нский флот поспешил на помощь осажденному городу и захватил в плен не только самого патриарха, но и около семисот его последователей. Пленники были освобождены лишь после того, как поклялись посылать республике ежегодную дань – дюжину свиней (по одной – на каждый из капитулов собора). Свиньи должны были прибывать в город в последнюю среду перед Великим постом, чтобы на следующий день, в «жирный четверг» (джоведи грассо), горожане могли вдоволь погонять их по Пьяцце.
В сущности, эти два эпизода прошли для венецианцев почти незамеченными. Республике повезло, что у Фридриха имелись еще три задачи на Итальянском полуострове, и, как он ни желал поставить Венецию на колени, эти насущные дела требовали внимания в первую очередь. Первой его целью была Анкона, которая, по мнению Фридриха, была неотъемлемой частью Западной империи и на землях которой несколькими годами раньше Мануил Комнин расположил византийский аванпост; второй – как всегда, нормандская Сицилия, а третьей – Рим, где Барбаросса намеревался сместить папу Александра и заменить его своей новой марионеткой. Прежний протеже Фридриха, антипапа Виктор, так и не смог удержаться на папском престоле и вынужден был покинуть Рим; в 1164 г. он умер жалкой смертью в Лукке, где несколько лет до того перебивался доходами от не слишком успешного разбоя и пал так низко, что местные власти даже не разрешили похоронить его в стенах города.
Отвлекаться на подробности этой самой амбициозной итальянской кампании Фридриха мы не станем. Достаточно сказать, что по первым двум направлениям он не добился ничего, а по третьему – откусил такой большой кусок, что проглотить его уже не представлялось возможным. Рим, как и прочие северные города, был коммуной с собственным городским правительством, а римляне так ненавидели Фридриха еще со времен его первого злополучного визита, что оказали ему поистине героическое сопротивление. Наскоро окружив рвами и укрепив собор Святого Петра, они держали оборону восемь дней, но все оказалось тщетно. Имперские войска ворвались внутрь через огромные бронзовые двери и учинили резню, после которой, по словам одного современника (Оттона из монастыря в Санкт-Блазене), мраморные плиты нефа остались завалены телами мертвых и умирающих и даже сам алтарь обагрился кровью. Александру пришлось бежать и скрываться. 30 июля 1167 г. мессу в соборе отслужил преемник Виктора – антипапа Пасхалий.
Для Фридриха, добавившего к своей императорской короне золотой венец патриарха Рима (и тем самым нанесшего преднамеренное оскорбление римскому сенату), это был звездный час. Он и не догадывался, что пройдет лишь четыре дня, и все его войско поразит чума. Болезнь оказалась настолько заразной, что императору пришлось спешно покинуть Рим – другого выхода не было. К тому времени, как Барбаросса добрался до своей резиденции в Павии, эпидемия уже унесла жизни двух с лишним тысяч человек, среди которых был канцлер императора архиепископ Райнальд фон Дассель и большинство остальных его доверенных помощников и советников.
Все это напоминало какую-то жуткую историю, сошедшую прямиком со страниц Ветхого Завета, и неудивительно, что эпидемию в войсках Барбароссы по всей Европе расценили как божественную кару за осквернение собора Святого Петра и за изгнание папы, наместника Бога на земле. Так или иначе, этим дело не кончилось. Фридрих со своей поредевшей армией еще не выступил из Павии, когда пятнадцать крупнейших городов Северной Италии объединились в Великую Ломбардскую лигу. Это был акт решительного неповиновения; презрение к императору подчеркивалось тем, что участники союза не дали себе труда хотя бы подождать, пока Фридрих покинет Италию.
Среди первых городов, вступивших в Лигу, была Венеция. Предложить сухопутные войска она не могла, но обещала предоставлять союзникам флот для любых целей и повсюду, куда корабли могли добраться вдоль побережья лагуны или по впадавшим в нее рекам. Кроме того, республика взяла на себя обязательство уделять союзникам часть любых субсидий, какие могли поступить ей из Константинополя или Палермо, а также не объявлять войны и не заключать мира ни с кем без предварительного согласия Лиги. Надо признать, что все эти условия были не слишком обременительными. Радиус, в пределах которого венецианский флот обязался поддерживать интересы Лиги, был невелик; о том, чтобы отправить корабли туда, откуда их нельзя будет срочно отозвать по первому требованию, не было и речи. Тем не менее достаточно очевидно, что республика снова обратила взоры на Запад – если не ради торговли, то, по крайней мере, в области дипломатических связей. Присоединившись в 1167 г. к Ломбардской лиге, она фактически проявила такой интерес к делам материковой Италии, какого не выказывала ни разу за все пять веков своего существования.
Тем временем отношения с Византией продолжали ухудшаться. На это имелся ряд причин, и виноваты в этом до некоторой степени были обе стороны. В то время численность латинян, постоянно проживавших в Константинополе, составляла, по приблизительным оценкам, не менее 80 тысяч, и все они пользовались особыми льготами, которые даровали им в минуты слабости сам Мануил и его предшественники. Из всех западных диаспор в Византии венецианская была самой многочисленной, привилегированной и одиозной. Никита Хониат, глава дворцового секретариата в Константинополе, жаловался, что «венетики… размножились и усилились, приобрели огромное богатство и стали выказывать гордость и дерзость», не обращая внимания «на царские угрозы и повеления». Возможно, он был не так уж и не прав: венецианцы никогда не отличались скромностью, а их община в Константинополе наверняка давала местным жителям немало поводов для жалоб. Но как бы ни насмехались над Мануилом Комнином венецианские моряки во время осады Корфу, ни одному венецианскому торговцу, будь то на Риальто или на берегах Босфора, не пришло бы в голову его недооценивать. Уже несколько лет республика в тревоге наблюдала за тем, как ее главные торговые конкуренты – Генуя, Пиза и Амальфи – постепенно укрепляли свои позиции в тех областях, которые прежде были исключительной прерогативой Венеции; и было совершенно очевидно, что этот процесс – часть продуманной политики Мануила и его отца, стремившихся ослабить венецианское влияние. Беспокойство вызывали и недавние события в Далмации. С 1162 г. Венеция находилась в состоянии войны с венгерским королем Иштваном III, который за пять лет ухитрился захватить практически все прибрежные города, кроме Зары. Затем, в 1167 г., на сцену вышел Мануил Комнин и, одержав решающую победу над Иштваном, забрал все эти города и земли, только что завоеванные венграми. Едва ли император не понимал, как это разозлит венецианцев; а уж когда он заявил, что собирается основать постоянное византийское поселение в Анконе – а в отдаленной перспективе и возродить древний Равеннский экзархат, – и даже имел дерзость обратиться к Венеции за помощью в этом начинании, граждане республики выразили свое отношение к происходящему совершенно недвусмысленно.
В этой атмосфере взаимных подозрений и обид, в начале 1171 г. было совершено нападение на новую генуэзскую колонию в Галате – районе Константинополя на северном берегу Золотого Рога. Поселение было разорено и почти уничтожено. Кто за этим стоял, осталось неизвестным, но Мануил не преминул воспользоваться удобным случаем возложить вину на венецианцев. 12 марта он отдал приказ немедленно арестовать всех граждан республики на территории Византии и конфисковать их имущество и суда. Лишь немногим удалось бежать на византийском боевом корабле, который предоставил им соотечественник, состоявший на имперской службе. Большинству повезло куда меньше: в одной только столице было схвачено около десяти тысяч человек, а когда тюрьмы переполнились, арестованных стали размещать в монастырях.
Нетрудно представить себе реакцию, которую вести об этом вызвали на Риальто. Подозрение в том, что атака на колонию в Галате стала всего лишь предлогом, подтвердили сами генуэзцы, заявившие, что Венеция не имеет никакого отношения к произошедшему. Кроме того, слаженность, с которой аресты венецианцев и захват их имущества проводились одновременно на всей территории империи, говорила о том, что операция несомненно была спланирована заранее. В связи с этим многие не без горечи припомнили, как всего два года назад, желая искоренить упорные слухи о готовящейся операции такого рода, император предоставил эмиссарам дожа специальные гарантии безопасности для их соотечественников. Эти гарантии привлекли на Восток еще больше венецианских капиталов – и сейчас император с удовольствием пожинал плоды своего замысла.
Последние из старинных уз, связывавших Венецию с Византией, были забыты. Забыты были и торжественные обещания, данные Ломбардской лиге всего четырьмя годами ранее, когда Венеция клялась заручаться согласием союзников, прежде чем объявить кому-либо войну. Возникли, однако, финансовые сложности: в последнее время правительственные расходы были выше обычного, а вдобавок Венеция делала крупные ежегодные взносы в Лигу. На покрытие уже существующих долгов решили направить все доходы, которые поступят в государственную казну на протяжении следующих десяти лет. Кроме того, был объявлен принудительный заем, в котором каждый гражданин обязан был принять участие в меру своей состоятельности. Чтобы облегчить сбор этих средств, город разделили на шесть районов (сестиере), сохранившихся и по сей день: Кастелло, Каннареджо, Дорсодуро, Санта-Кроче, Сан-Поло и Сан-Марко. Чтобы восполнить нехватку в живой силе, венецианцев, проживавших за границей (не считая, разумеется, тех, которые томились в тюрьмах Мануила), призвали вернуться на родину: от них ожидали (если не требовали) присоединиться к армии.
Несмотря на все эти сложности и благодаря тем драконовским мерам, к которым пришлось прибегнуть для их разрешения, дож Микьель всего за три месяца сумел снарядить флот, насчитывавший более 120 боевых судов. Поистине впечатляющее достижение, повторить которое в те времена не смогло бы ни одно государство! В сентябре 1171 г. дож повел свою армаду против Восточной империи. Подобрав венецианских подданных в различных портах Истрии и Далмации, он обогнул Пелопоннес и направился к острову Эвбея, где его ожидали послы Мануила, настроенные на удивление миролюбиво. Император, заверили они, не желает войны. Дожу, мол, достаточно лишь отправить в Константинополь миссию мира – и он убедится сам, что все разногласия можно уладить без труда и, более того, на таких условиях, которые он отнюдь не сочтет неприемлемыми.