Венеция капитулировала – но лишь потому, что у нее не было выбора. Ее правительство было решительно настроено внести это в протокол, и поэтому в тот самый день, когда послы были уполномочены подписать соглашение от имени республики, Совет десяти тринадцатью голосами против двух[264] решил сделать официальное заявление о том, что при содействии папы Венеция пострадала от прискорбной несправедливости и согласилась на его неправомерные требования «не произвольно и не по своей доброй воле, но по принуждению силой, страхом и непосредственными угрозами»; следовательно, взятые ею на себя обязательства не являются связывающими, и она сохраняет за собой право пересмотреть дело, когда для этого представится возможность – либо с тем же папой, «когда он будет лучше осведомлен и не подвержен враждебному влиянию», либо с его преемниками.
Венецианские послы, вероятно, знали об этом не больше, чем Юлий II и его кардиналы, но документ, к которому они со столькими церемониями прикрепили свои печати, и его условия, которые они столь долго и мучительно выслушивали, их правительство объявило ничтожными почти три недели назад.
Известие о примирении папы с Венецией другие члены лиги восприняли с недовольством. В частности, французы сделали все возможное, чтобы отговорить Юлия II от этого шага, и на церемонии отпущения грехов бросалось в глаза отсутствие при Святом престоле послов из Франции, Священной Римской империи и Испании. Несмотря на то что Юлий II не пытался официально отмежеваться от альянса, вскоре стало известно, как он хвастается тем, что, даровав Венеции прощение, он вонзил нож в сердце короля Франции; это было достаточным доказательством, что теперь он рассматривает не венецианцев, а французов в качестве главного препятствия своей итальянской политике и что он фактически перешел на другую сторону. К марту 1510 г. мы обнаруживаем, что венецианский Сенат раздумывал, как лучше включить папу в предстоящий союз с Англией и Шотландией, и что сам Юлий II намеренно искал ссоры со своим прежним союзником герцогом Альфонсо Феррарским, который все больше склонялся к интересам французов, что раздражало и тревожило папу.
Однако все это не означало, что лига утратила актуальность – ничего подобного. С приходом весны французы вновь отправились в поход с материальной помощью герцога Ангальтского и герцога Альфонсо; они собирались соединиться с войском Максимилиана I и разрешить ситуацию в Венето раз и навсегда. Максимилиан I предсказуемо не объявился, но даже без него их объединенное войско превосходило силы венецианцев. У Венеции возникла еще одна сложность: в январе в Лониго умер Питильяно[265], а найти подходящего преемника было нелегко. В качестве промежуточной меры Венеция могла доверить верховное командование своему проведитору Андреа Гритти, чья честность, мужество и большой военный опыт не отменяли того факта, что он, как и все проведиторы, был гражданским лицом и потому не мог внушить уверенность войску, состоявшему из профессиональных наемников.
Тем не менее сомнительно, что даже величайший из кондотьеров смог бы остановить наступление французской, немецкой и феррарской армий, которые, встретившись к югу от Леньяно, быстро заняли Эсте и Монтаньяну и двинулись на север, в сторону Виченцы. Андреа Гритти, не имея возможности оказать успешное сопротивление, отступил на восток, и 24 мая войско герцога Ангальтского вошло в город. Второй раз за год жители Виченцы были вынуждены признать императора своим правителем.
Сделали они это неохотно. Они знали, что герцога унизил и привел в ярость их недавний переход на сторону Венеции и что, вернувшись, он не даст им пощады. Многие видные горожане бежали вместе с женами, детьми и самыми ценными вещами в Падую или Венецию, а оставшиеся были совершенно не способны выплачивать огромные штрафы, которые на них наложили. Вдобавок ко всем своим несчастьям они теперь видели, как пьяные немецкие наемники, шатаясь, бродят по улицам, грабят и мародерствуют; последовал очередной массовый исход, и более тысячи беглецов укрылись в огромной пещере, вырытой в сердце близлежащей горы Монте-Берико. Лучше бы они остались в Виченце: вскоре банда французских нерегулярных войск обнаружила их укрытие и, почуяв добычу, приказала им выходить. Они отказались, и тогда французы разожгли у входа в пещеру огромный костер, отчего она вскоре наполнилась дымом. Пишут, что один маленький мальчик нашел крошечную трещину в скале, через которую он смог вдыхать достаточно свежего воздуха, чтобы спастись; остальные же задохнулись, и французы сняли с их тел все ценное, что сумели найти.
Справедливо добавить, что, когда весть об этом злодеянии достигла французского лагеря, понесенное виновными наказание было быстрым и суровым. Знаменитый рыцарь Баярд – самый настоящий шевалье без страха и упрека, принимавший участие во всех главных кампаниях в Италии со времен первого похода Карла VIII в 1494 г., – приказал повесить перед пещерой двух зачинщиков; но наказанию подверглись не только эти двое. Однако французы уже причинили ущерб, и весть о произошедшем быстро распространилась по северу Италии, вызвав огромную волну антипатии к захватчикам. Престижу французов был нанесен серьезный удар, от которого они еще не скоро оправились.
Однако для Венеции потеря Виченцы и Леньяно, который сдался две недели спустя, была гораздо серьезнее и стала дурным предзнаменованием. Лига, с Максимилианом I или без него, оставалась сильна, ее войска передвигались с пугающей скоростью и обладали высоким боевым духом. Армия Венеции уступала им в численности и в военном искусстве и потому отходила. А ведь сезон военных действий едва начался; какие же еще несчастья случатся, пока он будет продолжаться? Падуе, конечно, следовало ожидать нового нападения; а если она падет, то каковы шансы сохранить материковое побережье лагуны? А если и его завоюют, останется ли сама Венеция такой же неприступной, как в прежние века? За последние двадцать лет она уже понесла невосполнимый ущерб. Ее торговля на востоке и ее империя на западе лежали в руинах. Ее честь осталась более или менее незатронутой, но она лишилась своей репутации. Финансовое положение было критическим и не имело перспективы улучшения. Враг стоял у ее ворот; какая у нее была надежда выжить?
И тем не менее среднестатистический нелюбопытный приезжий не заметил бы, что в городе что-то неладно. Никогда еще Венеция не выглядела столь величественно. В самый бедственный период своей истории, в мучительное десятилетие, когда уничтожение самой республики было как никогда близко, творческий гений венецианцев расцвел во всей полноте. Именно в эти годы семидесятилетний Джованни Беллини работал над одним из своих последних и самых красивых запрестольных образов в церкви Сан-Заккариа, а его брат Джентиле вместе с другими художниками занимался полотном «Чудо креста на мосту Сан-Лоренцо», которое сейчас находится в Академии; Джорджоне и Тициан, которым еще не исполнилось тридцати, вместе трудились над дворцом Фондако-деи-Тедески, покрывая его стены фресками, от которых, увы, не осталось и следа; Карпаччо написал девять безупречных полотен, прославивших скуолу ди Сан-Джорджо дельи Скьявони на весь мир; Пьетро Ломбардо и его сыновья добавляли последние штрихи к облику церкви Санта-Мария деи Мираколи, а Мауро Кодуччи заканчивал фасад церкви Сан-Заккариа, церковь Санта-Мария-Формоза и скуолу Сан-Марко и Сан-Джованни-Эванджелиста.
В это время Венеция стала интеллектуальным центром Италии. Всего через тридцать лет после того, как в 1469 г. дож Кристофоро Моро выдал книгопечатникам первое разрешение на работу, в городе было напечатано больше книг, чем в Риме, Милане, Флоренции и Неаполе, вместе взятых; а уже к 1490 г. репутация Венеции как литературного центра была такова, что великий римский книгопечатник и гуманист Теобальдо Пио Мануцио – больше известный как Альд Мануций – сделал ее своим домом, установил книгопечатные станки в Кампо-Сант-Агостино[266] и взялся за дело, которым занимался следующие 25 лет, – за редактирование и публикацию всей классической греческой литературы. Редакционной коллегией была так называемая Академия Альдо, в которую входили некоторые из величайших ученых того времени и даже, в течение нескольких месяцев, Эразм Роттердамский, ставший верным другом семейства Мануцио, хоть он и считал подаваемую у них еду несъедобной. Успех этого предприятия был так велик, что к 1515 г., когда Альд умер, под его знаменитым оттиском в виде якоря и дельфина вышло не менее 28 авторитетных изданий греческих классиков. Кроме того, благодаря ему книги перестали быть прерогативой богатых – их продавали недорого и в немыслимых прежде количествах; немецкие и фламандские купцы из Фондако-деи-Тедески быстро наладили процветающую экспортную торговлю книгами в Северной Европе. Вся эта деятельность практически не прерывалась теми бедствиями, которые претерпевала республика в годы перед и непосредственно после создания Камбрейской лиги.
Венецианцы – богатые и бедные, образованные и обыватели – не разучились получать от жизни удовольствие. Как отмечает в дневнике Джироламо Приули, карнавал 1510 г. отпраздновали таким количеством представлений, фейерверков и маскарадов, что казалось, город вернулся в свой золотой век. На праздновании свадьбы Франческо Фоскари ди Николо и дочери Джованни Веньера, главы Совета десяти, за стол уселись 420 гостей, после чего началось тщательно продуманное представление с участием певцов и танцоров, театральных трупп, клоунов и акробатов, продолжавшееся до обеда следующего дня. Одежда, несмотря на периодически издаваемые правительственные указы, запрещавшие чрезмерную демонстрацию роскоши, становилась все более богатой и пышной. Многие историки прошлого полагали, что Венеция, всецело отдаваясь роскоши и удовольствиям, просто отчаянно пыталась забыть окружавшие ее несчастья, но этот взгляд не принимает в расчет традиционный характер ее жителей. Они ни о чем не забыли и не пытались забыть; когда 16 мая 1510 г. сильнейший шторм выбил огромное стеклянное окно в Зале Большого совета прямо во время заседания сената (оно проходило там из-за сильнейшей и нетипичной для этого сезона жары) и одновременно оторвал одно крыло у льва святого Марка на колонне Пьяццетты, многие из них, в том числе и историк Марино Санудо, поспешили счесть это мрачным предзнаменованием грядущей катастрофы. Однако венецианцы всегда обладали умением веселиться; на протяжении всей своей истории они любили красоту и великолепие и не стыдились своего увлечения ими. Утрата империи, крах торговли и даже угроза уничтожения любимой республики не являлись для них достаточной причиной, чтобы изменить вековым обычаям. Наоборот, если уж Венеции суждено умереть, то пусть она погибнет так, как жила, – благородно и ярко.