На том этапе истории Венеции стало очевидно, что она вступила в эпоху упадка и больше у нее не случится длительных периодов подъема. Время экспансии закончилось, началось время экономии. Принципы торговли быстро менялись, и пусть отрицательное влияние на экономику оказалось не таким сильным, как опасались пессимисты, оснований для долгосрочного оптимизма было мало. Турки стояли на подступах к территории Венеции, их аппетит явно был ненасытным, а христианский Запад оказался неспособным оказать им согласованное сопротивление.
Правительство тем временем находилось на грани банкротства; оно без конца обсуждало способы привлечения финансов, но при этом ему всегда недоставало мужества предпринять необходимые решительные действия. В 1537 г. количество долгов казне, не уплаченных частными лицами, было таким высоким, что решили выбрать 25 самых злостных неплательщиков и без дальнейших церемоний конфисковать всю их собственность; однако никаких действий так и не предприняли, и Венеция вступила в новую разорительную войну, так и не собрав долги. Два года спустя ее финансовое положение было хуже, чем когда-либо, и в сенате обсуждалось не менее пяти различных экстренных мер для пополнения казны: принудительные займы, подушный налог, десятина со всех доходов, налог на богатство и налог на землю. Все эти меры тщательно рассматривались, но ни одна из них не применялась систематически. Мы неизбежно приходим к выводу, что правительство стало ленивым и неэффективным, и ему недоставало мужества предлагать законы, которые, по его мнению, могли быть непопулярны[287]. Вдобавок появились признаки коррупции во власти. Через два года после заключения мира 1540 г. выяснилась истинная причина бескомпромиссности Сулеймана касательно Нафплиона и Мальвазии: оказалось, что братья Николо и Костантино Кавацца, высокопоставленные и пользовавшиеся доверием государственные секретари (один служил в сенате, второй в Совете десяти), состояли на жалованье у короля Франции и сообщали ему о тайных приказах Контарини и его преемника – в числе этих приказов были полномочия отказаться от всех притязаний на два порта, если это окажется совершенно необходимо для заключения договора, и христианнейший король, не теряя времени, передал эту информацию своему новому союзнику султану.
Похоже, что общий упадок морали затронул все население. Прежний дух патриотизма испарился. Венецианцы становились слабохарактерными. Богатство вело к роскоши, роскошь – к праздности, а праздность – к безразличию, даже когда само государство было под угрозой. И это не современное суждение: многие венецианцы признавали это и тогда. Кристофоро да Канале писал в 1539 г.: «Прежде республика много раз в одиночку строила сильный флот – теперь она была на это не способна; ибо, хотя наш народ сплочен и законопослушен, их нынешнее удобство жизни и преуспевание таковы, что только насущная необходимость заставила бы их сесть на галеру».
Удобная и процветающая жизнь народа, нерешительность и несостоятельность государства – таков был парадокс Венеции XVI в. Республика была не в ладу сама с собой. Даже в период голода 1528−1529 гг., когда урожай не вызревал два лета подряд (первый раз из-за непрерывных дождей, второй – из-за длительной засухи), когда за серьезной вспышкой чумы последовала еще более серьезная эпидемия тифа и когда проблемы города усугубились из-за притока беженцев, спасавшихся от продвигавшейся к Риму смертоносной имперской армии, – даже тогда карнавал праздновался со всегдашним весельем, а балы, маскарады и брачные пиры были роскошнее прежнего. Поневоле задаешься вопросом: не было ли доли отчаяния в этих безумных тратах, малой толики истерии в бешеной погоне за удовольствиями? Или в этом, наоборот, была холодная логика фатализма, шептавшая, что республика обречена и что ее гражданам вполне позволено получать от жизни удовольствие в оставшееся время?
Как бы мы ни ответили на этот вопрос, факт остается фактом: венецианцы были совершенно правы. Когда преобладает закон джунглей (а в Европе эпохи Возрождения, несомненно, преобладал именно он), нужно скрывать слабость и в полной мере пользоваться теми дарами, которыми вас соблаговолило наградить Провидение. Если бы Венеция позволила внешнему миру заметить очевидные признаки своего экономического или морального нездоровья, ее шансы на выживание опасно уменьшились бы, и она старалась этого не делать. Что касается особых даров и талантов, то их у Венеции было три. Первым даром, в силу самого ее происхождения, было не имеющее себе равных расположение в лагуне – изолированное и неприступное. Вторым талантом, который некоторым образом вытекал из первого, стало ее прирожденное знание и понимание моря и всего, что к нему относилось. Третьим талантом Венеции выступала ее удивительная способность жить роскошно и напоказ.
Ей повезло, что сужение торговых горизонтов постепенно снизило важность второй ее способности, и потому она сумела извлечь больше преимуществ из третьей. В середине XVI в. постоянно продолжалась работа над великой неписаной программой дорогостоящего строительства, которое мы видим уже в начале столетия; те, кто регулярно посещал Венецию, поражались тому, что по возвращении даже после недолгого отсутствия они всегда находили ее еще более ослепительной и роскошной, чем до отъезда. Особенно много преобразований коснулось площади Святого Марка. Несмотря на то что она уже давно считалась чудом света, последние деревья и кусты (следы тех времен, когда она еще была монастырским садом) убрали с нее только в 1504 г. – всего через пару лет после завершения строительства часовой башни Мауро Кондуччи и через десять лет после окончания отделки перестроенной колокольни. К тому времени Кондуччи начал работу над Старыми прокурациями – единой постройкой, которая образует северную часть площади Святого Марка и которая была открыта в 1532 г. Пятью годами позже, в 1537 г., пока турки безуспешно обстреливали укрепления на Корфу, Якопо Сансовино проектировал очаровательную Лоджетту у восточной стены колокольни Святого Марка, которая должна была появиться одновременно с огромным зданием Библиотеки, выходящей на Пьяццетту. Едва закончив этот шедевр, он переключился на Дворец дожей, где уже почти полвека нанимали каменщиков для работы над восточным крылом, строившимся вдоль Рио-ди-Палаццо. Сансовино добавил к нему Золотую лестницу и огромные статуи Нептуна и Меркурия, стоящие по обе стороны лестницы Гигантов. К 1586 г., когда Винченцо Скамоцци закончил здание Новых прокураций вдоль южной стороны площади, вид из западной ее части был почти в точности таким же, каким мы знаем его сегодня. Перемены в других частях города были не менее разительными. Вдоль Гранд-канала к первым дворцам эпохи Возрождения, таким как восхитительное небольшое палаццо Дарио авторства Пьетро Ломбардо или более внушительное палаццо Вендрамин-Калерджи[288] по проекту Мауро Кондуччи, добавились еще более роскошные здания – палаццо Корнер и палаццо Дольфин-Манин[289] по проекту Сансовино или огромное палаццо Гримани авторства Микеле Санмикели. Тем временем на двух главных прибрежных островах воздвигли церковь Иль Реденторе и здание монастыря Сан-Джорджо-Маджоре – два церковных шедевра Андреа Паллади.
Если вспомнить, что Венеция была городом Тициана, Тинторетто и Веронезе, что великолепие живописи и архитектуры отражалось в богатстве одежд знати и буржуазии (время от времени принимаемые законы по регулированию расходов оказывали на это богатство лишь временный и едва заметный эффект) и что редкий день проходил без какой-нибудь величественной процессии, публичной либо частной, религиозной либо мирской, то, возможно, мы получим некоторое представление о том, какое сильное воздействие оказывал этот блистательный город на всех, кто его видел. Возможно, циничные иностранные послы спрашивали себя, что кроется за этим блеском и великолепием; возможно, суровые лютеранские пасторы с отвращением отворачивались от столь бесстыдной демонстрации роскоши и богатства; но всех их потрясало увиденное. Для Венеции было жизненно важно производить на них такое впечатление. Чтобы сохранить свое место в меняющемся мире, она больше не могла полагаться ни на торговое изобилие, ни на свой флот, ни на гордых и чванливых кондотьеров прошлого столетия. Ныне, если она хотела выжить, ей требовался мир; а мир, в свою очередь, зависел от нейтралитета в продолжающихся войнах, которые, как всегда, разрывали Европу на части. Однако нейтралитет нелегко сохранить при том давлении, которое все больше оказывали на Венецию император и папа, французы и испанцы, австрийцы и турки. Сохранить его можно было лишь при помощи очень тонкой дипломатии, а дипломаты всегда должны говорить с позиции силы – или делать вид, что они ее занимают.
Следовательно, Венеция более, чем когда-либо, нуждалась в уважении со стороны своих соседей, и никто лучше ее не знал, как важно в этом отношении то лицо, которое она являла миру. Это вовсе не означает, что она не всегда наряжалась со всей возможной роскошью или что она когда-либо жалела о деньгах, потраченных на самовосхваление, – ничего подобного. О великолепии Венеции никогда нельзя отзываться как о мошеннической уловке. Но, как любая знаменитая красавица, она прекрасно осознавала, какое впечатление красота производит на других, и в полной мере этим пользовалась.
Нейтралитет, который так старались сохранить дож Пьетро Ландо и его преемники, был двойным: в продолжающейся, пусть уже и неравной борьбе между Габсбургами и Валуа и в поражении, понесенном от турок. Существовал, однако, и третий важный вопрос, вызывавший все более широкий раскол по всей Европе, и тем более серьезный, что он, как оказалось, не проявлял никакого уважения к государственным границам. Учение Мартина Лютера уже раскололо Англию, Францию, Германию и те части Центральной Европы, которые прежде были верны Риму; волна насилия и преследований распространилась по Европе в масштабах, невиданных со времен Альбигойского крестового похода тремя веками ранее.