубину произошедших перемен, власти отменили традиционные празднования по случаю избрания дожа, издревле символизирующие морскую славу Венеции. Подлинной причиной этого шага послужили развернувшиеся поблизости действия французского флота (шла война за испанское наследство).
Не удивительно, что репутация Венеции изменилась. Любовь к удовольствиям всегда составляла часть ее образа, но теперь куртизанки, роскошь и развлечения окончательно вытеснили идеи республиканской добродетели и мудрого правления. «Народ, многие века славившийся своими искусными мореходами, прозорливыми и бесстрашными купцами-путешественниками» теперь, по определению Джона Джулиуса Норвича, «более известен своей доблестью в крохоборстве и интригах, азартных играх и сводничестве». XVIII век в Венеции стал поистине золотым для азартных игр и изощренных любовных утех (и то и другое безо всякого смущения и с огромным удовольствием описано в воспоминаниях Джакомо Казановы), карнавальных излишеств, высокой моды и того, что леди Мэри Уортли Монтегю в 1740-м называла «любовными интригами и кукольным театром», которыми заняты все, несмотря на «окружающие нас войны». Это был еще и золотой век прекрасных интерьеров и живописи, от масштабных барочных фресок Джамбаттисты Тьеполо (1696–1770), где оживали цвета венецианских мастеров XVI века, до видов города и лагуны кисти Антонио Каналетто (1697–1768) и Франческо Гарди (1712–1793) и жанровых картин Пьетро Лонги (1702–1785). Одна из самых известных картин Лонги, выставленная в музее Венеции XVIII века в Ка' Реццонико, изображает группу модно одетых людей — некоторые из них в масках, — лениво созерцающих носорога. Именно такого рода праздность, по утверждению критиков, позволяла себе «мягкая» Венеция XVIII века, и жители этого безнравственного города ленились подолгу предаваться порокам, требующим хоть сколько-нибудь значительной активности. Лонги, на чьих картинах можно увидеть и картежников, мог бы с этим согласиться, но его подтрунивание отличалось большей и типично венецианской тонкостью.
Творения большинства этих художников, особенно Каналетто, широко представлены и за пределами Венеции. Сам Каналетто с 1746 по 1755 год работал в Англии. Впрочем, многое из того, что он создал на родине, тоже постепенно переместилось на Альбион благодаря покровительству купца Джозефа Смита (1682–1770), который прожил в Венеции большую часть жизни начиная с 1744 года в качестве британского консула. Он перепродал немало полотен и рисунков королю Георгу III. Изображаемая местность нередко слегка видоизменялась для придания перспективе большей стройности, сами же картины и их сюжеты были под стать Смиту, классическому представителю английской аристократии и джентри, которые воспринимали Венецию прежде всего как одну из важнейших составляющих «большого путешествия». Подобных путешественников было очень много — не в последнюю очередь потому, что странствовали они не в одиночку, а в сопровождении настоящей свиты и бессчетных друзей. А если еще добавить к ним немногочисленных простых туристов… Благодаря им процветали магазины, кофейни, гондольеры и портные, не говоря уже о художниках и граверах, что оказывало чрезвычайно благотворное влияние на местную экономику, хотя некоторые считали, что о местной культуре того же сказать нельзя. В период карнавала в 1740-м Уортли Монтегю писала своей подруге графине Помфре о «болванах» — ее молодых соотечественниках, которые считали ее апартаменты в палаццо Мочениго чем-то вроде убежища:
…Большинство из них хранят нерушимую верность языку, которому обучила их в детстве нянюшка. За границу они выезжают только затем (насколько я понимаю), чтобы купить новые наряды, в которых они будут блистать в неких тайных кофейнях, где наверняка не встретят никого, кроме себе подобных, и, увенчав ослепительной победой долгое ухаживание за служанкой-камеристкой какой-нибудь оперной дивы, которую, возможно, даже запомнят на всю жизнь, вернутся в Англию и будут считать, что теперь в совершенстве разбираются в людях и нравах.
В июне, утверждает она, город «все еще наводнен англичанами, которые измучили меня хуже семи казней египетских».
Этот город кофеен и борделей, туристов и художников, изысканной игры света, блеска старых традиций, превратившихся в пустую суету, не мог оказать никакого сопротивления энергичному, несокрушимому, нетерпимому генералу Бонапарту, который прибыл в Северную Италию, чтобы в 1796 году начать войну с Австрией. Венеция, может, и была республикой, но относилась враждебно к новому французскому типу республиканства и приютила в Вероне будущего Людовика XVIII. (На Наполеона заявление Венеции о нейтралитете не произвело никакого впечатления и он добился изгнания Людовика.) Венеция спокойно смотрела, как французы опустошают Терраферму и жестоко подавляют Пасхальное восстание в Вероне. Сенат уступил приходившим от Бонапарта ультиматумам, но француза спровоцировал на более серьезные угрозы командующий крепости Сант-Андреа, 20 апреля открывший огонь по французскому судну. То ли в результате этого обстрела, то ли в последующем сражении пятеро французов погибло, оставшиеся члены команды были взяты в плен. Это немедленно побудило Бонапарта потребовать того, что Норвич точно назвал «самоубийством государства».
И хотя уже многие годы республикой управляли в основном небольшие группы дворян (вопреки духу конституции), дож Лодовико Манин решил вынести требования французов на обсуждение Большого совета. В него все еще входили 1169 членов, хотя доля родовитых семейств среди них стремительно уменьшалась, поскольку к тому времени получила довольно широкое распространение практика женить только одного из сыновей — чтобы передать следующему поколению еще больше богатства. 619 членов Большого совета собрались 1 мая во Дворце дожей в том же величественном зале, где не раз заседали их предки, и к ним обратился дож, который держался весьма неуверенно. После его речи присутствующие проголосовали за то, чтобы выполнить любую волю Бонапарта, и для начала согласились дать свободу всем политическим заключенным (хотя последние существовали скорее лишь в воображении мятежного генерала). 9 мая появились и подробные указания. Венецианскую олигархию следовало заменить муниципальным советом, а французская армия должна была войти в город. Большой совет вновь собрался 12 мая. На этот раз явились только 537 человек. Охваченный страхом дож снова обратился к ним и, заикаясь, предложил то, что фактически означало распад государства. Вскоре у стен дворца послышались мушкетные выстрелы. Советники, испугавшиеся, что это пришли французы или беснуется толпа, постарались проголосовать за данное предложение как можно скорее (как выяснилось позднее, стреляли верные далматинские солдаты: покидая город, они решили устроить прощальный салют). 512 человек проголосовали «за», и неуместным казалось вспоминать о том, что по закону голосование могло считаться состоявшимся только при наличии кворума в 600 человек. Большинство патрициев немедленно обратилось в бегство, сбрасывая на ходу свои легко узнаваемые одежды. Среди немногих оставшихся был дож. Буря эмоций и паника улеглись, и теперь он излучал спокойствие. Лодовико Манин снял с себя дожеский головной убор корно, а шапочку, на которую он надевается, передал слуге со словами: «Возьми, мне это больше не понадобится». Конец республики кажется бесславным, но поспешное отречение олигархов от власти почти наверняка предотвратило серьезное кровопролитие.