стоянии контролировать.
Все эти испытания и унижения были неизбежным следствием той политики, которую Венеция избрала добровольно, и некоторые специалисты, как венецианские, так и иностранные, считают, что ей было бы лучше с самого начала занять более определенную позицию – возможно, не становиться категорично на одну или другую сторону, ибо в случае полной победы любого из противников она бы лишь проиграла, но скорее последовать примеру герцога Виктора Амадея Савойского, который сражался сам за себя: сначала поддерживал французов, дабы избежать изгнания, а потом империю, и переходил с одной стороны на другую, когда считал нужным, так что в конце войны территория его владений даже увеличилась. Пьер Дарю (1767–1829), французский историк наполеоновской эпохи, пошел еще дальше, утверждая, что республике «стоило занять более властную позицию, вдохновить всех правителей Италии своей благородной решимостью и возглавить их таким образом, чтобы не допустить разграбления этих прекрасных земель иностранными захватчиками». Однако утверждать подобное – значит неверно интерпретировать характер эпохи. Большая часть полуострова находилась под оккупацией. До Рисорджименто или чего-нибудь хоть отдаленно похожего оставалось еще далеко, но в любом случае Венеция была последним местом, откуда мог бы исходить необходимый импульс. Она никогда не чувствовала себя частью Италии. Конечно, ее чувство принадлежности к итальянской нации (italianità) естественным образом укрепилось после приобретения территорий на суше, однако она все равно не была ее неотъемлемой частью (а возможно, никогда ею и не стала бы). В любом случае человек, способный собрать воедино и направить в нужное русло итальянское честолюбие, – яркий, пламенный, притягивающий к себе, прирожденный оратор и вождь – вряд ли мог появиться в лоне осторожной и управляемой множеством комитетов Светлейшей республики.
Случилось так, что Венеция вышла из Войны за испанское наследство на удивление без потерь. Серия понесенных французами поражений, а также смещение эпицентра войны к северу, где герцог Мальборо быстро создавал собственную легендарную историю, привели к тому, что через четыре-пять лет после начала войны в регионе Венето воцарился относительный мир. В марте 1709 г. Венеция смогла устроить характерный для нее роскошный прием (о котором ни одно европейское государство в такое время не могло даже помыслить) датскому королю Фредерику IV, несмотря на самую суровую зиму в истории, когда вся лагуна замерзла и люди ходили в Местре и Фузину пешком.
Волнение (а возможно, зима) оказалось слишком большим испытанием для дожа Альвизе II Мочениго, и через два месяца он умер[360]. Одним из его последних действий на посту было уведомление французского посла о том, что республика с радостью примет приглашение короля Людовика XIV о посредничестве между Францией и ее врагами; одним из первых решений, принятых сменившим его Джованни Корнаро II, была отправка проницательного и опытного дипломата Себастьяно Фоскарини в Гаагу, где тот сделал все возможное, чтобы договориться о мире. Однако коалиция, за плечами у которой была череда великолепных побед, выдвинула настолько унизительные условия, что Людовик XIV наотрез отказался их принимать и решил продолжать борьбу; и лишь три года спустя (когда произошли самые ожесточенные сражения и самая кровавая битва при Мальплаке) измотанные стороны конфликта при участии Венеции и Савойи наконец собрались в Утрехте, где заново перекроили карту Европы. Территория Венеции как нейтрального государства осталась нетронутой – ни потерь, ни приобретений; однако посол Венеции Карло Руццини был весьма впечатлен оказанными ему почестями, особенно со стороны прочих итальянских правительств. Они хоть и не сидели за столом переговоров, однако все отправили туда своих представителей, и, как гордо сообщал Руццини, единодушно признали Венецию «главной силой и защитницей Италии» (la principale potenza e protettrice d’Italia).
Когда в первые четыре месяца 1713 г. была подписана вся серия международных соглашений, известная под общим названием Утрехтский мир, Венеция владела Мореей чуть больше четверти века. Ее новый имперский эксперимент оказался неудачным. Годы турецкой оккупации, предшествовавшие возвращению Мореи, превратили некогда процветающую землю в бедную и разоренную, и венецианцы очень быстро поняли, что управление ею окажется не только дорогостоящей, но и неблагодарной работой. Угнетенное местное население, чей патриотизм, как всегда, взращивали и благословляли православные священники, мечтало о собственной государственности и не видело особых преимуществ в замене правителей-иноверцев на христианских схизматиков[361], которые проявят ничуть не больше сочувствия к их чаяниям. Учреждение латинских епархий вызвало еще большее возмущение. Наконец, существовала еще проблема обороны. В прежние дни, когда присутствие Венеции ограничивалось несколькими важными торговыми колониями и гарнизонными городками, этот вопрос не был столь острым; но как обезопасить от захватчиков почти тысячу миль изрезанной береговой линии? Даже те немногие оборонительные сооружения, которые венецианцы сочли необходимыми (такие, как мрачная крепость в Акрокоринфе, которая и сегодня представляет собой один из самых впечатляющих образцов венецианской военной архитектуры), лишь еще больше настроили против них местных жителей, поскольку именно их призывали на строительные работы, а оплачивалось строительство собранными с них же налогами. Нет ничего удивительного в том, что, когда турецкие войска вновь объявились на Пелопоннесе, их приветствовали как освободителей.
Но факт остается фактом: для любого венецианца Морея была памятником последней грандиозной вспышки военной славы республики, и в Риальто были крайне обеспокоены, когда в декабре 1714 г. османский великий визирь призвал венецианского байло в Константинополе Андреа Меммо и сообщил ему, что вследствие определенных недавних происшествий в Черногории и перехвата турецкого корабля в Адриатике его повелитель решил объявить войну. Явно надуманный предлог лишь подтвердил подозрения в том, что истинная цель султана (вернее, великого визиря, чей воинственный настрой разительно контрастировал с позицией миролюбивого Ахмеда III) – отвоевать Морею. Венеция вновь обратилась с призывом о помощи к государствам Европы и вновь получила обычный неопределенный ответ, если не считать пары галер, предложенных папой и мальтийскими рыцарями.
Визирь Дамат Али-паша спланировал совместную операцию сухопутных войск и флота: наземные войска пойдут через Фессалию, а флот одновременно отправится на юго-запад через Эгейское море. Летом 1715 г. атака по обоим направлениям приносила один успех за другим. К тому времени, как флот достиг места назначения, он уже добился сдачи Тиноса (его малодушный комендант Бернардо Бальби был приговорен к пожизненному заключению после возвращения в Венецию) и Эгины, а сухопутная армия после пяти дней осады захватила Коринф. За ним последовали Нафплион, Метони и Корони, Мальвазия и остров Китира. Тем временем турки на Крите, воодушевленные сообщениями об успехах соотечественников, атаковали и захватили последние венецианские заставы в критском Су́де и на Спиналонге (Калидон)[362], жители которых, полагаясь на обязательства турок сохранить им жизнь, не имели иного выхода, кроме как сдаться. К концу 1715 г. Крит и Морея были потеряны для Венеции, а все великие победы Франческо Морозини сведены к нулю за несколько провальных месяцев, и турки вновь оказались у ворот Адриатики. У Венеции остался лишь один бастион – Корфу.
Турецкая армия, которую в начале 1716 г. великий визирь бросил на цитадель Корфу, состояла из 30 000 пехотинцев и примерно 3000 кавалеристов. Предположения о численности венецианцев разнятся, но их число, конечно, было меньше. Однако при осадных военных действиях сравнительные силы противников не так важны; важнее их умения в способах нападения и защиты. В этом смысле Венеция могла рассчитывать на знания и навыки одного из величайших военачальников своего времени, маршала Маттиаса Иоганна фон Шуленбурга. Он сражался под командованием герцога Мальборо при Ауденарде и Мальплаке, а после заключения мира поступил на службу в Венеции. Большую часть зимы он провел, укрепляя оборонительные сооружения на Корфу, и, хотя не смог предотвратить высадку турецкого войска, сумел встретить его такой системой защиты, с которой оно прежде не встречалось.
Осада продолжалась на протяжении самых жарких месяцев лета, однако в начале августа стали поступать сведения, воодушевившие защитников и, должно быть, вогнавшие в уныние турок: Венеция заключила союз со Священной Римской империей, и та вступила в войну. Уже почти ставший легендой принц Евгений вновь отправился в поход. Он разбил турецкое войско, весьма уместно сделав это при Карловице – том самом городе, где 18 лет назад турки подписали договор, который теперь так позорно нарушили; вскоре после этого он нанес им еще более сокрушительное поражение при Петервардейне (совр. серб. Петроварадин), где захватил 200 пушек, потеряв при этом менее 3000 человек при 20 000 погибших у турок.
Вероятно, эта неожиданно возникшая необходимость сражаться на двух фронтах одновременно навела турецкого командующего на мысль, что если не захватить Корфу быстро, то его вряд ли удастся захватить вообще. В ночь на 18 августа он дал сигнал к всеобщей атаке, которая, как всегда, началась под аккомпанемент оглушительного барабанного боя, труб, огня из ружей и пушек, страшных воплей и боевых кличей – простой психологический прием, однако вполне эффективный. Шуленбург и его генерал-проведитор Антонио Лоредан немедленно заняли свои места, призвав всех жителей острова – женщин, детей, стариков, больных, священников и монахов – на оборонительные сооружения. Шесть часов спустя отчаянная схватка все еще продолжалась; ни одна из сторон не получила никаких явных преимуществ, и Шуленбург решил сделать ставку на внезапную вылазку. Взяв с собой 800 отборных воинов, он незаметно вышел из крепости через небольшой подземный выход и напал на турецкий фланг с тыла. Успех был немедленным и оказал решающее действие: застигнутые врасплох турки бежали, побросав оружие и амуницию. Их соратники, осаждавшие другие части крепостной стены, были удивлены и озадачены, увидев провал наступления, и тоже отступили, сохранив, однако, порядок. На следующую ночь, словно для того, чтобы закрепить успех венецианцев, разразился шторм такой силы и ярости, что за несколько часов турецкий лагерь превратился в болото, траншеи – в каналы, палатки были изорваны в клочья или целиком взлетали в воздух, когда их крепежные тросы лопались словно нитки, и штормовой ветер уносил их прочь. Стоявшие на рейде турецкие корабли срывало с якорей, они сталкивались друг с другом и разбивались в щепки.