Вымышленную, воссозданную Венецию, Венецию декаданса, упадка, но все же не зловещую и совершенно неопасную, тоже можно найти в литературе. «Это город масок и карнавальных костюмов», — говорит о Венеции начала XIX века Вилланелль, одна из рассказчиц, в романе Джанет Уинтерсон «Страсть» (1987). «То, чем ты являешься сегодня, ни в чем не ограничит тебя завтра. Ты можешь исследовать себя совершенно свободно, и если у тебя есть ум или деньги, никто не встанет у тебя на пути. Этот город зиждется на разумном расчете и деньгах, и мы симпатизируем и тому и другому, хотя они не обязаны всегда появляться рука об руку». Вилланелль, наследница венецианских гондольеров, и сама действует исходя из этих убеждений, особенно в первой части романа, когда, меняя обличья, появляется в казино в самых разных ролях — мужских и женских.
Генри Джеймса можно отнести к числу тех авторов, которые наряду с Рескиным оказали наибольшее влияние на формирование образа Венеции в умах читающей публики. Впервые он посетил город в 1869 году, а в 1907-м приехал сюда в последний раз. Писатель остро чувствовал, что с течением времени город все больше и больше коммерциализируется; к 1882 году он превращается в «большой базар», и «изысканное пространство» Сан-Марко, заполоненное местными жителями, стремящимися уговорить вас воспользоваться их услугами, становится «величайшим балаганом». Публикуя свои ранние эссе в составе сборника «Итальянские часы» (1910), Джеймс отметил в предисловии: «Нежная привлекательность данного наблюдателя заключается целиком в аспектах и внешних проявлениях — и более всего в изображении вещей такими, какими они были когда-то». Но то, как он воскрешает в памяти эти «аспекты и внешние проявления» — картины, здания, атмосферу, игру света, «старую итальянскую любовь к наброскам», и теперь наполняет жизнью восприятие города. Эссе описывают, в задумчивой джеймсовской манере, все те же городские достопримечательности. («Как печально известно, уже давно невозможно сказать ничего нового» о Венеции, «но все-таки не запрещено говорить и о вещах знакомых, и я полагаю, что для настоящего любителя Венеции разговор о ней всегда к месту».) Но временами читатель получает и более интересную возможность навестить уголки, дорогие самому автору — например, Ка' Алвизи у устья Большого канала, где жила американская эмигрантка Кэтрин де Кей Бронсон.
Родилась Бронсон в Бостоне. Долгие годы она была подругой и преданной поклонницей Роберта Браунинга, которого принимала и развлекала и здесь, и в своем доме в Азоло. (Ей также принадлежал дворец Джустиниани-Реканти, соседствовавший с Ка' Алвизи.) Джеймс в числе многих других гостей нередко бывал в доме, что стал теперь частью отеля «Европа-Регина». Дом Бронсон напротив церкви Санта-Мария делла Салюте играл
…роль дружелюбной частной ложи в лучшем ярусе зрительного зала; с ее обитых подушками передних сидений можно окинуть взглядом всю сцену, а боковые комнаты предназначены для более абстрактных бесед, для легкого — до тех пор, пока его легкость не становится тяжеловата, — многоязычного разговора, изысканных bibite[33] и изысканных же свернутых сигарет прямо из рук хозяйки, которая прекрасно умела делать все, чего требовала ее роль: создавать между людьми отношения и поддерживать их, поднять тему и оборвать ее, сделать так, чтобы превосходный табак и маленькие позолоченные бинокли путешествовали из рук в руки безо всякого ее участия, и все это — не поднимаясь с мягкого дивана и не изменяя своему благодушному настроению.
Венеция словно была создана специально для нее: «Древняя, яркая традиция, чудесная венецианская легенда понравилась ей сразу, они соткали вокруг нее этот дом, вплоть до ступеней пристани, где плещется вода, где толпятся в ожидании гондолы, очень похожие, вообще-то, на призраков покойного карнавала… все еще играющих некую замогильную роль». Знакомая венецианская картинка: очарованный замок, к которому приближаешься по воде и где будто по волшебству появляются и передаются из рук в руки приятные вещи. Слуги и гондольеры не упоминаются, чувствуешь некоторое облегчение, когда Джеймс далее говорит о том, как добра была Бронсон к местным жителям, как «обновляла их лодки» и помогала им в беде. И здесь царил дух не соблазнительницы-Джульетты из «Гофмана», а спокойной в свои неюные уже года и уравновешенной миссис Бронсон.
Еще один дом, куда мысленно наведывается Джеймс, — палаццо Барбаро, где ему случалось быть гостем у Даниеля и Анны Кертис, а позже — у Изабеллы Стюарт Гарднер, которые практически превратились в местных жителей. (Хороший вид на дворец открывается из пиццерии напротив, рядом с мостом Академиа.) Он послужил основным источником вдохновения при создании палаццо Лепорелли в «Крыльях голубки» (1902). В этом произведении позднего Джеймса, написанном в сложном, тонком, зачастую трудном для понимания стиле, требующем умения читать между строк, дворец и город зачастую скорее предполагаются, чем описываются. Но нам удается украдкой бросить взгляд на «высокие яркие комнаты» Лепорелли, где
…на пожизненном глянце холодного твердого каменного пола метались отражения и где солнце дрожало на беспокойной морской воде и, отбрасывая блики через открытые окна вверх, играло на нарисованных «сюжетах» роскошных потолков прекрасными печальными оттенками пурпурных и коричневых медальонов, будто отлитых из старого покрасневшего золота, рельефных, увитых лепными лентами, оттененных временем, украшенных завитками и фестонами, утопленных в свои великолепные большие фигурные ниши.
Для умирающей Милли Тил «роман заключался в том… чтобы сидеть здесь вечно, как в замке», но махинации более практичных персонажей ее истории немало осложнили ее последние дни.
Пожилая леди и ее племянница в «Письмах Асперна» (1888) обитают в венецианском дворце совсем иного рода: обветшалом, огромном, расположенном на маленьком канале — и почти не соприкасаются с внешним миром. Действие истории разворачивается здесь, а не во Флоренции, отчасти из-за того, что Венеция издавна считается отдельным миром, и подобная изоляция выглядит на фоне ее декораций достаточно естественно, а традиционная венецианская яркость, полноцветность и праздничность позволяет создать яркий контраст. Именно во Флоренции, как выяснил Джеймс, Клэр Клэрмонт, сводная сестра Мери Шелли, близкий друг П. Б. Шелли и мать ребенка Байрона, прожила до 1897 года, на многие годы пережив своих знаменитых друзей и родственников. История основана отчасти на реальных попытках одного поклонника Шелли получить доступ к его письмам, хранившимся у этой леди и ее племянницы. «Гнусный писака», как выражается героиня «Писем Асперна», прототипом которой послужила Клэр Клэрмонт, не останавливался практически ни перед чем, чтобы достичь своей цели, беспардонно врываясь в частную жизнь двух женщин. Целью одного печального визита Джеймса в Венецию, после самоубийства его близкой подруги, романистки Констанс Фенимор Вулсон в 1894-м, было сохранить, насколько возможно, тайну их отношений, которую деликатно и трогательно исследовал Линдолл Гордон в книге «Частная жизнь Генри Джеймса: две женщины и его искусство». Перенеся место действия в другой город и сделав знаменитого поэта американцем, Джеймс предупреждал возможные обвинения в том, что сам ведет себя аналогично бесчувственно. То, что Асперн — американец, а женщины — американки-эмигрантки, теперь уже не принадлежащие ни к одной конкретно нации, позволяет Джеймсу исследовать неизменно интересующий его вопрос — столкновение Нового и Старого Света.
Герою «Писем Асперна», от лица которого ведется рассказ, удалось за непомерные деньги снять комнаты в интересующем его палаццо, и теперь ему остается только ждать возможности претворить в жизнь свои замыслы. Время от времени он бродит по городу, описывая его почти так же, как и сам Джеймс в своих ранних путевых заметках, но все-таки слишком отчетливо осознавая свои личные «изысканно-сильные впечатления». Однажды он катает мисс Тину (мисс Титу в более ранней версии) на гондоле по городу и показывает ей чудеса, которых она уже много лет не видела. Все его мысли настолько заняты единственной целью — получить письма Асперна, что для него станет полной неожиданностью, когда после смерти тети Джулианны Тина предложит их ему в обмен на его руку и сердце — условие, которое он еще не готов выполнить. Несколько раньше, в одной из самых запоминающихся сцен произведения, сама Джулианна неожиданно застает его посреди ночи, когда он в отчаянии пытается взломать ее стол. И только тогда он видит те «необыкновенные глаза», что некогда завораживали поэта, а теперь почти всегда скрыты за зеленым козырьком от солнца: «Они гневно сверкали, они ослепили меня, как внезапный свет газового рожка слепит пойманного на месте преступника, они заставили меня сжаться от стыда».
Человек творчества, художник, Асперн, или Джеймс, не вызвал бы того же осуждения, как человек, стремившийся всего лишь опубликовать чужие документы. В предисловии 1908 года к «Женскому портрету» (1881) Джеймс исследует некоторые аспекты творчества в пассаже, достаточно правдиво раскрывающем и тонкие нюансы его письма и дух Венеции. На последних этапах работы над романом он жил на верхнем этаже здания, где сейчас расположен «Пансион Уайлдер», дом номер 4161 по рива дельи Скьявони, и из его окна открывался широкий вид на Сан-Джорджо Маджоре.
Жизнь у воды, изумительная лагуна, раскинувшаяся передо мной, и неутихающий людской говор Венеции проникали в мои окна, которые, мне кажется, постоянно притягивали меня в бесплодной суете сочинения, как будто я хотел проверить, не покажется ли на синем канале, словно еще один корабль, некое верное предположение, более удачная фраза, следующий радостный поворот моего сюжета, еще один правдивый мазок на моем полотне.
Такие сцены, к сожалению, «сомнительная помощь, когда необходимо сосредоточиться, если не они сами являются объектом работы». Но в конце концов «усилия, вроде бы тщетно растраченные в попытках сосредоточиться», часто оказываются «странным образом плодотворными», и потому и «Женский портрет», и «литературные усилия в целом» будут только лучше оттого, что