…мы ступали по мрамору и стеклу мозаичного пола, перед нами открывались широкие аркады, в них узорные розовые поверхности стали волнистыми от времени, а в тех местах, где свежесть красок сохранилась, церковь казалась сотворенной из мягкого и податливого вещества, будто огромные восковые соты. Там же, где время стерло и закалило материал, а художники украсили его золотыми узорами, она походила на драгоценный переплет из лучшей кордовской кожи для колоссального венецианского Евангелия. Увидев, что мне нужно провести какое-то время перед мозаикой, изображающей Крещение Христа, и почувствовав ледяной холод, пронизывавший баптистерий, мать накинула мне на плечи платок.
В «Обретенном времени» баптистерий неожиданно возвращается. Подавленный, неспособный творить, не в силах вернуть навеки ушедшую в прошлое радость, Марсель случайно ступает на неровный булыжник внутреннего двора «Отель де Германт». Радость возвращается к нему без всякой видимой причины. В его сознание врывается глубокая синева, прохлада и ослепительный свет. И наконец он понимает, что это была Венеция — место, где они с матерью стояли на неровном мозаичном полу баптистерия. И от этого непроизвольного воспоминания смерть вдруг кажется ему чем-то незначительным, рассказчик снова воссоединяется с утраченным было прежним «я» и его переживаниями, и теперь у него достаточно уверенности в себе, чтобы взяться за книгу, которую, насколько мы можем видеть, он и написал. Ему больше не нужно искать в окружающей действительности то, что он обрел в своем внутреннем мире.
Густав фон Ашенбах из «Смерти в Венеции» Томаса Манна не может ни упорядочить свои отношения с реальной Венецией, ни ускользнуть от нее. Сам Манн отдыхал с женой и братом в «Отеле де Бэн» на Лидо летом 1911-го с менее тяжкими последствиями. Там он наблюдал за польским мальчиком Владиславом Моесом, послужившим прообразом Тадзио из его новеллы. (Внешность Ашенбаха Томас Манн списал с умершего незадолго до этого Густава Малера, с которым был знаком. А с тех пор как Лукино Висконти использовал «Адажиетто» Пятой симфонии в своем фильме по этой новелле, снятом в 1970 году, герой, возможно, стал еще больше напоминать Малера.) Ашенбах, известный писатель, до сих пор во всем повиновался воле Аполлона — высокого искусства, а не Диониса — безудержного удовольствия. В Венеции, свободный от чувства долга и традиционных норм морали, он стремительно и безоглядно влюбляется в прекрасного юношу. Выходившее из моря «живое создание в своей строгой пред-мужественной прелести, со спутанными мокрыми кудрями пробудило в нем <…> мифические представления. Словно то была поэтическая весть об изначальных временах, о возникновении формы, о рождении богов». Ашенбах начинает бездумно преследовать Тадзио и его сестер. «Он шагал вперед, повинуясь указанию демона, который не знает лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека». Венеция, давно пережившая свой золотой век, вносит свой вклад в это гнетущее ощущение: когда гондола Ашенбаха следует за гондолой Тадзио, воздух был наполнен запахом гнили, «солнце томительно пекло сквозь дымку испарений»…
Мраморные ступени какой-то церкви сбегали в воду; старик нищий прикорнул на них и с жалобными причитаниями протягивал шляпу, показывая белки глаз — он-де слепой. Торговец стариной, стоя возле дыры, в которой гнездилась его лавчонка, подобострастными жестами зазывал проезжего в надежде основательно его надуть. Это была Венеция, льстивая и подозрительная красавица, — не то сказка, не то капкан для чужеземцев; в гнилостном воздухе ее некогда разнузданно и буйно расцвело искусство, и своих музыкантов она одарила нежащими, коварно убаюкивающими звуками.
Этот город «недужен, но скрыл свой недуг из любви к наживе», здесь отравлен не только душный, знойный воздух, в котором так легко распространяется холера, но и люди (хозяева гостиницы, чиновники и прочие), которые отрицают сей факт в корыстных интересах.
Ашенбах пытается уехать, добирается до вокзала — и обнаруживает, что его багаж отправили в неверном направлении. Вот и найден предлог, за который он с восторгом хватается, чтобы вернуться в гостиницу. (Этот мотив — насколько трудно покинуть Венецию — встречается не единожды. Родон Браун в сонете Браунинга тоже никак не может уехать. Марсель в «Пропавшей Альбертине», уже запланировав день отъезда, чуть не остается в городе и только в последний момент садится в поезд вслед за матерью.)
Ашенбах пытается упрекнуть себя за то, что опустился до уровня безумных дионисийцев, которые в его сне «зубами рвали клочья дымящегося мяса, когда на изрытой мшистой земле началось повальное совокупление — жертва богу. И его душа вкусила блуда и неистовства гибели». Но он не в силах освободиться и, наблюдая за Тадзио на пляже в то утро, когда семья поляков должна уехать, поддается болезни и умирает. Любовь и смерть смешиваются воедино: «ему чудилось, что бледный и стройный психагог издалека шлет ему улыбку, кивает ему, сняв руку с бедра, указует ею вдаль и уносится в роковое необозримое пространство…»
Зловещая Венеция Манна, возможно, одна из самых знаменитых, хотя его больше интересует борьба сил Аполлона и Диониса, олицетворяющих север и юг. Как пишет Рональд Хеймен в биографии Манна, «Смерть в Венеции» выражает «сожаления автора о том, что он слишком многое принес в жертву Аполлону и слишком мало пожертвовал Дионису». В то же время она выполняет роль отдушины: «анархические побуждения проецируются на персонаж… как часть тщательно структурированного и выверенного повествования». Были и другие зловещие Венеции: в новеллах и романах XIX века нам открывается мир, полный опасностей, случайных и несправедливых арестов и трупов, сброшенных в каналы, а слушая «Сказки Гофмана» Жака Оффенбаха, мы попадаем в город чувственный и поверхностный. Во дворце с видом на канал верный, благоразумный друг Гофмана (его муза в человеческом обличье) Никлаус поет с вызывающей всеобщее восхищение куртизанкой Джульеттой знаменитую баркаролу во славу соблазнительницы-ночи «Belle nuit, о nuit d'amour…». Выполняя волю дьявола, принявшего облик капитана Дапертутто («Повсюду»), Джульетта предлагает Гофману свою любовь в обмен на его отражение (это «фантастическая опера» по мотивам сказок Э. Т. А. Гофмана). Потом Никлаус убивает соперника на дуэли услужливо протянутой ему Дапертутто рапирой, а за сценой хор, будто в насмешку, продолжает петь «belle nuit… plus douce que le jour». И за все свои страдания ему удается только мельком увидеть Джульетту, проплывающую мимо в гондоле в сопровождении дьявольского капитана. Тема баркаролы появлялась и в более раннем произведении Оффенбаха в связи с Рейном, а не Большим каналом. С венецианскими же сценами возникли определенные трудности, так как композитор умер, не успев их доработать, но облик этого жестокого и прекрасного города навсегда останется связан со «Сказками Гофмана».
Не менее опасным является и современное реалистичное место действия детективной новеллы Майкла Дибдина «Мертвая лагуна», где детектив Аурелио Дзен, вернувшись в родную Венецию, сталкивается с коррупцией такого масштаба, какой даже ему еще не доводилось встречать. Жизнь здесь угасает, потому что процветают только те районы, которые интересуют туристов, остальные постепенно пустеют. Кампо не так уж давно, еще в детские годы Дзена, представлявшаяся «величественной, исполненной глубокого смысла, населенной множеством разнообразных и любопытных жителей всякого возраста и характера, неугомонной, но гармоничной», теперь выглядит «истощенной, жалкой и пустынной». В газете детектив находит записи о шести рождениях и двадцати одной смерти.
Двадцать один уникальный и невосполнимый кладезь местного образа жизни и традиций потерян безвозвратно, что же до шестерых новых горожан, по крайней мере четверо из них будут вынуждены эмигрировать в поисках работы и жилья. Еще через пятьдесят лет ни одного венецианца не останется в помине.
Существует опасность, настаивают венецианские сепаратисты, что все связи с прошлым окажутся разорваны и город уцелеет только в виде «"Венецленда", дочерней компании "Диснейленда", где актеры в костюмах дожей и членов Совета Десяти будут разгуливать между павильончиков "Макдональдса"». Но, возможно, именно такому варианту развития событий как раз и способствует само движение сепаратистов, которое в романе поражено коррупцией на самом высоком уровне. «Мертвая лагуна» замечательна своими убедительными описаниями венецианских баров, улиц и публики, путешествующей на вапоретто. Стоит обратить внимание и на ту главу, где описана ночная погоня от Каннареджо через весь город к Лидо, пешком и на лодках. А начинается роман примерно в центре дибдиновского варианта города, на заросшем, кишащем змеями острове Сант-Арьяно, за которым простираются «безлюдные болота и соляные равнины laguna morta — мертвых топей, не знающих живительного приливного течения». Венеция как фон повествования важна и для Донны Леон в ее серии книг о комиссаре Гвидо Брунетти. Он сталкивается с коррупцией в высших кругах, сомнительными барами, трупами в каналах и даже со случаем отравления дирижера во время представления «Травиаты» в «Ла Фениче».
В «Утешении странника» Иена Макьюена двое англичан, приехавшие сюда отдохнуть, идут навстречу своей судьбе по внешне более привычной Венеции. Но все признаки грядущей опасности присутствуют в их окружении с самого начала. И это особенно заметно при повторном прочтении. Колин и Мэри оказываются вдали от дома, в городе, где новичок непременно заблудится, и город этот очень похож на Венецию, хотя ее имя ни разу не появляется на страницах книги. Череда событий приводит эту пару в самые невероятные места и ситуации, они становятся жертвами обманов, к которым оказываются совершенно не готовыми, поскольку привыкли, скорее, к доверительным отношениям. Как и в других романах Макьюена, окончание следует читать только тем, у кого крепкие нервы. Таящую опасность Венецию можно встретить и в более широком контексте в «Природе крови» Кэрила Филлипса, где переплетаются три истории: о жертве Холокоста, о евреях подконтрольной Венеции общины Портобуффоле XV века, обвиненных и казненных за убийство, которого они не совершали, и о чернокожем генерале, которого автор все более и более очевидно ассоциирует с Отелло: его принимают в высшем венецианском обществе только до тех пор, пока в нем есть необходимость.