Однако Мустафа не притворялся. 22 июля прибыли его подкрепления, и он вечером двинулся на Никосию, а два дня спустя его огромная армия встала лагерем у стен города. И вновь шанс был упущен: итальянский командующий пехотой умолял разрешить ему немедленную атаку, пока враг утомлен переходом 30 миль в разгар кипрского лета, а его артиллерия и тяжелые кавалерийские части еще не готовы. Дандоло и ректоры снова отказались рисковать, и турки получили возможность без помех окопаться.
Началась осада. Возможно, турецкая армия и не была такой многочисленной, как утверждал ее командующий, однако она, должно быть, насчитывала добрых 100 000 человек; ее пушки и легкая артиллерия были внушительными и, в отличие от расположенных вдоль стен жалких одиночных орудий защитников, применялись со смертельной точностью и умением. Тем временем Дандоло, опасаясь нехватки пороха, сократил его использование до такой степени, что даже тем солдатам, у которых было оружие и которые знали, как им пользоваться, запрещалось стрелять в группу турок, если в ней было менее десяти человек. Однако, каким бы малодушным ни был лейтенант, его окружали люди, которым хватало храбрости. Каким-то образом город продержался до конца знойного августа, и лишь 9 сентября, когда люди Мустафы с шумом и ликованием приветствовали прибывшее с материка свежее войско из 20 000 человек, защитники наконец уступили пятнадцатой по счету масштабной атаке. Никосия пала через 45 дней. Но даже когда торжествующие турки наводнили город, сопротивление продолжалось; финальная схватка произошла на главной площади, перед дворцом наместника. Дандоло, укрывшийся там несколькими часами ранее, пока его люди продолжали сражаться на бастионах, теперь появился в алых бархатных одеждах, надеясь на привилегированное обращение, соответствующее его рангу. Едва он спустился по лестнице, как турецкий офицер снес ему голову с плеч.
Если осажденный город сопротивлялся до последнего, командующий победителей по традиции разрешал своим людям три дня грабить и мародерствовать. Последовали обычные в таких случаях зверства – массовая резня, четвертование и сажание на кол, разграбление церквей и изнасилование юношей и девушек; поражала сама степень этого мародерства. Никосия была богатым городом, щедро одаренным церковными и мирскими сокровищами, западными и византийскими. Прошла целая неделя, прежде чем турки погрузили на повозки и вывезли все золото и серебро, драгоценные камни и украшенные эмалью реликварии, расшитые камнями одежды, бархат и парчу; в руки турок попали богатейшие трофеи со времен захвата самого Константинополя, случившегося более века тому назад.
Мустафа вернулся со своей армией на побережье, оставив в городе гарнизон из 4000 янычар, которые должны были его укрепить. Он все еще ждал, что на выручку придут венецианцы, а если они явятся, то попытку отвоевать Никосию не стоит сбрасывать со счетов. Однако сам он тем временем не собирался прекращать наступление. Уже 11 сентября, через два дня после падения Никосии, Мустафа отправил гонца к командующим в Фамагусте, призывая их сдаться, а в качестве дополнительного стимула отправил им голову Николо Дандоло.
Вряд ли Мустафа-паша ожидал, что его ультиматум окажет желаемое действие и что Фамагуста капитулирует без борьбы; тем не менее он, должно быть, проклинал ее командующих за их упрямство. Даже Никосия доставила ему больше сложностей, чем ожидалось, но Фамагуста обещала стать весьма трудной задачей. Старые укрепления снесли в начале прошлого века и заменили их совершенно новыми крепостными стенами, применив все новейшие достижения в военном строительстве; так что теперь город производил впечатление совершенно неприступной крепости. Правда, защитников за этими огромными стенами насчитывалось мало – около 8000 человек; турецкое же войско, каждые несколько недель получавшее подкрепления с материка, к тому времени, вероятно, насчитывало те самые 200 000, которыми Мустафа хвалился Дандоло. Впрочем, в лице Брагадина и Бальони защитники имели двух первоклассных командующих, к которым они питали уважение и относились со всевозрастающей любовью и восхищением во время испытаний, ждавших их впереди.
Армия и флот, доверху нагруженные награбленной в Никосии добычей, прибыли в Фамагусту в тот же день, 17 сентября, и сразу осадили город. Благодаря мужеству и предприимчивости обоих командующих эта осада с самого начала была куда более динамичным предприятием, чем осада Никосии: защитники часто совершали вылазки за стены и иногда даже устраивали бои прямо в турецком лагере. Это продолжалось всю зиму, и венецианцы не выказывали признаков усталости; в январе они даже значительно укрепили свой боевой дух и материальное обеспечение, так как к ним прибыло подкрепление 1500 человек, с оружием и боеприпасами, под командованием Марко и Маркантонио Кверини, которые смогли пробиться через ослабленную турецкую блокаду. В апреле количество запасов провизии стало внушать некоторую тревогу, но Брагадин эффективно решил эту проблему, выселив более 5000 «бесполезных ртов» из числа гражданского населения и отправив их искать убежища в соседних деревнях. К концу января Мустафа сменил тактику, приказав отрядам армянских саперов выкопать огромную сеть траншей к югу от города. Поскольку отряды эти насчитывали 40 000 человек, а к ним прибавились местные крестьяне, которых заставляли работать насильно, работа шла быстро: к середине мая вся территория на расстоянии трех миль от стен была изрыта траншеями, которых было достаточно для размещения всей армии осаждающих и которые были настолько глубокими, что по ним могли передвигаться конные всадники, а наблюдателям на бастионах были видны лишь кончики их копий. Турки соорудили в общей сложности десять осадных башен и расположили их на разном расстоянии от города – с них они могли обстреливать защитников сверху. 15 мая с этих башен начался последний обстрел.
Венецианцы защищались мужественно и решительно. Снова и снова их артиллерия уничтожала целые секции осадных башен, но все было тщетно: несколько сотен саперов принимались за работу, и к утру башни были как новые. Медленно тянулись недели, и защитники начали отчаиваться. Надежда на прибытие венецианско-испанских сил поддержки, которая воодушевляла их всю зиму и весну, угасла; не хватало пороха, недостаток провизии ощущался еще острее. К июлю в городе были съедены все лошади, ослы и кошки; остался только хлеб и бобы. Из всех защитников лишь 500 человек еще могли держать в руках оружие, да и те падали без сил от недостатка сна. 29 июля турки устроили новую общую атаку, пятую по счету. Христиане ее сдержали, потеряв две трети своего состава убитыми и ранеными. 30 июля произошла еще одна атака, 31-го – другая, но даже тогда Мустафа не смог прорваться в город. Однако той ночью венецианские командующие проинспектировали оборонительные сооружения, оставшиеся запасы еды и боеприпасов и поняли, что больше они не продержатся. Сдавшись добровольно, они, согласно общепринятым правилам войны, смогут избежать массовой резни и грабежей, которые в противном случае были неизбежны. На рассвете 1 августа на бастионах Фамагусты появился белый флаг.
Условия заключения мира были на удивление щедрыми. Всем итальянцам будет позволено сесть на корабли и уплыть на Крит; с ними могут отправиться греки, албанцы или турки, которые пожелают их сопровождать. По дороге их не станут преследовать турецкие суда – напротив, они предоставят им всю необходимую помощь. Грекам, пожелавшим остаться на острове, будет гарантирована свобода и сохранность собственности, и им дадут два года, чтобы решить, останутся ли они на Кипре насовсем; тем, кто решит уехать, предоставят свободный проезд в любую страну по их выбору. Документ, в котором были изложены эти условия, подписал сам Мустафа и скрепил его султанской печатью; затем его вернули Бальони и Брагадину с сопроводительным письмом, в котором выражалось восхищение их мужеством и великолепной защитой города.
В течение следующих четырех дней приготовления к отбытию осажденных шли достаточно гладко. В город прислали запасы провизии, и, если не считать нескольких мелких инцидентов, отношения между европейцами и турками были дружеские. 5 августа Брагадин послал сообщение Мустафе: он предлагал официально передать ключи от Фамагусты. Мустафа ответил, что будет счастлив его принять. Надев официальную пурпурную мантию, Брагадин тем же вечером отправился в турецкий лагерь в сопровождении Бальони и нескольких старших офицеров, а также смешанного отряда итальянских, греческих и албанских солдат. Мустафа принял их весьма любезно, но затем его лицо внезапно помрачнело и манера изменилась. Со все возрастающей яростью он принялся швырять в лицо стоявшим перед ним христианам необоснованные обвинения: они убили турецких пленников; они скрыли боеприпасы, вместо того чтобы передать их туркам по условиям сдачи. Внезапно он выхватил кинжал и отрезал Брагадину правое ухо, а затем приказал своему помощнику отрезать ему второе ухо и нос. Обернувшись к своей охране, он велел им казнить всех пришедших. Асторре Бальони и командующему артиллерией Луиджи Мартиненго отрубили головы. Кое-кому удалось бежать, но большинство было перебито вместе с другими христианами, которые по случайности оказались в пределах досягаемости. Головы убитых свалили грудой перед шатром Мустафы; говорят, что их было 350.
Когда начались убийства, их было трудно остановить. Мустафа, к которому наконец вернулось самообладание, лично запретил своим обезумевшим солдатам входить в Фамагусту под страхом смерти, однако многие ослушались его приказа и неистовствовали в городе, убивая любого встречного, сжигая и грабя дома в исступленной жажде крови. Другие отправились в порт, где нашли себе множество жертв среди христиан, готовившихся отплыть на запад.
Но самая страшная участь была уготована Маркантонио Брагадину. Его держали в плену почти две недели; за это время его раны загноились, и он тяжело болел. Сначала его протащили вдоль стен, нагрузив мешками с землей и камнями; затем привязали к стулу, прикрепили стул к нок-рее турецкого корабля и позволили морякам глумиться над пленным. В конце концов его привели на место казни на главной площади, обнаженным привязали к столбу и в буквальном смысле содрали с него кожу живьем. Говорят, что даже эту пытку он переносил молча в течение получаса, пока палач не дошел до пояса; тут он наконец испустил дух. После этой жестокой казни ему отрубили голову, тел