Венецианский сенат ответил черным вероломством на великодушие, которое мы всегда проявляли. Я отправляю вам это письмо с моим главным адъютантом. Быть войне или миру? Если вы не предпримете немедленных мер по уничтожению этих отрядов ополчения, не арестуете и не доставите ко мне ответственных за недавние убийства – война объявлена.
Турки не стоят у ваших ворот. Ни один враг вам не угрожает. Вы намеренно изобрели предлоги, чтобы притвориться, будто единение вашего народа против моей армии оправданно. Ваши войска должны быть распущены в течение 24 часов.
Мы больше не живем в эпоху Карла VIII. Если вопреки ясно высказанным пожеланиям французского правительства вы принудите меня вести войну, не думайте, что французские солдаты последуют примеру ваших ополченцев и опустошат земли невинных и несчастных обитателей Террафермы. Я буду защищать этих людей, и настанет день, когда они благословят те преступления, которые заставили армию Франции освободить их от вашей тирании.
Все потрясенно молчали. Жюно швырнул письмо на стол перед собой, затем развернулся на каблуках и вышел из зала, направившись к лодке, которая ждала его на набережной, чтобы отвезти обратно во французскую миссию.
Собрание коллегии было не единственным чрезвычайным мероприятием, прервавшим официальные богослужения в последнее мучительное Пасхальное воскресенье республики. Тем же вечером собрался сенат, одобривший 156 голосами против 42 раболепное письмо с извинениями. Бонапарта уверили, что деятельность крестьян, против которой он возражал, была всего лишь спонтанным проявлением верности, и ее единственной целью было усмирение бунтовщиков за Минчо; случайные прискорбные инциденты объясняются временной неразберихой и ни в коей мере не являются виной правительства, которое всегда подчеркивало необходимость сдержанного поведения. Будут приложены все усилия, чтобы задержать виновных в насилии по отношению к французам и призвать их к ответственности. В качестве дополнительного и добровольного знака своих честных намерений республика также распорядится отпустить всех политических узников, взятых при Сало. Письмо доверили двум особым посланникам – Франческо Донато и Лунардо Джустиниани – и немедленно отправили адресату.
Однако не успели эмиссары покинуть лагуну, как с материка пришли вести, вызвавшие еще больший ужас, чем появление Жюно: вся Верона неожиданно восстала против французов. На протяжении всей Страстной недели по всему городу таинственным образом появлялись плакаты и надписи, призывавшие население к массовому бунту; венецианцы и французы срывали их, однако они почти сразу появлялись вновь. Священники, которые всегда были известны антиреволюционной агитацией, тоже воспользовались предшествующими Пасхе днями, чтобы настроить паству против захватчиков. Кроме того, случился и обычный приток крестьян, которые прибыли из провинции по случаю праздника, и к полудню Пасхального понедельника (17 апреля), как следует отметив Пасху, они шумно и несколько нетвердой походкой слонялись по улицам, как никогда готовые подраться. В таких обстоятельствах и с учетом и без того взрывоопасной ситуации отдельные насильственные действия вскоре превратились в массовые беспорядки. К наступлению ночи около четырехсот французов были взяты в плен, а остальных вынудили искать убежища в трех городских крепостях – Кастель-Веккьо, Кастель-Сан-Пьетро и цитадели Санта-Феличе. Их загнали туда и фактически заставили выдерживать осаду, пока 20 апреля прибытие нового подразделения французских войск не обеспечило их освобождение; однако даже после этого порядок в городе полностью восстановили лишь спустя три дня.
Возмездие Бонапарта за события, которые назвали Pasque Veronesi – Веронской Пасхой, – было суровым. Он потребовал компенсацию в 120 000 дукатов; в Вероне систематически расхищали картины, скульптуры и произведения искусства; из церквей забирали серебро, безжалостно разграбили дворец Монте-ди-Пьета. Для армии Наполеон потребовал безвозмездно предоставить 40 000 пар сапог и одежду в том же количестве. Восемь предводителей восстания, в том числе и монах-капуцин Луиджи Колларедо, были казнены расстрельной командой.
Здесь следовало бы спросить, какую роль во всем этом играла Венеция. На удивление небольшую, поскольку при первой же возможности два ее высших должностных лица, Джованелли и Контарини, переоделись в крестьян и бежали из города. На следующий день их убедили на короткое время вернуться, но они почти сразу вновь исчезли. Тем временем граф Вероны Франческо Эмили поспешил в Венецию, чтобы даже на этой поздней стадии умолять Светлейшую республику о поддержке восстания. Вряд ли стоит говорить, что ему наотрез отказали. Сколько раз Венеция должна говорить, что она – нейтральное государство и намерена таким оставаться?
У находившегося в Австрии Наполеона ситуация в Венето вызывала серьезную тревогу задолго до того, как он получил известие о пасхальном восстании. Он никогда не обольщался по поводу антифранцузских настроений в Вероне и знал, что чем дольше продлится война, тем более опасной станет эта враждебность. Тем временем приходили и сообщения о похожих волнениях на больших территориях Тироля. Наполеон знал, что в ближайшее время те силы, которые он оставил в тылу, сумеют удержать ситуацию под контролем и сохранят для него пути подвоза, сообщений и, при необходимости, отступления; однако ничто не говорило о том, что они смогут делать это бесконечно.
Все это было достаточно тревожно, но вдобавок он ежедневно получал сведения из другой области, дававшие ему еще более серьезные поводы для беспокойства. Его армия сформировала лишь одно направление атаки на Австрию; существовала также Рейнская армия под командованием его блестящего молодого современника и главного соперника – Лазара Гоша, и она с ужасной скоростью продвигалась на восток через Германию и грозила добраться до Вены раньше Бонапарта. Он отказывался даже думать о такой возможности; он, и только он должен стать завоевателем империи Габсбургов – вся его будущая карьера зависела от этого. Он не мог позволить Гошу украсть свой триумф.
По двум этим причинам Бонапарт решил, что Франция должна немедленно заключить с Австрией мир. Уже 31 марта он написал имперскому главнокомандующему эрцгерцогу Карлу одно из самых лицемерных писем в своей жизни, предлагая закончить войну из гуманных соображений; ответ Карла был положительным, и через неделю стороны договорились о прекращении огня перед предстоящими мирными переговорами.
Итак, 18 апреля 1797 г. в замке Экенвальд неподалеку от Леобена был подписан временный мир между Наполеоном Бонапартом, действовавшим от имени французской Директории (хотя на самом деле он даже не потрудился с ней посоветоваться), и Австрийской империей. По условиям этого договора (детали которого хранились в тайне до их подтверждения полгода спустя при Кампо-Формио) Австрия должна была отказаться от всех претензий на Бельгию и Ломбардию, в обмен на что получала Истрию, Далмацию и все материковые территории Венеции, ограниченные реками Ольо и По и Адриатическим морем. Венеция в качестве весьма неадекватной компенсации получала прежние папские территории Романьи, Феррары и Болоньи.
Вряд ли нужно говорить, что у Бонапарта не было никакого права распоряжаться таким образом территорией нейтрального государства. Правда, он, вероятно, ответил бы на это, что в его глазах Венеция больше не является нейтральной страной. Он не мог принять ее постоянные уверения в доброй воле, когда самими своими действиями она явно демонстрировала проавстрийские симпатии. Снова и снова он предлагал ей дружбу и приглашал присоединиться к нему, но она всегда отказывалась. Кто не с ним – те против него и больше не имеют права на его уважение. Но невозможно было игнорировать тот факт, что законы международной дипломатии не поощряли произвольного дележа территорий нейтральных государств. Каким бы ложным ни был декларируемый нейтралитет Венеции, ее еще следовало заставить от него отказаться, а если в процессе ее получится выставить в невыгодном свете или представить агрессором – тем лучше.
Можно было бы ожидать, что в тот момент Венецианская республика, прекрасно осознававшая возможные последствия франко-австрийского мира и все еще дрожавшая при мысли о ярости Бонапарта по поводу Веронской Пасхи, костьми ляжет, чтобы не нанести ему новую обиду. Вместо этого всего через два дня после подписания соглашения в Леобене Венеция совершила такую чудовищную глупость, в которую почти невозможно поверить даже в контексте всей этой печальной саги о грубых ошибках и политической непригодности. Более того, совершив ее, она сыграла на руку Наполеону.
Утром 20 апреля, в четверг, у входа в порт Лидо появились три французских люгера. Возглавлял их корабль с несколько провокационным названием «Освободитель Италии» (Liberateur d’Italie) под командованием гражданина лейтенанта Жана Батиста Ложье, с четырьмя пушками на борту и экипажем из 52 человек, включая 20 итальянских добровольцев, недавно завербованных в Анконе. Они несли дозорную службу, и их основной задачей была защита французского судоходства в Адриатике и преследование австрийских кораблей, если они им встретятся. Ложье и остальные капитаны, очевидно, ничего не знали о соглашении, заключенном в Леобене двумя днями ранее; по всей вероятности, они не знали также, что 17 апреля Совет десяти издал указ, по которому венецианская гавань закрывалась для всех иностранных военных судов. Нет никаких причин считать, что у французов были агрессивные намерения.
Однако командующий крепостью Сан-Андреа Доменико Пиццамано решил не рисковать. Как только «Освободитель» вошел в пролив, он дал два предупредительных выстрела над носом корабля. После этого два других корабля немедленно развернулись и исчезли из виду, однако Ложье продолжал плыть до тех пор, пока два вооруженных полубаркаса из Сан-Андреа не вышли ему наперерез и не заблокировали ему путь. В точности неизвестно, что пр