Нейтралитет – вполне уважаемая политика или может быть таковой; но, как пытался внушить своим соотечественникам Франческо Пезаро, она должна подкрепляться силой. Войны между Францией и Австрией почти неизменно происходили на итальянской территории, и, вероятно, вскоре Ломбардия и Венето снова станут полем битвы. Когда этот миг настанет, Венеция, при всей своей склонности к миру, должна быть готова и способна сражаться. Если этого не случится, то как можно надеяться на сохранение ее территориальной целостности? В тогдашнем состоянии само ее существование в качестве независимого государства находилось под угрозой.
Эти доводы Пезаро вновь и вновь приводил во время дебатов, но напрасно. Аргументы противоположной стороны оставались по-прежнему слабыми, но вряд ли она могла привести какие-то другие. Вооруженный нейтралитет, за который выступал Пезаро, требовал серьезной реорганизации или даже переустройства армии и флота. Как могла республика позволить себе такие меры, если не через значительные и совершенно неприемлемые взыскания с частных капиталов? Революционная армия уже заставила отступить вторгшихся во Францию пруссаков в сражении при Вальми и нанесла сокрушительное поражение австрийцам при Жемаппе. Неужели Пезаро всерьез предполагает, что Венеции стоит мериться силами с таким грозным войском? Что касается венецианской армии на западной границе, то какой цели она послужит, кроме того, что без нужды настроит французов против Венеции и вынудит их напасть?
Вполне возможно, что эти аргументы приводились довольно искренне, но они не имели никакого отношения к истинной причине бездействия республики. Дело в том, что Венеция совершенно утратила силу духа. Ей так давно не приходилось прилагать серьезные военные усилия, что она утратила волю, делающую их возможными. Мирная жизнь, погоня за удовольствиями, любовь к роскоши, весь этот дух «сладкого безделья» (dolce far niente) лишили ее сил. Она состарилась и устала, а кроме того, стала избалованной. Казалось, что разрушалось и гибло даже ее хваленое внутреннее устройство, некогда предмет зависти всех соседей: голоса продавались и покупались, число успешных олигархов неуклонно сокращалось, сенат почти превратился в послушный бюрократический придаток. В последнее десятилетие своего существования в качестве государства почти каждое принятое Венецией политическое решение словно было рассчитано на приближение конца. Неужели она сама стремилась к смерти? Если и так, то это ее желание исполнилось скорее, чем она думала.
В течение почти двух лет после казни короля Людовика XVI отношения между Венецией и Францией оставались корректными, временами почти сердечными. Никакие благочестивые заверения в нейтралитете не могли скрыть то, что венецианская олигархия в глубине души была проавстрийской и придерживалась монархических взглядов, а новый посол Лальман прекрасно знал, что за каждым его движением следят и обо всем докладывают инквизиторам. Однако у него не было причин считать, что с другими дипломатами обходятся лучше, и пусть он не мог надеяться на дружбу властей, но по крайней мере ему удалось заслужить некоторую степень неохотно проявляемого уважения. В конце концов, у Франции больше не было друзей в Европе, и стратегически расположенное нейтральное государство стоило того, чтобы искать его дружбы.
В конце ноября 1795 г. французская армия одержала первую победу над австрийцами на итальянской земле – у Лоано, небольшого приморского городка, расположенного примерно посередине между Сан-Ремо и Генуей. Почти сразу после этого отношение Франции к Венеции стало более жестким, и первым признаком этой перемены стало безапелляционное требование изгнать с территории республики графа де Лилля (Луи Станисласа Ксавье, ранее герцога Прованского и будущего Людовика XVIII) – брата казненного короля Людовика XVI. Граф поселился в Вероне годом ранее и после смерти юного дофина в июне 1795 г. (Людовика XVII) издал в июле прокламацию, в которой под именем Людовика XVIII официально предъявил свои притязания на французский престол; таким образом, за прошедшие четыре месяца он превратил Верону в центр активности французских эмигрантов.
Венеция как нейтральное государство имела полное право предоставлять убежище кому угодно, а Французская республика так и не представила никаких конкретных доказательств, что Людовик, находясь в безопасности на территории Венеции, и в самом деле замышлял свержение действующей власти. Император Франц II тем временем, хоть сам он и отказался принять претендента на трон на территории Австрии, оказывал на Венецию сильнейшее давление, убеждая ее разрешить Людовику оставаться в Вероне. Однако в конце концов требования французов стали такими угрожающими, что синьория не осмелилась противиться им и дальше; 31 мая 1796 г. Людовика вежливо попросили уехать; он же вскоре после своего отъезда потребовал (во вполне понятном порыве негодования), чтобы дом Бурбонов официально вычеркнули из Золотой книги. Возможно, эта история и не имела первостепенной важности, однако она отлично иллюстрировала доводы Франческо Пезаро. Если бы Венеция была сильной, она могла бы себе позволить игнорировать угрозы французов или выслать Людовика и его последователей наперекор Австрии. В любом случае она сохранила бы дружбу одной из сторон. Будучи слабой, она колебалась и в итоге настроила против себя всех.
К тому времени возник и более серьезный спор. Французы пожаловались (вполне оправданно), что Венеция позволила австрийской армии пройти по своей территории во время похода из Тироля в Мантую. Венецианцы путано отвечали, что у Священной Римской империи есть особое разрешение на использование дороги через Гойто согласно давнему договору, который нельзя аннулировать. Вполне возможно, что венецианцы и сами до некоторой степени в это верили, поскольку австрийцы без позволения и без препятствий передвигались туда-сюда по дороге через Гойто с тех пор, как завладели герцогством Мантуя в 1708 г. Однако несмотря на неоднократные требования французов, Венеция так и не смогла представить им копию этого договора. Для французов это оказалось явным нарушением декларируемого ею нейтралитета, и в ближайшие месяцы Наполеон Бонапарт использовал это в своих интересах.
Бонапарту тогда исполнилось двадцать шесть лет. Впервые он отличился в возрасте всего двадцати четырех лет при осаде Тулона, после которой его генерал Дюгомье настоятельно советовал военному министру в Париже: «Наградите этого молодого человека, возвысьте его, ибо если его заслуг не признают, он возвысится сам» («Récompensez, avancez cejeune homme; car, si l’on é’tait ingrat envers lui, il s’avancerait de lui-même»). Министр последовал этому совету. В следующем году, практически в одиночку избавив Конвент от Вандемьерского мятежа роялистов, Наполеон стал заместителем главнокомандующего тыловой армией, а пять месяцев спустя, в марте 1796 г., когда вновь учрежденная Директория решила начать новую кампанию против Австрии, стройный и серьезный молодой корсиканец, говоривший и по-итальянски, показался очевидным кандидатом, способным ее возглавить. Правда, никто (кроме, возможно, самого Бонапарта) не мог предвидеть степень и скорость его успехов. Монтенотте, Миллезимо, Дего, Чева, Мондови – почти каждый день приносил весть о новой победе. К концу апреля союзница Австрии Сардиния была вынуждена подписать сепаратный мир, по которому уступала Франции Савойю и Ниццу. 8 мая французы перешли через По, а через два дня форсировали мост через Адду у Лоди. 15 мая Бонапарт официально вошел в Милан.
В его руках оказалась вся Ломбардия, за исключением Мантуи; однако Мантуя могла подождать. Путь был свободен практически до самой границы. Правда, он пролегал через нейтральную территорию Венеции, но тут уж ничего не поделаешь. Подобные соображения явно не принимались во внимание австрийцами, которые уже не ограничивались дорогой через Гойто: всего несколькими днями ранее австрийский генерал Керпен, полностью обращенный в бегство с остатками своей армии, просил позволения пройти через Крему. Поскольку крепость была в плачевном состоянии и оборонять ее было совершенно невозможно, венецианский подеста не смог ему отказать.
Узнав об этом новом свидетельстве имперских симпатий Венеции, Бонапарт немедленно явился в Крему, чтобы потребовать объяснений от подеста, некоего Джанбаттисты Контарини. Последовавшая встреча не имела особой важности; она интересует нас главным образом потому, что отчет о ней, который Контарини представил сенату, является первым сообщением о Бонапарте из уст венецианца. Контарини поразили явная физическая слабость Наполеона и то, что он не пытался скрыть усталость. Не было никакого высокомерного молодого завоевателя, в гневе ходившего по комнате туда-сюда, бранившего Венецию за двуличность и угрожавшего страшными карами, – был лишь крайне утомленный молодой человек, который сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. «Он казался серьезным и задумчивым, – писал Контарини, – а на прямой вопрос “Вы устали?” генерал ответил: “Да, очень устал”». За время беседы он ни разу не выразил дружеских чувств по отношению к Венеции, но, когда его единственный спутник генерал Саличети, тоже корсиканец, разразился гневной тирадой в адрес республики, Бонапарт не принял в ней участия и даже несколько раз одобрительно улыбнулся в ответ на энергичные и находчивые возражения, которыми (если верить рассказу Контарини) негодующий подеста давал генералу отпор. Собственные протесты Бонапарт облек в мягкую, почти любезную форму; казалось, его больше интересует, каким именно путем отправились австрийцы: он желал убедиться, что это действительно был единственный возможный для них путь, чтобы спастись от пленения его войсками.
В следующем сообщении венецианцев о Бонапарте – от подеста Брешии Альвизе Мочениго, датированном 26 мая, – он, однако, предстает в более грозном настроении. Отступающим австрийцам разрешили занять крепость Пескьера на озере Гарда; власти Венеции не приложили никаких усилий, чтобы им помешать, не считая очень мягкого протеста, и Бонапарт желал знать почему. Мочениго вполне мог бы указать ему на то, что французы, находившиеся к этому времени в Брешии, тоже явились туда без позволения или возражений со стороны Венеции, так что они были не в том положении, чтобы жаловаться; однако, учитывая настроение генерала, он, похоже, счел нецелесообразным приводить этот довод. Вместо этого он сообщил сенату, что ему в конце концов удалось успокоить Бонапарта и что перед отъездом тот объявил о своем дружеском отношении к Венеции. Однако, говорилось далее в отчете, «он в высшей степени подвержен гордыне. Если ему кажется, что какое-то событие, каким бы невинным оно ни было, создает хоть малейшее сопротивление его планам, он немедленно впадает в гнев и начинает сыпать угрозами».