Сам Людовико Манин не пытался бежать. Он практически единственный из всех сохранил спокойствие в общем гаме – возможно, из фатализма или от отчаяния, однако это спокойствие помогло ему сохранить достоинство даже тогда, когда рушилась последняя хрупкая конструкция республики. Во внезапно наставшей тишине, которая последовала за роспуском собрания, он медленно собрал бумаги и удалился в свои частные апартаменты. Там, отложив в сторону шапку дожа, он аккуратно развязал тесемки cufietta — плотно прилегавшей к голове белой льняной шапочки, которая надевалась под шапку дожа, и отдал ее своему камердинеру Бернардо Тревизану, произнеся печальные слова, которые как никакие другие символизируют падение Венеции: «Возьми, больше она мне не понадобится» («Tolè, questa no la dopero più»).
Эпилог
Было воскресенье 4 июня, Троица – день, который в прежние годы венецианцы привыкли праздновать со всей торжественностью и размахом, полагающимися для одного из больших церковных праздников. Однако в 1797 г. все было иначе. Потрясенные тем, что впервые за тысячелетнюю историю их город заняли иноземные войска, люди были не настроены веселиться. Тем не менее французский командующий генерал Луи Бараге д’Илье решил, что желательно устроить какой-нибудь праздник – хотя бы для того, чтобы улучшить моральное состояние местного населения, которое явно очень в этом нуждалось. Он обсудил это с руководителями временного муниципалитета, в чьих руках, под его зорким взглядом, ныне сосредоточилась высшая политическая власть новой республики; во время этого обсуждения были составлены планы для всенародного праздника (Festa Nazionale), на котором горожане впервые получат полную возможность публично приветствовать свою «демократию» и лежащие в ее основе звучные революционные принципы.
Те, кто скорее из любопытства, нежели ведомые энтузиазмом, пришли в то воскресное утро на главную площадь, уже привыкли к Шесту свободы – нелепо возвышавшемуся в центре площади огромному деревянному шесту, увенчанному символическим алым фригийским колпаком, который весьма напоминал шапку дожа. К нему прибавились три большие трибуны, возведенные вдоль северной, южной и западной сторон. На западной, предназначенной для 60 членов муниципалитета, красовалась надпись: «Свобода сохраняется через подчинение закону»; остальные две, предназначенные для французов и менее важных итальянских представителей власти, провозглашали, что «Зарождающуюся свободу защищают силой оружия, а упрочившаяся свобода ведет к всеобщему миру». Пьяццетту тоже украсили: между двух колонн у Моло натянули транспарант с восхвалением Бонапарта, одну колонну обернули черной тканью в память о храбрых французах, павших жертвами венецианской аристократии; первым в этом списке шло имя Жана Батиста Ложье.
После того как Бараге д’Илье и члены муниципалитета заняли свои места, заиграли оркестры – их было четыре, расположенные в разных местах площади, – и началась процессия. Первой появилась группа итальянских солдат, за которой шли два малыша с зажженными факелами и еще одним транспарантом со словами «Расти, Надежда Отечества». За ними шагала обрученная пара («Демократическое плодородие»), а следом – пожилая пара, пошатывавшаяся под весом сельскохозяйственных инструментов, со словами, «относившимся к преклонному возрасту, в котором они увидели установление свободы».
Когда процессия завершилась, президент муниципалитета подошел к Шесту свободы, где после краткой церемонии в базилике перешел к самому драматическому событию дня: сжиганию шапки и прочих символов сана дожа (их любезно предоставил для этой цели сам Людовико Манин) и экземпляра Золотой книги. После этого он и другие члены муниципалитета, а также генерал и старшие офицеры открыли танцы вокруг Шеста свободы, в то время как пушки непрерывно давали салют, церковные колокола звонили, а оркестры играли «Карманьолу». Празднование завершилось торжественным представлением в театре «Фениче» оперы, законченной всего пятью днями ранее.
Вот до чего опустилась Венеция через месяц после конца республики – до безвкусных аллегорий и пустых, напыщенных лозунгов, которые так любят нынешние тоталитарные правители; до столь полной деморализации, что ее граждане, многие из которых кричали «Viva San Marco!» под окнами дворца, где в последний раз собрался Большой совет, теперь стояли и аплодировали, пока все их гордое прошлое символически предавали огню. Вскоре после этого некий Джакомо Галлини, глава гильдии каменщиков, подписал контракт на удаление или уничтожение всех крылатых львов в городе; на материке французы уже сделали это с чудовищной тщательностью. Нам лишь остается благодарить судьбу за то, что он оказался менее добросовестным, чем французы: несмотря на полученную им плату 982 дуката, пострадало относительно небольшое число львов[391]. Однако тот факт, что подобные действия даже рассматривались как возможные, многое говорит об умонастроениях французов и венецианцев в то страшное лето.
Кажется, в политике существует закон, согласно которому степень свободы и демократии, фактически существующей в конкретном государстве, обратно пропорциональна горячности и громкости, с которой эта свобода декларируется. Так называемое «демократическое» правительство, находившееся у власти в Венеции в течение следующих восьми месяцев, вовсе не было демократическим, несмотря на все громкие заявления. 60 членов муниципалитета не имели даже намека на полномочия: их назначали под руководством французского поверенного в делах Виллетара, а с жителями Венеции не советовались до их избрания и не призывали их одобрить эти назначения позже. За время недолгого существования этого правительства ни разу не проходили выборы; а после 17 октября, когда Бонапарт по Кампо-Формийскому договору вероломно передал Австрии город вместе с Истрией и Далмацией, смысла в выборах практически не осталось.
Австрийцы официально вступили во владение Венецией 18 января 1798 г. В тот раз они владели ею недолго: в 1805 г., после Аустерлица, Наполеон вновь захватил ее, чтобы включить в свое новое Итальянское королевство. Однако всего десять лет спустя Венский конгресс вновь вернул Венецию империи Габсбургов вместе с провинциями и Ломбардией. Она оставалась австрийской (если не считать тех 17 героических и безнадежных месяцев в 1848−1849 гг., когда венецианцы подняли оружие против своих хозяев и объявили новую независимую республику) до 1866 г., когда императорскую армию разбили в битве при Садовой пруссаки. Тогда, и только тогда Венеции наконец-то позволили занять свое место в объединенной Италии Кавура, образование которой к тому времени почти завершилось.
Однако целью этой книги был рассказ об истории Светлейшей республики, и рассказ этот теперь окончен. Насколько приятнее было бы описывать менее постыдный конец; но история – повторим жалобу, высказанную на первой странице третьей части, – редко ведет себя именно так, как хотелось бы историку. И все же, читая хроники предсмертной агонии республики, нельзя не задуматься о том, как легко могли бы события принять иной, более благоприятный оборот. Если бы, к примеру, появился сильный лидер уровня Энрико Дандоло, Франческо Фоскари или Леонардо Донато, способный сконцентрировать энергию венецианцев и твердо выступить против нападок Бонапарта; или если бы летом 1796 г. Венеция могла бросить в бой как следует вооруженную армию пусть даже из 25 000 решительных солдат под командованием опытного генерала, то она и Австрия (при содействии королей Неаполя и Сардинии) почти наверняка спасли бы ситуацию и изгнали бы французов из Италии.
Увы, ничего этого не произошло; но даже так конец истории мог быть более достойным. Когда республика зашаталась, венецианцы еще могли продемонстрировать малую толику того мужества и выносливости, которые они так часто выказывали, защищая от турок свои колонии, – такое же мужество проявили их внуки в борьбе против австрийцев полвека спустя. Никто не просил и не ожидал бы героического сопротивления, подобного тому, что происходило на стенах Константинополя в 1453 г.; но нужна была хотя бы искра прежнего венецианского духа, которая позволила бы Светлейшей республике войти в историю хоть с каким-то подобием чести. Однако не было и этого. Истинной трагедией Венеции стала не смерть, а то, как именно она умерла.
О Людовико Манине и тех печальных и беспомощных людях, которые вместе с ним наблюдали за падением Венеции, следует сказать одно: малодушной капитуляцией они по крайней мере обеспечили сохранность своего города. Если бы французской артиллерии приказали открыть огонь из расположений на материковой части побережья, если бы французские корабли сочли необходимым войти в лагуну и обстрелять город с воды – страшно даже представить, что бы произошло. Многое и так было потеряно: Бонапарт под самыми надуманными предлогами[392] отдавал приказы об изъятии картин, скульптур, рукописей, церковной утвари и бесценных произведений искусства, до которых могли добраться его специально назначенные комиссары; изъяли в том числе и четырех бронзовых коней из собора Святого Марка, которых кораблем отправили в Париж для украшения триумфальной арки на площади Каррузель в саду Тюильри. Коней, как известно, позже вернули в галерею собора[393], однако большая часть награбленного завоевателем (включая огромную картину Веронезе «Брак в Кане Галилейской» из трапезной Сан-Джорджо-Маджоре и центральную панель потолка Зала Совета десяти во Дворце дожей его же работы) все еще находится в Лувре – и вероятно, там и останется. Спасибо и на том, что сам Бонапарт, как это ни удивительно, ни разу не приезжал в Венецию. Явись он туда – кто знает, насколько более тщательно он обобрал бы богатейший из всех городов, или насколько более глубоким был бы шрам, оставленный даже его тенью.
И все же независимо от того, признаем мы или нет, что при наличии мужества, решимости и достойного лидера Венеция могла бы спасти себя от исчезновения, нас должно удивлять, что она продержалась так долго. Она не была виновата ни в одном из трех серьезных ударов, которые ей довелось пережить (открытие пути в Индию в 1498 г., неуклонное распространение власти турок в течение двух веков после падения Константинополя в 1453 г. и война, объявленная Венеции практически всей Европой, объединившейся в Камбрейскую лигу); однако любой из этих ударов мог привести ее к краху. Пережить все три – большое достижение.