Рескин представляет, как беглецы в спешке строили свой собор. Его «массивные каменные ставни[19] делают здание похожим на убежище от альпийской снежной бури, а не на собор густонаселенного города». Строители создали церковь, в которую проникало необычно много света: «достаточно они натерпелись страха и уныния, им незачем было создавать еще и их материальное воплощение». (В тот период своей жизни Рескин с подозрением относился к сумраку римской католической церкви, реальному и метафорическому.) На самом деле, конечно, строительство шло постепенно. Первый собор был основан в 639 году, а в 1008-м его полностью перестроили. Но создавая захватывающий миф, Рескин преследовал вполне определенную цель. Ему хотелось показать нам Венецию в ее древней мощи, идеальный город мореходов, свободных граждан, безупречных деятелей ранней Церкви, которые (опять-таки, как добрые протестанты) «искали в своей религии утешения, отчетливых, осязаемых надежд и обещаний, а не угроз и мистики». В этом простом убежище, похожем на корабль, в этом ковчеге и таился истинный, изначальный дух Венеции. Чтобы «понять, что за дух витал над ее водами, когда Венеция начинала путь к своему величию», приезжий должен думать не о богатстве, арсеналах, «пустом блеске ее дворцов» и «секретах ее Совета», напротив, ему следует
…подняться на самую высокую из суровых галерей, что окружают алтарь Торчелло, а затем глазами рулевого из прошлого взглянуть на мраморные шпангоуты этого прекрасного собора-корабля. Пусть он мысленно наполнит пеструю палубу тенями его мертвых моряков и постарается сам почувствовать жар сердец, пылавших в их груди, когда его колонны только установили на песке, а крыша защитила новых прихожан от ненастного неба, все еще алеющего пожарами их домов. Впервые, под сенью резных стен, посреди бормотания волн на пустынном берегу и шума крыльев морских птиц, облетавших незнакомую скалу, — впервые вознесся к небу древний гимн силой их слитых воедино голосов:
Море принадлежит Ему, ибо Он его создал,
И руки Его подготовили эту твердь.
В самом соборе облик восточной его части определяет вытянутая венето-византийская фигура Святой Девы, держащей на руках младенца-Христа. Она стоит в своем синем одеянии на фоне ничем не украшенного золотого пространства — золотого неба, частью которого становится ее нимб. Это не милая юная Мадонна с более поздних картин, но и не суровый образ икон. «Неземная фигура, — называет ее Онор, — в ней соединяются достоинство и почти интимная мягкость». Для Яна Морриса она невыносимо печальна и «смотрит на пришедших с выражением вечного упрека, лелеет свое дитя, будто предвидит все, что ему предстоит, и каждого из нас считает ответственным за это».
Золото и синева апсиды контрастируют с более бледными цветами остальной части церкви: белым и серым цветом панелей каменного византийского иконостаса (барельеф XI века с павлинами и львами), колонн и их коринфских капителей (отчасти — античных). Напольная мозаика добавляет немного света, но в целом она строже, сдержаннее мозаик в базиликах Санти-Мария-э-Донато и Сан-Марко, и перемежается с большими плитами греческого мрамора.
На наружной арке апсиды, над Святой Девой, высокие фигуры архангела Гавриила и Марии представляют сцену Благовещения. Позволив взгляду скользнуть немного ниже, вы обнаруживаете намек на то, что последует за этой сценой: мозаичное изображение Богоматери с Сыном. Ниже расположены мозаичные апостолы и зримые напоминания об основанной ими церкви: ранние, довольно потертые кирпичные скамьи для духовенства и епископский престол, алтарь, а под ним останки одного из новых святых в золотой маске, святого Гелиодора, епископа Алтинума. Благовещение логически предшествует всему этому и тем не менее как визуально, так и теологически они существуют параллельно, одновременно. Сколько бы времени ни проходило, Мария остается будущей Богоматерью, получающей благую весть, Иисус — благословляющим младенцем и одновременно взрослым, умирающим и восстающим, а церковь и ее апостолы и святые повторяют все то же послание и стремятся к тому же божественному безвременью.
Но что касается линейного времени, мы переходим в противоположный конец церкви, к большой мозаике Страшного суда, окончания человеческого времени. И хотя содержание ее традиционно и некоторые фигуры — чопорно иератические, от нее исходит ощущение энергии и силы, чему способствуют красноречивые жесты персонажей, изображенных на мозаике. Их руки хватают, провозглашают, указывают, умоляют, потрясают копьями и трубами, сжимают кресты, приветствуют и молятся. Современному взгляду (и шее) нелегко рассмотреть эту огромную сцену во всех подробностях, но внимание будет вознаграждено. Иконографическая схема разработана с неожиданной логичностью и точностью. Вверху, на тимпане, расположено распятие, и в первую очередь взгляд устремляется именно к нему. Затем, продвигаясь вниз, мы видим Воскресение. В этой сцене закономерно крупная фигура Христа победно повергает в прах врата Ада. У его ног, среди ключей и разбитых замков лежит Сатана. Христос пришел освободить Адама (белобородого старца, которого он хватает за запястье), Еву и остальных, включая царя Соломона и Давида (оживленно жестикулирующая пара слева в богатых одеждах и драгоценных украшениях). Небольшая вставка пониже королей изображает души некрещеных, томящихся в лимбе в ожидании освобождения. Они же изображены справа, ниже патриархов древности, рядом с Иоанном Крестителем, провозглашающим победу Христа и исполнение его пророчеств и Ветхого Завета. Все это происходит между двумя властными фигурами, архангелами Михаилом и Гавриилом. («Архангелы, великолепные и внушающие ужас, похожие на древних ацтеков», — говорит Онор.)
Мы переводим взгляд еще ниже и на следующем регистре видим Христа, готового объявить начало Страшного суда. По сторонам от него — Богоматерь и Креститель, богато украшенные архангелы и апостолы (им больше всего не повезло при реставрации). У ног его огненная река течет к проклятым, изображенным двумя регистрами ниже. Непосредственно под ним, по обеим сторонам реки, находятся огненные колеса и ангелы из видения пророка Иезекииля. На следующем уровне тоже готовятся к Страшному суду. На задрапированном черным троне лежит Книга судеб. Слева и справа — самые живые сцены на этой картине. Слева — два ангела на бегу дуют в трубы, при звуке которых дикие звери — лев, слон, гиена, леопард, волк и гриф — отпускают своих жертв. Из пасти гиены появляется рука, из волчьей — голова, и так далее. Мертвые, чьи тела не были растерзаны, поднимаются из своих могил, расположенных чуть выше животных. А в это время справа, еще больше удивляя современного зрителя, ангел разворачивает звездное небо у края мира, пока двое других повелевают морским гадам выплевывать свои жертвы.
И в результате мы оказываемся на нижних уровнях, заполненных спасенными и проклятыми. (В центре, над Святой Девой, взвешивают добрые и злые дела, и зловеще хорошо вооруженные черти таскают грехи мешками.) Слева — рай. Здесь праведные оказываются на том же золотом фоне, что и Христос и его ангелы; нечестивые, которым золотой фон не полагается, попадают в огонь, в воду или во тьму. Представлены упорядоченные группы епископов, мучеников, монахов и добродетельных женщин. Ниже готовятся их встречать праотец Авраам, Святая Дева и Креститель. Они ждут у ворот Рая — контрастирующих с разбитыми воротами Ада — и вместе с ними стоит святой Петр со своими ключами. А справа все объято пламенем. Там оказались подверженные греху гордыни, среди которых можно различить королей, королев и церковников. У всех монархов отчетливо византийские короны и серьги. Возможно, это определялось иконографической традицией, а вовсе не желанием подчеркнуть независимость лагуны, но, пожалуй, иногда бывает полезно увидеть в бушующем огне людей, носящих те же головные уборы, что и император Юстиниан и императрица Теодора на мозаике в церкви Сан-Витале в Равенне. Сатана в облике синего белобородого старика восседает на двухголовом драконе. У него на коленях сидит Антихрист. Ниже страдают сластолюбцы, чревоугодники и подверженные греху гордыни, гневливые (погруженные в воду, чтобы остудить их гнев), завистники, алчные (в огне их серьги и драгоценности им ни к чему) и ленивые (от которых остались только черепа и кости).
Фреска с изображением сцен Страшного суда обрамляет дверь, через которую паства покинет собор. Несомненно, предполагается, что, выходя из храма, люди поднимут глаза и еще раз рассмотрят грозящие им мучения и (менее убедительные) обещанные награды. Следует надеяться, они найдут утешение у Святой Девы, стоящей над самыми дверьми и поднявшей руки в молитве об отпущении их грехов.
Церковь и бывший монастырь Сан-Джорджо Маджоре, как заметил Томас Кориэт, «расположены на прелестнейшем островке примерно в полумиле к югу от площади Святого Марка… Это роскошное место, прекраснейший и богатейший из монастырей во всей Венеции, у него не менее шестидесяти тысяч крон годового дохода, что равняется восемнадцати тысячам фунтов стерлингов». Среди зримых свидетельств богатства бенедиктинцев — «очень красивое здание монастыря, окруженное чудесным зеленым четырехугольником» сада, «полного самых разных лакомых фруктов», и в трапезной великолепная картина «непревзойденной ширины и длины, изображающая Христа, сидящего за столом на свадьбе в Кане в Галилее». Размеры картины и тот факт, что она была одним из шедевров Веронезе, обеспечили ей внимание наполеоновских комиссионеров, которым было приказано повсюду конфисковывать произведения искусства. Так картина оказалась в Лувре, где хранится и по сию пору. Сам монастырь французы закрыли в 1806-м и превратили в бараки. В конце концов, в 1951–1956 годах здание восстановил граф Витторио Чини, и теперь там находится Фонд Джорджо Чини, культурный центр, названный в честь сына графа, погибшего в авиакатастрофе в 1949 году. Церковь, возведенная на месте старого здания между 1565 и 1610 годами, тоже была закрыта в 1806-м, но два года спустя ее снова открыли. Построенный по проекту Андреа Палладио храм украшает вид с Пьяццетты и от Дворца дожей и позволяет любоваться с Кампанилы (перестроенной в 1791 году, и теперь оборудованной лифтом) одним из самых волнующих и всеобъемлющих видов Венции и лагуны. А недостатки фасада церкви Сан-Джорджо Маджоре, выполненного Симоне Сорелла вопреки более гармоничному проекту Палладио, с легкостью компенсирует его великолепное расположение. (Палладио хотел, чтобы как в церквях Сан-Франческо делла Винья и в Иль Реденторе, основания пилястров, приделов и колонн портика находились на одном уровне).