И все же остается фактом, что Венеция потерпела поражение – и, более того, поражение унизительное. Она потеряла своих лучших воинов. Из девяти больших галер – самых крупных и тяжеловооруженных кораблей ее флота – две перешли в руки нормандцев, а остальные семь пошли на дно, и все это – по вине каких-то выскочек, не имевших опыта в судовождении и плававших на жалких корытах, что держались на воде только чудом! Между тем нормандцы снова взяли под контроль подступы к Адриатике. Венецианцы не могли предвидеть, что всего через несколько месяцев Роберт Гвискар умрет от тифа на острове Кефалония, что его армия, пораженная тем же недугом, распадется и нормандская угроза исчезнет сама собой – так же внезапно, как появилась. На тот момент республике требовался козел отпущения, и никто не годился на эту роль, кроме дожа.
Все кончилось очень быстро. Сельво, по-видимому, даже не пытался защищаться. Его отстранили от власти и упрятали в монастырь, а к концу года в должность вступил его преемник. Вероятно, Доменико был морально сломлен, и возможность снять с себя бремя власти его только порадовала; но, так или иначе, его правление, начавшееся с таких радужных перспектив тринадцать лет назад, закончилось печально.
Историк Андреа Дандоло утверждает, что новый дож Витале Фальеро «посредством посулов и даров убедил народ изгнать предшественника»[70]. Возможно, так оно и было; но Дандоло писал через два с половиной века после этих событий, а его хроника к этому моменту становится настолько схематичной и неточной, что осуждать Фальера на основании единственного такого заявления едва ли возможно. По словам английского историка Френсиса Ходжсона[71], «за десять лет его правления не произошло почти ничего значительного, но и ровным счетом ничего, что нанесло бы ущерб процветанию республики». Итог не хуже любого прочего.
Однако на эти годы пришлось одно из величайших событий в истории Венеции – освящение нового собора Святого Марка, того самого, который сохранился до наших дней. Работа над этим, третьим по счету зданием, воздвигнутым на том же месте за последние 250 лет, со времен прибытия мощей евангелиста, началась еще при доже Контарини. С еще бóльшим энтузиазмом ее продолжил Доменико Сельво, который даже постановил, что всякое венецианское торговое судно, прибывающее с Востока, должно иметь на борту, в составе груза, мрамор или резные украшения для отделки собора Святого Марка. Сельво пригласил художников из Равенны, создавших мозаики, которыми по сей день славится эта базилика[72]; и хочется надеяться, что летом 1094 г. бывшего дожа выпустили на день-другой из монастыря и разрешили присутствовать на церемонии освящения собора. Если да, то, быть может, он увидел и одно из тех немногих чудес, которыми гордились жители Венеции – вообще-то, уже в те времена люди приземленные и не склонные к полетам фантазии.
В 976 г., когда первоначальную базилику погубил пожар, мощи святого Марка, согласно преданию, исчезли бесследно. В то, что они сгорели, никто не верил; проблема, однако, заключалась в том, что все три человека, которые знали, где в точности хранится реликвия, погибли при пожаре. Когда наконец достроили новое здание, был объявлен трехдневный пост для всех горожан. Дож и патриарх со всеми епископами и священниками лагуны на протяжении этого времени усердно молились о повторном обретении драгоценной реликвии. На третий день (25 июня) их молитвы были услышаны. Посреди торжественной мессы из южного трансепта внезапно донесся оглушительный грохот. Взоры присутствующих обратились туда, и все увидели, что одна из несущих колонн храма рухнула, а под ней открылось отверстие, из которого торчала человеческая рука. Все поняли, что она принадлежит евангелисту; среди всеобщего ликования мощи святого извлекли из тайника и перезахоронили в крипте собора. Там они и оставались до 1836 г., а затем были перенесены под главный алтарь, где находятся и по сей день[73].
Вправду ли освящение третьей, и последней, базилики Святого Марка сопровождалось столь наглядным знамением милости Божьей, или это всего лишь легенда, но само появление этого собора имело огромное значение не только для обитателей Венеции. Ни в одном из городов западного мира – ни в Равенне, ни в Ахене, ни даже в самом Риме – еще не воздвигали настолько величественных строений во славу христианского Бога. Собор Святого Марка стал зримым свидетельством не столько благочестия венецианцев (которые вообще-то не выделялись особой набожностью среди своих соседей), сколько их богатства, масштабов их торговой империи и того особого, еще не знакомого другим городам и странам Европы чувства национальной гордости, которое все чаще побуждало их расходовать личные средства на украшение и прославление своего города. На это наверняка обращали внимание высокопоставленные гости: и император Генрих IV, посетивший Венецию летом 1095 г., и все бесчисленные властители и монархи, на протяжении последующего столетия проезжавшие через город по пути на Восток и обратно. Но прежде чем в Венецию хлынул этот поток гостей, всего за несколько недель до приезда императора, Витале Фальеро умер от чумы. Его похоронили в соборе Святого Марка на Рождество; там, справа от центрального входа, его усыпальница стоит и поныне (это старейший надгробный памятник Венеции, сохранившийся до наших дней). Провести республику через бурные годы конца XI столетия – годы Первого крестового похода – выпало на долю следующему дожу.
7По следам Крестового похода(1095–1130)
И как в венецианском Арсенале
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали,
И все справляют зимние дела:
Тот ладит весла, этот забивает
Щель в кузове, которая текла;
Кто чинит нос, а кто корму клепает;
Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
Кто снасти вьет, кто паруса платает, –
Так, силой не огня, но божьих рук,
Кипела подо мной смола густая,
На скосы налипавшая вокруг.
Во вторник 27 ноября 1095 г., когда дож Фальеро лежал на смертном одре, папа Урбан II обратился ко всему западнохристианскому миру с призывом защитить Восток от сарацинской угрозы. Многие откликнулись на этот призыв с большим энтузиазмом. Всего через несколько дней, 1 декабря, граф Раймунд IV Тулузский и множество его вассалов заявили о готовности к походу. Под знамена крестоносцев устремились и аристократы, и простые крестьяне из всех уголков Европы – из Нормандии и Фландрии, Дании, Испании и даже Шотландии. Не стала исключением Италия; папе даже пришлось направить жителям Болоньи письмо, в котором он предостерегал их от излишнего рвения и напоминал, что для участия в походе необходимо разрешение священника, а для женатых мужчин – еще и согласие жены. Правивший дальше к югу Боэмунд, сын Роберта Гвискара, который теперь носил титул князя Тарентского, воспользовался долгожданным случаем собрать собственную армию, пусть и небольшую. Пиза и Генуя, быстро набиравшие влияние на море, тоже стали снаряжать флот – в надежде, что на Востоке перед ними откроются новые перспективы.
Но Венеция медлила. Она и так располагала стабильными рынками на Востоке, особенно в Египте, который стал крупным поставщиком пряностей, поступавших из Индии и с островов южных морей, и центром сбыта европейского леса и металла. Венецианцы были слишком трезвомыслящими и расчетливыми, чтобы поддаться эмоциональному порыву и броситься на защиту христианства; к тому же война вредила торговле, а дружба с арабами и турками-сельджуками (которые за последние четверть века захватили бóльшую часть Анатолии) была необходима для сохранения караванных путей в Центральную Азию. Новый дож Витале Микьель выжидал время, стараясь оценить масштаб кампании и ее шансы на успех, прежде чем ввязаться в нее окончательно и бесповоротно. Серьезные приготовления начались только в 1097 г., когда первая волна крестоносцев уже маршировала через Анатолию. Только под конец лета 1099 г., когда армия франков, с боями прорвавшаяся в Иерусалим, истребила всех местных мусульман и заживо сожгла всех евреев в главной синагоге, из порта Лидо наконец выступил венецианский флот численностью 200 кораблей.
Командовал им сын дожа, Джованни Микьель, а за духовное благополучие экспедиции отвечал Энрико – епископ Кастелло[75] и сын одного из предыдущих дожей, Доменико Контарини. Флот прошел через Адриатику, делая остановки в портах Далмации и принимая на борт дополнительных людей и снаряжение, затем обогнул Пелопоннес и направился к острову Родос, чтобы переждать там зиму. Там, согласно одному свидетельству, венецианцев настигло срочное послание от императора Алексея: тот заклинал Джованни отказаться от дальнейшего участия в Крестовом походе и вернуться домой. Размеры армии крестоносцев повергли Алексея в ужас. Обращаясь к папе за помощью в борьбе с сарацинами, он предполагал, что с Запада прибудут отдельные рыцари или небольшие отряды опытных наемников, которые перейдут под его командование и будут выполнять его приказы. Вместо этого в его владения ворвались алчные и совершенно неуправляемые орды религиозных фанатиков и авантюристов, уничтожавшие все на своем пути как саранча и разрушившие то шаткое равновесие между христианами и мусульманами, от которого тогда зависело само выживание Восточной империи. Более того, крестоносцы нападали не только на сарацин: той же зимой пизанские корабли блокировали имперский порт Латакию, а Боэмунд (который, не теряя времени зря, уже захватил Антиохию и провозгласил себя ее первым князем) одновременно атаковал этот город с суши. В свете давней дружбы между Венецией и Византией и тех преимуществ, которыми венецианцы пользовались по всей Восточной империи, Алексей едва ли ожидал от н