В день Вознесения, в четверг 3 марта 1722 г., когда дож Джованни Корнаро всходил на борт барки «Бучинторо», чтобы отправиться на ежегодную церемонию Обручения с морем, он споткнулся, и дожеская шапка (corno) упала с его головы. Окружающие не придали этому происшествию значения, но дож был очень подавлен и сказал, что это знак свыше. Он умер 12 августа. Его похоронили в семейной часовне в церкви Сан-Николо да Толентино; а 24 августа его сменил очередной Альвизе Мочениго – третий человек с этим именем, поднявшийся до высшего сана[367]. Мочениго отличился как воин в Далмации и как дипломат: он провел два года в долгих и запутанных дискуссиях о мельчайших деталях условий, которые были неотъемлемой частью любого мирного договора с турками. Заняв престол дожа, он сделал городу очаровательный подарок – двух порфировых львов, которые дали имя Пьяццетте деи Леончини к северу от собора Святого Марка и доставляют бесконечное удовольствие детям Венеции вот уже более двух с половиной столетий.
К тому времени Венеция уже обрела тот облик, который знаком нам по картинам великих мастеров городского пейзажа: Антонио Каналя по прозвищу Каналетто, его преемника Франческо Гварди, его племянника Бернардо Беллотто и их последователей, а также мастеров жанровой живописи вроде Пьетро Лонги и Доменико Тьеполо. Это была эпоха Гран-тура – эпоха, в которую изобрели туризм, когда не только молодые английские дворяне, но и вся аристократия Европы в тот или иной момент находилась в самом прекрасном и волшебном из всех городов. Царила эпоха карнавала – все еще самого долгого и необузданного в Европе; обязательные для него маски обеспечивали участникам всю желаемую анонимность. Совет десяти, государственные инквизиторы и полиция больше не внушали страха, как это было сто лет назад. Приведем лишь один пример: в 1718 г. инквизиторы нанимали на работу персонал в количестве всего трех человек; полвека спустя это число снизилось до одного. Азартные игры имели четкую организацию, а ставки выше, чем где бы то ни было; куртизанки были самыми красивыми и элегантными, способными удовлетворить любой вкус и порадовать самых привередливых и взыскательных клиентов. Для гостей со склонностями более интеллектуального толка предлагались на продажу книги, картины и скульптуры, посещение церквей и дворцов, а также музыка и опера, которыми Венеция славилась на весь цивилизованный мир.
К началу XVIII в. центр венецианской музыкальной жизни переместился из собора Святого Марка, где за сто лет до того органистами служили Джованни Габриэли и Клаудио Монтеверди, в четыре приюта для девочек-сирот: Пьета, Инкурабили, Мендиканти и Оспедалетто. В первом из них с 1703 г. и почти до своей смерти в 1741 г. служил капельмейстером Антонио Вивальди[368]. Во втором оркестр и хор находились под управлением Бальдассаре Галуппи, которого обессмертил Роберт Браунинг, пусть даже его музыка в наши дни почти забыта[369]. Однако не все выдающиеся венецианские музыканты той эпохи занимались только музыкой. Томмазо Альбинони был богатым купцом, торговавшим бумагой; Бенедетто Марчелло – адвокатом, членом Совета сорока и одно время служил проведитором в Поле.
Главным знатоком и коллекционером во всех областях искусства, кроме музыки, был англичанин Джозеф Смит. Он поселился в Венеции в 1700 г. и оставался одним из самых выдающихся иностранных резидентов вплоть до своей смерти в 1770 г. в возрасте восьмидесяти восьми лет. В течение тридцати последних лет жизни он жил во дворце на углу Гранд-канала и Рио-деи-Санти-Апостоли, который специально для него заново спроектировал и перестроил архитектор Антонио Визентини[370]; дворец этот быстро стал сокровищницей, заполненной постоянно растущими коллекциями Смита – картинами и скульптурами, монетами и медалями, рисунками и камеями, книгами и гравюрами. Помимо его частных коллекций, там всегда находились работы его главных протеже – Антонио Каналетто, Себастьяно Риччи и его племянника Марко Риччи, Франческо Дзуккарелли и превосходной портретистки пастелью Розальбы Каррьера; для всех этих художников Смит выступал главным агентом и посредником между ними и покупателями из числа английской аристократии. Самым главным среди них безоговорочно считается Каналетто, с которым Смит предположительно познакомился через Визентини в начале 1720-х гг. Каждый богатый англичанин, приехавший в Венецию, жаждал иметь хотя бы одну картину с видом города, которая напоминала бы ему о самом удивительном приключении в его жизни, и ни один другой художник не был способен так хорошо предоставить желаемое, так что Смит вскоре стал незаменим и для художника, и для постоянных покупателей. Во многом благодаря ему практически все работы мастера находятся в Англии (Венеция владеет в лучшем случае одним холстом), а десятилетнее пребывание Каналетто в Лондоне оказалось столь успешным. Неудивительно, что сам художник, на короткое время занявшись гравюрами, посвятил свою единственную опубликованную коллекцию Джозефу Смиту.
Однако мы в долгу перед британским консулом Смитом (получившим это назначение в Венеции в 1744 г.) далеко не только за картины Каналетто. В 1762 г. он продал всю свою коллекцию Георгу III за 20 000 фунтов; это было «самое впечатляющее приобретение коллекционером из английской королевской семьи», писал сэр Оливер Миллар[371], «с тех пор как агент Карла I успешно провел операцию в Мантуе в 1620-х гг.». Три года спустя король совершил еще одну масштабную покупку, приобретя всю библиотеку Смита за 10 000 фунтов; она образует ядро королевской библиотеки, хранящейся сейчас в Британском музее. Однако это не стало концом карьеры Смита в качестве коллекционера: он немедленно принялся собирать новые сокровища, и после его смерти в 1770 г. распродажа одной только его новой библиотеки заняла 13 дней.
В 1732 г. дожа Альвизе Мочениго III (иногда его называют вторым именем – Себастьяно, чтобы отличить от бесчисленных тезок) сменил семидесятивосьмилетний ветеран дипломатии Карло Руццини, а его смерть три года спустя освободила трон для Альвизе Пизани – члена богатейшей на тот момент венецианской семьи и владельца не только огромного и роскошного палаццо Пизани (сейчас Консерватория имени Бенедетто Марчелло) в Санто-Стефано, но и еще более великолепной виллы Пизани в Стра на реке Брента. Новый дож, брат того самого Андреа Пизани, который отличился при Превезе и во многих других местах на последнем этапе войны с турками, сам служил послом Венеции при дворе королевы Анны, где впечатлил весь Лондон роскошью своей свиты; когда его избрали дожем 17 января 1735 г., он и его семья, невзирая на холодное время года, оплатили три дня празднований, прошедших с размахом, который все сочли беспрецедентным даже по венецианским меркам. Работники Арсенала, которые, согласно традиции, несли его по площади, получили приказ двигаться как можно медленнее, чтобы у него было больше времени на разбрасывание щедрот; в следующие три ночи вся площадь освещалась на английский манер и была украшена декорациями, которые менялись каждую ночь; в последнюю ночь на каждой колонне зданий Прокураций по обе стороны площади огромные свечи осветили гигантские изображения герба Пизани, а фасады собора Святого Марка и церкви Сан-Джеминьяно[372] в противоположных ее концах озарили тысячи пылающих факелов.
И все же каким бы ослепительным ни казалось его внешнее великолепие, Альвизе Пизани, как и два его предшественника, стремился сохранить сдержанную позицию Венеции на международной арене. Это была нелегкая задача: Европа все еще служила полем битвы. В одной только Италии закат двух правящих домов – Фарнезе в Парме и Медичи в Тоскане – привел к новым столкновениям между Испанией и Австрией, и напряжение только усилилось, когда возник спор по поводу претензий тестя Людовика XV, Станислава Лещинского, на польский трон. К 1733 г. большая часть континентальной Европы вновь участвовала в войне, и, хотя в 1735 г. установился непрочный мир, оставалось всего шесть лет до восшествия на австрийский престол Марии Терезии, которое произошло после смерти ее отца Карла VI и вновь заставило европейских правителей сцепиться друг с другом.
То, что Венеции каким-то образом удавалось сохранять нейтралитет на протяжении всех этих беспорядков и успешно противиться сильнейшему давлению – дипломатическому, экономическому и даже военному, которым ее пытались принудить встать на чью-либо сторону, – необычайное достижение, столь же примечательное, как и множество гораздо более славных аспектов ее прошлого, на которые она оглядывалась со справедливой гордостью. Италия вокруг нее менялась, как и всегда, быстро и хаотично, а Венеция оставалась спокойным центром этого вихря и, казалось, едва замечала суматоху вокруг себя. Время от времени за это неизбежно приходилось платить высокую цену: воюющие армии не умеют уважать государственные границы, особенно если знают, что их не станут активно защищать, так что республике неоднократно пришлось пострадать от унизительных вторжений и следовавшего за ними опустошения деревень и ферм, имевших несчастье оказаться на пути продвижения какой-либо армии. Однако в самом городе по-прежнему господствовали удовольствия, и европейские войны никак не могли остановить непрекращающийся поток гостей, который к этому времени стал для Венеции источником жизненной силы.
Решительный нейтралитет Венеции имел и другое серьезное последствие: она стала пренебрегать своим военным флотом. Возможно, правильнее будет сказать, что состояние этого флота было по меньшей мере второстепенной причиной ее нейтралитета, так как появление в Адриатике кораблей из северных государств во время Войны за испанское наследство наконец заставило ее посмотреть в лицо неприятному факту, который она давно и все менее успешно пыталась игнорировать, – она безнадежно отстала в кораблестроении, сфере, в которой когда-то была первой в мире.