; вновь они решили полагаться на скорость, дисциплину и динамику, которые помогут им продержаться, и на остроту своих пик в рукопашном бою. 13 сентября, ближе к вечеру, они напали на французский лагерь. Французы были готовы и ждали их, расположив тяжелую артиллерию на правом фланге и 12 000 гасконских лучников на левом. Попав под перекрестный огонь, швейцарцы, вооружение которых всегда было легким для увеличения мобильности, несли огромные потери; но их строй ни разу не сломался, и они не останавливались до тех пор, пока не оказались в пределах физической досягаемости от противника. Теперь преимущество было на их стороне; однако приближалась ночь, и исход битвы все еще не был предрешен, когда примерно за два часа до полуночи по взаимному согласию бой прекратили.
Он возобновился с наступлением рассвета и начался с новой атаки швейцарцев. Однако перерыв оказал решающее влияние: когда французы уже собрались отступать, на востоке появилось облако пыли: это Альвиано, улизнув от испанцев, на полной скорости двигался по равнине. Прибытие свежего и решительно настроенного венецианского войска придало людям Тривульцио мужества и сил; швейцарцы же поняли, что они проиграли. 10 000 погибших остались лежать на поле боя; выжившие, почти все с серьезными ранениями, отправились в мучительный путь до Милана.
Военная репутация швейцарских наемников была такова, что в первых дошедших до Рима известиях об исходе битвы при Мариньяно они назывались победителями. Папа, не скрывая своего удовлетворения, лично сообщил об этом венецианскому послу Марино Цорци; и лишь на следующее утро Цорци получил письма от венецианского правительства, в которых ему сообщали об истинном положении дел. Он немедленно поспешил в Ватикан. Лев X еще лежал в постели, однако после настойчивой просьбы посла принял его в халате.
– Святой отец, – сказал Цорци, – вчера вы сообщили мне дурные и ложные вести; сегодня я сообщаю вам вести добрые и истинные: швейцарцы потерпели поражение.
Он протянул письма папе, который прочел их, прежде чем ответить.
– Что станет с нами? С вами? – прошептал он и добавил, словно эта мысль только что пришла ему в голову: – Мы отдадимся на милость христианнейшего короля и будем умолять его о милосердии[274].
Битва при Мариньяно стала последним значительным событием долгой и утомительной войны, ставшей результатом образования Камбрейской лиги. После поражения швейцарцев не было и речи о том, чтобы Массимилиано Сфорца удержал власть в Милане, где французы 4 октября официально завладели крепостью. Два месяца спустя Лев X и Франциск I встретились в Болонье и достигли соглашения, по которому папа неохотно уступил Парму и Пьяченцу (не говоря уже об отданных герцогу Феррары Модене и Реджо) в обмен на то, что французы не станут вмешиваться в предполагаемый захват герцогства Урбино, которое он желал получить для своего племянника Лоренцо. В августе 1516 г. согласно Нуайонскому договору внук Фердинанда и Изабеллы, король Испании Карлос I, который вскоре стал императором Карлом V, заключил сепаратный мир с Франциском I, признав его право на Милан в обмен на признание французами испанских претензий на Неаполь; а в декабре того же года в Брюсселе старый Максимилиан I после еще одной совершенно бесплодной попытки вернуть Милан, закончившейся еще до того, как он дошел до города, тоже заключил соглашение, по которому уступал Венеции в обмен на серию платежей все те земли, которые ему обещали в Камбре. Колебался он лишь по поводу Вероны, считая, что честь империи просто не позволяет ему передать ее напрямую венецианцам; однако в конце концов даже этот трудный вопрос был решен: он отдаст город своему внуку Карлосу, тот передаст его французам, а они, в свою очередь, передадут его республике вместе с другими территориями Северной Италии (кроме Кремоны), ранее принадлежавшими Венеции и находившимися под оккупацией.
Вот так и получилось, что через восемь лет после того, как Камбрейская лига угрожала Венеции уничтожением, те же державы, которые изначально подписывали этот договор, теперь собрались вместе, чтобы вернуть ей почти все ее прежние владения и вновь сделать ее ведущим светским государством Италии. За эти годы она сильно пострадала и принесла много жертв, но держалась стойко, и благодаря сочетанию хорошей дипломатии, мудрого правления и удачи преодолела все трудности, доказав при этом, что она по-прежнему неприступна. Какими бы опасными ни были угрозы ее врагов с материка, сама она осталась нетронутой. Словом, когда венецианцы узнали условия Брюссельского договора, у них были все основания себя поздравить – и они это сделали.
Правда, в прочих отношениях Венеция уже никогда не стала прежней. Она сохранила независимость и вернула свои владения, однако утратила власть. Лишившись торговой гегемонии и влияния на море, она больше никогда не смогла вести серьезную политику так, как делала это в прошлом. В дни величия она решительно смотрела на восток, в сторону Византии, Леванта, Черного моря и за его пределы – туда, где находилась ее удача и откуда текло ее богатство. Ныне она совершила полный разворот и стала по сути итальянским государством – возможно, не совсем таким, какими были все прочие страны полуострова, ибо ее история, традиции, необычная форма правления и полуизоляция всегда выделяли ее как нечто особенное и уникальное. Но все-таки она превратилась в итальянское государство – нацеленное на запад, скорее сухопутное, чем морское, подверженное тому же политическому давлению и напряженности, что и остальной полуостров, частью которого еще недавно она не соблаговолила бы себя считать.
Пострадала и уверенность Венеции. Она не один раз оказывалась на краю пропасти, когда вся христианская Европа ополчалась против нее. Ей удавалось спастись, но при этом новом, неблагоприятном и неопределенном порядке вещей кто мог сказать, когда настанет следующий кризис и какими будут его результаты? Достаточно ли ей для защиты полагаться на свое географическое положение или на общую потребность сохранять баланс сил в Италии, которая гарантирует, что при попытке другого государства поглотить Венецию остальные поспешат ей на помощь? Вполне возможно, что этого было достаточно, однако Венеция знала, что ее будущее благополучие, а может, и само существование отныне зависят не от ее адмиралов, купцов или кондотьеров, а от ее дипломатов. Настала великая эпоха венецианской дипломатии. Венеция занималась этим искусством с прилежанием и тщательностью, которые ее народ всегда проявлял в делах, считавшихся крайне важными для государства; и вскоре дипломатическое мастерство венецианцев стало легендой во всем цивилизованном мире.
Это была не та дипломатия, которая помогает обрести друзей. Наоборот, наряду с дружбой она насаждала страх и недоверие, во многом полагаясь на шпионов и агентов, на секретность и интриги, на зловещие и таинственные обсуждения в Совете десяти. Неудивительно, что с течением времени Венеция стала обретать (по крайней мере в глазах многих европейцев) характер, который ассоциируется с более напыщенными формами трагедий Ренессанса. Возможно, другие страны не очень хорошо понимали, почему венецианские методы дипломатии вызывают страх; скрытой причиной этого было то, что Венеция сама жила в страхе.
34Триумф империи(1516 –1530)
Будучи другом обоих государей, я могу лишь сказать вместе с апостолом: я радуюсь с радующимися и плачу с плачущими[275].
Если Нуайонский договор и не принес Италии долгосрочного мира, то по крайней мере дал ей долгую передышку. 1517 год был самым спокойным на памяти большинства людей. Это не означает отсутствия интересных событий: ни один год не начинался с захвата Каира турками и не заканчивался вывешиванием 95 тезисов Мартина Лютера на дверях церкви в Виттенберге. Однако влияние этих событий, при всей их значимости, не было незамедлительным; жители Ломбардии и Венето сумели за эти двенадцать месяцев отстроить разрушенные дома, засеять опустошенные поля и спать по ночам без тревожных кошмаров о мародерствующих армиях, грабежах, насилии и кровопролитии.
Пятилетнее перемирие, подписанное в июле 1518 г. империей и Венецианской республикой, еще больше стабилизировало ситуацию, и кто знает, сколько бы продолжалось это затишье, если бы 12 января 1519 г. старый Максимилиан I не умер в своем замке в Вельсе, в Верхней Австрии. В течение некоторого времени он старался обеспечить переход империи к своему внуку Карлу, который после серии династических браков и случайных смертей в девятнадцать лет оказался владетелем Испании (с Сицилией, Сардинией и Неаполем, не говоря уже о новых колониях в Америке)[276], Австрии, Тироля, большей части Южной Германии, Нидерландов и области Франш-Конте. Однако сами размеры его гигантского наследства и страх, что империя, если ее слишком долго оставлять в руках одной семьи, может превратиться в наследственную монархию, склонили некоторых князей-выборщиков в пользу второго серьезного кандидата – Франциска I.
Будучи европейским государем, Франциск вовсе не проигрывал Карлу так сильно, как может показаться на первый взгляд. Он не мог соперничать с ним по размеру территорий, но французский трон был гораздо надежнее, власть – намного более устоявшейся, а ресурсы – бесконечно богаче. Кроме того, в год восшествия Франциска на престол битва при Мариньяно принесла ему Милан, а вместе с ним – контроль над всей Северной Италией до самых границ Венеции. Огромное состояние Франциска также послужило доводом в его пользу, поскольку все семь курфюрстов с самого начала дали понять, что на их голоса можно повлиять методом финансового убеждения. Наконец, он пользовался поддержкой короля Англии Генриха VIII и кардинала Уолси, также желавших сохранить баланс сил, и папы Льва Х – по той причине, что граница Неаполитанского королевства Карла проходила в 40 милях от Рима, а папа не желал иметь императора у себя под боком.