Впрочем, как и следовало ожидать, этот альянс вскоре распался. Не считая короткой и неохотной экспедиции против Апулии, столь милой сердцу Фридриха, союзники провели всего одну важную кампанию. Она была направлена против Феррары, которую Эццелино и его соратник-гибеллин Салингуэрра ди Торелло пытались превратить в торгового конкурента Венеции. Венецианский флот, за которым несколько недель спустя последовал дож на своей парадной барке «Бучинторо», поднялся вверх по течению По и заблокировал город; через пять месяцев осады Салингуэрра вынужден был просить о мире. Ходили упорные слухи, что венецианцы захватили его во время переговоров; впрочем, возможно, он сдался добровольно. На тот момент ему было за восемьдесят. Его привезли в Венецию, где он со всеми удобствами, хотя и в плену, прожил еще пять лет, до самой смерти, после чего был удостоен пышных государственных похорон и великолепного памятника в церкви Сан-Николо ди Лидо. Сторонникам Салингуэрры в Ферраре повезло меньше: фракция гвельфов во главе с маркизом Аццо VII д’Эсте, сумевшим вернуться из ссылки, обрушила на них беспощадное возмездие. Между тем уступки и привилегии, затребованные Венецией и охотно предоставленные Аццо, далеко превзошли все прежние запросы.
В 1241 г., в почтенном возрасте ста лет[114], скончался главный враг Фридриха II – папа Григорий IX. После двухлетнего перерыва преемник Григория Иннокентий IV[115] продолжил его политику, но Венеция к тому времени утратила боевой пыл, о чем свидетельствует мирный договор, который она в 1245 г. подписала с императором. Отчасти, возможно, это объяснялось беспорядками, возобновившимися в Далмации, но основная причина была намного проще: Венеция осознала, что империя не представляет прямой угрозы ее независимости. Фридрих ни разу не потребовал от республики повиновения в той или иной форме. В переписке с дожем он тщательно избегал употреблять по отношению к венецианцам провокационный термин fideles[116], высокомерно предполагавший за гражданами статус подданных и вызывавший безудержную ярость у жителей Ломбардии. Двух миль мелководья, отделявших острова Риальто от материка, каким-то чудом хватало, чтобы Венеция сохраняла за собой особое, самостоятельное положение. Эта узкая полоска воды спасала город не только от завоевания, грабежей и разорения, но и, самое удивительное, от любых попыток увидеть в ней просто еще один – пусть и необычайно могущественный и богатый – из североитальянских городов. А после того, как Венеция обрела заморские колонии на Леванте, уважение, которое к ней питали, только возросло. Теперь это был не просто город. Это было государство.
Но в основе этого государства лежала торговля, а феноменальными успехами в торговле, как наверняка понимали (или, по крайней мере, чувствовали) сами венецианцы, оно обязано не территориальной экспансии, но, как ни странно, наоборот – своим скромным размерам. В этом заключалось еще одно преимущество, которое давала окружающая город лагуна. Сосредоточившись в столь ограниченном пространстве, венецианцы создали уникальную атмосферу единства и сотрудничества. Этот дух давал о себе знать не только во времена общенародных потрясений, но, что еще важнее, в повседневной жизни. Все венецианские аристократы, разбогатевшие на торговле, хорошо друг друга знали, а близкое знакомство порождало взаимное доверие, подобное тому, которое в других городах редко выходило за пределы семейного круга. В результате венецианцы превосходили всех своей способностью к быстрому и эффективному принятию деловых решений. Торговое предприятие, даже рассчитанное на огромный начальный капитал и многолетние усилия, сопряженные с большими рисками, на Риальто можно было организовать за несколько часов. Это касалось и простого партнерства между двумя купцами, и создания крупной компании, способной профинансировать крупный флот или трансазиатский караван. Иногда договоры заключались на определенный срок, иногда – и чаще – сделки автоматически расторгались по достижении оговоренной цели. Но так или иначе все было основано на доверии, и каждый твердо знал, что доверие не будет обмануто.
На практике система краткосрочного партнерства означала, что принять участие в торговом предприятии и получить долю прибыли мог любой венецианец, готовый вложить в дело хоть немного денег. Ремесленники, вдовы, старики, больные – все могли войти в товарищество (colleganza) с каким-нибудь предприимчивым, но относительно безденежным молодым купцом. Они обеспечивали две трети необходимого капитала, а купец вкладывал одну треть, совершал путешествие и выполнял всю работу. По возвращении в Венецию он обязан был в течение месяца представить партнерам полный отчет, после чего прибыль делилась поровну. Разумеется, государство взимало какие-то подати, но венецианские налоги были бесконечно скромнее по сравнению с теми неподъемными суммами, которые отбирала у своих купцов, например, Византия или большинство правителей феодальной Европы. Итак, прибыль была высокой, мотивация – сильной, и капиталовложения росли из года в год.
Неудача, постигшая одно из подобных товариществ, подсказала Шекспиру сюжет «Венецианского купца». К середине XIII в. в городе и ближайших пригородах уже имелась большая еврейская община – возможно, до трех тысяч человек или даже больше. Многие жили в Местре (материковой части Венеции), другие, особенно те, кто вел торговые дела с Далмацией, занимали остров Спиналонга, из-за чего тот и получил новое имя – Джудекка. Помимо торговли, они, как и повсюду в Европе, занимались ростовщичеством (которое запрещалось гражданам Венеции как род занятий) и врачеванием. Не считая некоторых ограничений, связанных с местом проживания, государство не чинило евреям никаких препятствий, не запрещало исповедовать веру предков и не подвергало их гонениям. На более поздних этапах своей истории Венеция подчас придерживалась не более просвещенного подхода к евреям, чем ее европейские соседи, и все же коммерческое чутье с самого начала подсказывало ей, что еврейский капитал невероятно полезен для экономического роста, – и, как обычно, не подвело.
Изучая раннюю историю Венеции, мы снова и снова читаем о дожах, внезапно отошедших от дел и скончавшихся всего через несколько недель или месяцев. Обычая, предписывавшего уходить в отставку лишь по причине преклонного возраста, у венецианцев определенно не было: они всегда славились долголетием, да и по сей день превосходят население остальных крупных городов Италии ожидаемой продолжительностью жизни. Энрико Дандоло – лишь один из множества примеров, как пожилые уроженцы Венеции продолжали усердно трудиться и жить практически полной жизнью даже на восьмом или девятом десятке. Скорая смерть, которая почти неизменно постигала дожей, уходивших в отставку, объясняется иначе: правитель принимал решение уйти лишь тогда, когда осознавал, что жизнь его близится к концу. Он оставался на посту до тех пор, пока чувствовал, что еще способен управлять народом; когда эта задача становилась ему не по силам, он уходил, не пытаясь цепляться за власть до последнего.
Не стал исключением и Якопо Тьеполо. Он отказался от должности весной 1249 г. (в отличие от многих своих предшественников, затворившись не в монастыре, а в собственном доме на Кампо-Сант-Агостино) и не дожил до осени. Тьеполо хорошо послужил Венеции. На Востоке он умудрился удержать от распада основные элементы новой и пугающе хрупкой левантийской империи; на Западе сумел поддержать интересы ломбардских городов (совпадавшие с интересами самой Венеции), не сближаясь с ними слишком явно и не вовлекаясь слишком глубоко в борьбу между гвельфами и гибеллинами (которой предстояло длиться еще целое столетие). Тьеполо воевал против императора Фридриха (потеряв при этом двух сыновей) так долго и упорно, как считал необходимым для блага республики, но не дольше и не упорнее, чем требовалось. Наконец, во внутренних делах он продолжил работу, начатую полвека назад Энрико Дандоло, и в 1242 г. завершил «Статут» – самый подробный и полный за всю историю свод венецианского гражданского права.
Еще одним заметным событием того периода стало дарование земель двум большим нищенствующим орденам – доминиканскому и францисканскому. Святой Доминик и святой Франциск умерли друг за другом с промежутком в пять лет, в 1221 и 1226 г. соответственно; плоды их трудов не заставили себя долго ждать, и к 1230 г. в городе появились представители обоих орденов. Каждому ордену дож Тьеполо выделил землю для постройки церкви: доминиканцам – болотистую местность к северу от прихода Санта-Мария-Формоза, францисканцам – разрушенное и давно заброшенное аббатство поблизости от своего дома, на другой стороне Гранд-канала. На момент его смерти строительные работы на обоих участках уже шли полным ходом, и, несмотря на то что вставшие там гигантские церкви – Санти-Джованни-э-Паоло и Санта-Мария-Глориоза деи Фрари, – оставались незавершенными до XV в., первая, во всяком случае, уже была достроена в достаточной степени, чтобы старый дож выбрал ее местом своего последнего упокоения[117].
Под властью пожилого и глубоко набожного Марино Морозини (который наверняка занял бы место среди самых неприметных представителей этого древнего и блистательного рода, если бы по необъяснимым ныне причинам не был избран дожем на смену Тьеполо) Венеция словно погрузилась в спячку на четыре года и пробудилась лишь с приходом Реньеро Дзено в 1253 г. Дзено прожил жизнь, полную приключений. В 1242 г. он проявил завидную отвагу при усмирении очередного бунта в Заре, а на следующий год, по дороге обратно в Венецию со Второго Лионского собора, был захвачен в плен графом Савойи. Император распорядился освободить его и пригласил ко двору, где Дзено был вынужден подтвердить, что Венеция, по выражению Фридриха, вела себя по отношению к нему неблагодарно. Впоследствии Дзено занимал должность подеста в Пьяченце, а затем в Фермо, где его и застало известие об избрании на пост дожа. Обо всем этом и о многом другом мы узнаем от одного из самых интересных (хотя и не всегда надежных) хронистов того времени – Мартино да Канале, чьи восторги по поводу Дзено пристали не столько историку, сколько рекламному агенту, в роли котор