Когда молодые французы прибыли на Крит, Морозини поручил им оборону одного из внешних бастионов, обращенных к суше. Они отказались, заявив, что они не для того проделали долгий и нелегкий путь на Крит, чтобы ползти по грязи к какому-то форпосту, а потом терпеливо и молча ждать там, пока турки устроят новую атаку. Вместо этого они потребовали совершить общую вылазку, которая, по словам одного из них, «вынудит врага снять осаду». Морозини, будучи разумным человеком, запретил им совершать что-либо подобное. Он уже произвел дюжину вылазок, ни одна из которых не дала долгосрочных результатов. Оставшихся у него людей (на тот момент их было меньше 5000) едва хватило бы для защиты брешей в стенах, которые регулярно появлялись стараниями турецких подрывников. Однако аргументы Морозини остались без внимания. Как выразился один из французских историков[342]:
Мсье де Ла-Фейяд стремился лишь к энергичным действиям и личной славе; его мало заботила потеря 700–800 венецианцев при условии, что по возвращении во Францию он сможет насладиться почестями как человек, совершивший героическую вылазку на Крите. Уехав с места событий, он бы мало огорчился, узнав, что город потерян из-за нехватки защитников.
Когда де Ла-Фейяд увидел, что главнокомандующего не уговорить, он, громко сетуя на робость венецианцев, заявил о своем намерении самостоятельно пойти в атаку без всякой поддержки; это он и сделал 16 декабря, символически вооружившись хлыстом, во главе войска, численность которого, согласно хронике, составляла уже не 500, а 280 человек. Турки оказали яростное сопротивление, однако французы, несмотря на все свое безрассудство, проявили почти нечеловеческое мужество и оттеснили турок на целых 200 ярдов, удерживали отвоеванную территорию в течение двух часов и убили около 800 солдат противника, прежде чем прибывший свежий батальон янычар вынудил их отступить. Граф де Вильмор, граф де Таван и еще около 40 человек были убиты, более 60 получили серьезные ранения, в том числе и маркиз Обюссон. Сам де Ла-Фейяд, у которого кровь лилась из трех полученных ран, вернулся в безопасное место последним.
Все это было великолепно, но ничем не помогло Венеции и Криту. Когда стычка закончилась, юные герои не смогли достаточно быстро покинуть город. Они отбыли через неделю, хотя многие из них (даже те, кому удалось уйти невредимыми) больше не увидели Францию – они прихватили с собой бациллу чумы.
Вскоре после того, как выжившие высадились в Тулоне, из Франции в Кандию отправилось еще одно войско, гораздо более многочисленное, профессиональное и хорошо вооруженное. Венецианскому послу во Франции Джованни Морозини (родственнику главнокомандующего) наконец удалось убедить Людовика XIV серьезнее отнестись к своим христианским обязанностям, и весной 1669 г. первый значительный вклад французского короля в войну был готов: 6000 солдат, 300 лошадей и 15 пушек, погруженные на 27 транспортных судов, которые шли в сопровождении 15 военных кораблей. Но даже в этом случае Людовик попытался скрыть от турецких друзей свое вероломство: флот плыл под флагом, на котором были не геральдические лилии, а перекрещенные папские ключи.
Большая часть армии – около 400 человек под совместным командованием герцога де Бофора и герцога де Ноая – прибыла 19 июня. Увиденное привело их в ужас. Один из офицеров[343] писал:
Город являл собой ужасное зрелище: улицы были усыпаны пулями, пушечными ядрами и шрапнелью от мин и гранат. Не было ни одной церкви, ни одного здания, чьи стены не были бы пробиты и почти разрушены вражескими пушками. Дома представляли собой жалкие сараи. Повсюду стояло тошнотворное зловоние, и на каждом повороте мы натыкались на мертвых, раненых или искалеченных людей.
История де Ла-Фейяда тут же стала повторяться: вновь прибывшие так жаждали драки, что, отказавшись хотя бы дождаться прибытия остальной армии, сами пошли в атаку на рассвете 25 июня. Она началась неудачно: передовой отряд войска, по которому французы открыли огонь, оказался недавно прибывшим отрядом немцев, которые шли им на помощь. Когда порядок был восстановлен, французы атаковали турецкую диспозицию, и поначалу им сопутствовал значительный успех. Внезапно от случайного выстрела вспыхнули бочонки с порохом на одной из покинутых в спешке батарей. Турецкие подрывники были известны своим мастерством; их операции по минированию стали одной из характерных черт этой осады, а большая часть повреждений в оборонительных сооружениях города произошла из-за подземных взрывов. По рядам французов распространился слух, что заминирована вся земля, на которой они находятся, что батарея – скрытая взрывная скважина и взрыв, который они только что услышали, был лишь первым из цепочки взрывов, которые сейчас разнесут их на кусочки. Вместе со слухом распространилась паника. Солдаты в ужасе бежали, спотыкаясь друг о друга и падая на бегу. Увидев внезапное и совершенно необъяснимое для них бегство, турки перегруппировались и бросились в контратаку. 500 французов были убиты, и через считаные минуты их головы, насаженные на пики, триумфально пронесли перед великим визирем. В числе этих трофеев были головы де Бофора, графа де Розана (племянника великого де Тюренна) и капуцинского монаха, который сопровождал армию в качестве раздатчика милостыни.
500 человек из 6000 – не столь чувствительная потеря; через четыре дня прибыла оставшаяся часть армии Людовика, и Морозини принялся планировать новую атаку. Однако дух его новых союзников был уже сломлен. 24 июля французский военный корабль с 70 пушками слишком близко подошел к береговой батарее турок и был потоплен; а еще через несколько дней де Ноай холодно сообщил главнокомандующему, что он сажает войско на корабли и возвращается домой. Протесты, уговоры и угрозы, мольбы со стороны выжившего гражданского населения и даже громогласные призывы с церковных кафедр оказались тщетными: 21 августа французский флот поднял якоря. В последовавшем общем отчаянии немногочисленные суда, отправленные папой, Священной Римской империей и мальтийскими рыцарями, тоже подняли паруса и отправились на запад. Морозини и его гарнизон остались одни, и великий визирь Ахмед отдал приказ о всеобщем наступлении.
Каким-то образом его удалось отразить, но главнокомандующий знал, что он побежден. В его гарнизоне осталось всего 3600 человек, подкреплений в этом году ждать уже не приходилось, оборонительные сооружения лежали в руинах, и нет надежд удержать Кандию еще на одну зиму. Если же сдаться сейчас, не дожидаясь неизбежного захвата города штурмом, то он, возможно, сумеет добиться благоприятных, а может, и почетных условий. Правда, у него не было полномочий вести переговоры от имени республики, однако он знал, что в прошлом вопрос о мирных переговорах трижды горячо обсуждался в сенате (впервые в 1647 г., затем в 1657 г. и 1662 г.), и каждый раз сенат находил способы поддержать осажденный город. В любом случае реального выбора у главнокомандующего не оставалось.
Договор был заключен 6 сентября 1669 г. Великий визирь, лично восхищавшийся Морозини, оказался щедр. Венецианцы должны были свободно покинуть город в течение 12 дней, хотя допускалось продление этого срока в случае плохой погоды. Всю артиллерию, находившуюся в городе до начала осады, следовало оставить на месте; остальное жители могли забрать с собой. Турки становились хозяевами острова, однако Венеция могла оставить себе острова Грамвуса на северо-западной оконечности Крита, так и не сдавшуюся Суду и островную крепость Спиналунга, расположенную неподалеку от современного селения Элунда.
Итак, 26 сентября после 465 лет оккупации и 22 лет осады флаг Венеции был спущен над тем, что осталось от Кандии, и последние официальные представители республики, включая последнего дожа колонии Заккарию Мочениго, который, кажется, не сыграл в переговорах почти никакой роли, вернулись в Венецию. С ними отбыло фактически все гражданское население города, не желавшее оставаться под властью новых хозяев. Для Венеции это означало конец эпохи. Она сохранила три аванпоста, и на карте Эгейского архипелага все еще были отметки, где по-прежнему правил крылатый лев, хотя его громкий рык смолк, и даже ворчание стало еле слышным; однако Крит был ее последним владением за пределами Адриатики, и с его потерей навсегда исчезла не только ее власть, но и ее фактическое присутствие в Восточном Средиземноморье.
По крайней мере Венеция понесла эту утрату с достоинством. Никогда еще венецианцы не сражались столь героически на суше и на море; никогда еще у них не было столь решительного противника. Финансовые затраты были огромны (4 392 000 дукатов только в 1668 г.), и еще большими стали потери в человеческих жизнях. Более того, в течение почти четверти века венецианцы фактически сражались в одиночку. Помощь союзников, в тех сравнительно редких случаях, когда она вообще оказывалась, была скудной, нерешительной, недостаточной или своекорыстной; порой – например, когда эта помощь приводила к долгим задержкам и бездействию, или когда без предупреждения прекращалась – она и вовсе мешала интересам республики. Даже в последние два-три года, когда прежняя политика изнурения уступила место безумному разрушению и кровопролитию, иностранное вмешательство лишь подрывало силу духа защитников и лишало их мужества.
Однако к сдаче Франческо Морозини подтолкнула не деморализация и не упадок духа. Это было холодное осознание: потеря Кандии неизбежна, любая помощь из Венеции или других мест лишь продлит агонию города и его обитателей, и единственный выбор, который у них есть, – покинуть город на достойных условиях сейчас или подвергнуть его и жителей массовой резне и разграблению чуть позже. Мало какие обвинения в истории Венеции были более несправедливыми, чем те, что выдвинул против Морозини после его возвращения авогадор Антонио Корраро. Его обвинили не только в том, что он превысил свои законные полномочия, вступив в переговоры с врагом от имени республики, – на это у Морозини имелся ответ. Были и другие обвинения, сколь неожиданные, столь и незаслуженные: трусость, предательство и даже казнокрадство и коррупция. К счастью, у Морозини не было недостатка в сторонниках, готовых встать на его защиту, и, когда после пылких речей с обеих сторон вопрос наконец вынесли на обсуждение Большим советом, подавляющее большинство голосов оказалось в пользу Морозини. Он вышел из этой истории с незапятнанной честью и, как мы увидим далее, многократно отомстил своим старым врагам, когда настал подходящий момент.