но ликвидированы.
Осуна и Бедмар внутренне кипели от злости, поскольку их планы вновь рухнули. Они обладали слишком большой властью, чтобы их можно было трогать, и продолжали творить злодейства, скрываясь в стенах своих дворцов. Однако они упустили свой шанс. Венеция была спасена.
Венецию часто описывают как полицейское государство; в каком-то смысле она им и была. Однако ее обвинители кое о чем забывают. Прежде всего, полицейским было фактически каждое второе государство в Европе XVI−XVII вв.; принципиальным отличием Венеции была ее бо́льшая эффективность. Кроме того, хотя она, как и прочие государства, использовала методы, которые в наши дни сочли бы предосудительными (а тогда их считали вполне обычными) против тех, кто переходил дозволенные границы, сами эти границы были очерчены гораздо более широко, чем где бы то ни было. Это особенно касалось свободы слова (той сферы, к которой особенно чувствительны современные полицейские государства), а также важнейшего в то время вопроса религии. Наконец, Венеция составляла исключение еще в одном смысле – она никогда не была тиранией. Каждый ее правитель получал свой пост в результате свободных выборов; ни одно государство в тогдашней Европе (возможно, за исключением швейцарских кантонов) не управлялось более демократическими методами. Однако время от времени, в особенности когда Венеция позволяла законным подозрениям в отношении Испании исказить здравый смысл, она была способна совершать трагические ошибки. Вероятно, самой известной из подобных ошибок стала та, что касалась Антонио Фоскарини и Алетейи, графини Арундел.
Карьера Фоскарини началась хорошо. Он отлично служил на посту венецианского посла во Франции во времена Генриха IV, а затем в той же должности в Лондоне, где произвел приятное впечатление на короля Якова I и обрел множество друзей. Однако, живя в Лондоне, он вызвал к себе неприязнь со стороны одного из своих секретарей, который выдвинул против него несколько в разной степени истеричных обвинений, касавшихся главным образом торговли государственными тайнами, и в конце концов донес на него Совету десяти. Фоскарини вызвали в Венецию для ответа на эти обвинения и немедленно бросили в тюрьму, где он оставался все три года, что длилось расследование (во время которого, справедливости ради будь сказано, с обеих сторон было представлено множество убедительных доказательств). Наконец, 30 июля 1618 г. его признали невиновным, и он вышел из тюрьмы с незапятнанной репутацией. К 1620 г. он стал сенатором, и казалось, все это прискорбное происшествие уже почти забылось.
Летом 1621 г. в Италию прибыла графиня Арундел. Внучке Бесс из Хардвика[331] и крестнице самой королевы Елизаветы I на тот момент было около тридцати пяти лет, и она была замужем за Томасом Говардом, вторым графом Арунделом, который был одной из самых видных фигур при дворе короля Якова I. Как и ее муж, графиня была страстной любительницей живописи и использовала свои несметные богатства для увеличения одной из первых в Англии крупных частных коллекций. Любовь к живописи была одной из причин ее приезда; второй стали два ее сына, которым она, опережая свое время, намеревалась дать итальянское гуманистическое образование. Сыновей она оставила на лето на вилле в городке Доло на реке Брента, а сама поселилась в городе, в просторных апартаментах в палаццо Мочениго на Гранд-канале.
Следующей весной графиня все еще жила там, когда на Антонио Фоскарини обрушился новый удар: вечером 8 апреля, когда он выходил из сената, его арестовали и обвинили в том, что он «тайно и часто бывал в обществе министров иностранных держав, как днем, так и по ночам, в их домах и в других местах, в этом городе и за его пределами, в обычном платье и переодетым для маскировки, и разглашал им устно и письменно самые сокровенные тайны республики, получая за это деньги». На сей раз машина закона действовала быстро. Менее чем через две недели, 20 апреля, Совет десяти единогласно признал Фоскарини виновным. Приговор к казни через удушение был приведен в исполнение той же ночью.
Венецианцы к тому времени уже совершенно привыкли к трупам преступников, подвешенным вниз головой на виселице пьяццетты Сан-Марко; но в тот раз все было иначе. Это был не безымянный головорез, а сенатор Венеции – хорошо всем известный человек из благородной и прославленной семьи, пользовавшийся сочувствием всех слоев населения из-за злостной клеветы, возведенной на него в прошлом, и из-за физических и душевных страданий, которые он претерпел во время долгого и незаслуженного тюремного заключения. Люди задавались вопросом: возможно ли, что в изначальных обвинениях все же была доля истины? Как обычно, поползли слухи, и постепенно все стали считать, что большая часть тайных встреч Фоскарини проходила в палаццо Мочениго, под покровительством самой «знатнейшей англичанки» (nobilissima inglese), которая согласно этой логике и была главной злодейкой, огромной паучихой в центре паутины.
Довольно быстро эти слухи достигли ушей английского посла, сэра Генри Уоттона, и тот утратил присутствие духа – что было для него совершенно нехарактерно. Если бы он немедленно попросил дожа об аудиенции, чтобы обсудить дело, все могло бы уладиться. Вместо этого он отправил леди Арундел срочное письмо, в котором сообщал, что готовится решение о ее высылке и оно будет принято в течение трех дней, – поэтому он советует ей как можно скорее покинуть территорию республики. Однако он сильно недооценил ее силу духа. Леди Арундел не зря была внучкой Бесс из Хардвика. Она отправилась прямиком к Уоттону и заявила, что Фоскарини никогда не встречался в ее доме ни с папским нунцием, ни с секретарем императора Фердинанда[332] – этих двух иностранных дипломатов посол особо упомянул в своем письме. Более того, добавила она, поскольку речь идет не только о чести Англии, но и о ее репутации, она сама попросит дожа об аудиенции завтра утром. Разумеется, она надеется, что посол будет ее сопровождать; если нет, она отправится к дожу одна.
Этого Уоттон совершенно не ожидал. Он оказался в крайне неловком положении, так как на самом деле не получал официального уведомления о высылке – до него просто дошли слухи, и он, вероятно, не видел причины им не верить. Кроме того, в его поступках, возможно, присутствовало стремление выдать желаемое за действительное. Леди Арундел была богата и влиятельна, сам же он не располагал никакими личными средствами, а его скудное жалованье и служебное довольствие едва позволяли ему поддерживать минимальный уровень достоинства, которого требовало его положение. То, что ему это вообще удавалось, во многом происходило благодаря комиссиям, которые он получал от герцога Бекингема – он пытался покупать картины для его коллекции. Однако леди Арундел удавалось перекупить все лучшие работы, за которые она платила неслыханно взвинченную цену. Еще больше дело осложняло то, что ее муж был главным соперником Бекингема при дворе. Наконец, существовал еще и религиозный вопрос. Графиня, в отличие от своего мужа, оставалась твердо верна католической вере. Уоттон был столь же ревностным протестантом и долгие годы трудился над тем, чтобы обеспечить своей религии те права, которыми она пользовалась в Венеции. Таковы были причины, по которым графиня была для Уоттона постоянным источником раздражения, и он был бы рад от нее отделаться.
На следующее утро дож на аудиенции тепло поприветствовал леди Арундел и оказал ей редкую честь, пригласив ее сесть с ним рядом. Он молча выслушал ее и категорически заверил, что вопрос о ее изгнании даже не возникал, как и о ее причастности к недавнему печальному делу. Напротив, ей рады в Венеции и будут рады всегда. Графиня любезно приняла уверения дожа и поблагодарила его; однако у нее была еще одна просьба: она желала бы получить письменное публичное оправдание, о котором было бы объявлено в Венеции и в Лондоне. И эта ее просьба была полностью удовлетворена: через несколько дней, когда она и сэр Генри вновь пришли в коллегию, ей зачитали официальную декларацию сената вместе с соответствующим посланием венецианскому послу в Лондоне, в котором ему предписывалось предоставить самые недвусмысленные уверения в ее невиновности сначала лорду Арунделу, а затем любым другим лицам при дворе, которые выразят интерес к этому вопросу. В качестве дополнительного знака расположения дож протянул ей особое приглашение посетить предстоящую церемонию Обручения с морем в специальной барке в сопровождении двух Savii agli Ordini, и отправил ей домой пятнадцать чаш с воском и сладостями на сумму сто дукатов[333].
У леди Арундел были все основания быть довольной тем, как все обернулось, однако она многословно и очень ясно дала понять бедному сэру Генри, что он один во всем виноват; в конце концов он уже стал опасаться, что она планирует устроить его отставку. Однако он все еще оставался в Венеции, когда его грозная соотечественница наконец уехала и в сопровождении каравана из 34 лошадей и 70 опечатанных тюков с товарами (все они были освобождены от таможенных пошлин особым личным приказом дожа) покатила на север вместе с сыновьями.
Приятно будет вспомнить, что к этому времени произошло еще одно восстановление в правах, пусть и с трагическим опозданием. Неизвестно, какие именно доказательства того, что Антонио Фоскарини был второй раз несправедливо обвинен, выплыли на свет, но 22 августа 1622 г. те, кто выдвигал против него обвинения, предстали перед тремя государственными инквизиторами[334], были признаны виновными и в свою очередь казнены. После этого Совет десяти полностью и публично признал свою ошибку; копии этого признания были переданы семье Фоскарини и разосланы во все посольства Венеции за границей. Их также раздавали на улицах города. Гроб с телом Фоскарини выкопали и устроили официальные похороны за счет государства. В церкви Сан-Стае, в часовне Фоскарини, находится его бюст и надпись: