ого он, возможно, и выступал при новом доже. Не сказать, чтобы сам Дзено при этом был лишен таланта к саморекламе. На бесподобном старофранцузском языке Мартино дает потрясающее описание турнира, устроенного в честь избрания дожа. Турнир прошел на площади Сан-Марко, la place soit en tot li monde[118].
На площади возвели павильоны, обтянутые шелком, и саму площадь покрыли шелком на тот же лад. Прекрасные дамы и девицы заполнили павильоны, и еще множество дам собрались у окон окрестных дворцов. Монсеньор дож проследовал пешком из собора Святого Марка, и с ним были все благородные мужи Венеции, а на площади уже толпился народ… Следом прибыли всадники на великолепных лошадях, в богатых доспехах. И вот начался турнир, и все дамы наблюдали за поединками. Ах, сеньоры, будь вы там в этот день, вы бы увидели не один и не два добрых удара копьем…
На протяжении всей хроники Мартино Канале то и дело возвращается к теме венецианских торжеств. Он вспоминает ослепительные шествия, которые дож устраивал в дни великих церковных праздников; он с детским восторгом описывает золотые одежды, шелковые знамена и серебряные трубы, воссоздавая сцены, буквально взывающие к таланту Беллини или Карпаччо, хотя, как ни досадно, эти мастера родились лишь полтора столетия спустя.
Но жизнь Реньеро Дзено не сводилась к праздничным шествиям. В 1256 г. он активно поддержал папу в походе против Эццелино да Романо – после смерти Фридриха тот использовал имперский штандарт лишь как прозрачнейшее прикрытие для утоления собственных амбиций. Один из первых великих синьоров Северной Италии – и определенно первый, кому удалось продержаться у власти более двадцати лет, – Эццелино своей нечеловеческой жестокостью завоевал репутацию чудовища, которого ненавидели и боялись по всей Ломбардии, Фриули и Марке. Благодаря венецианской политике нейтралитета он имеет лишь косвенное отношение к истории республики. Не станем рассказывать об ослепленных узниках и изуродованных детях – преступлениях, за которые папа отлучил его от церкви. Упомянем лишь свидетельство Мартино о том, как в 1259 г., когда Эццелино наконец был пойман и убит, «церковные колокола звонили по всей Венеции, как это бывает в праздники святых, а вечером священники взобрались на колокольни и зажгли там свечи и факелы, так что все дивились, видя этот свет и слыша звон». Впрочем, как отмечает Мартино, радовались не столько избавлению от чудовища и восстановлению мира и безопасности, сколько тому, что венецианские церкви снова смогут получать ренту со своих владений на континенте.
Но вскоре внимание республики снова обратилось на Восток. 25 июля 1261 г. греческий военачальник Алексей Стратигопул неожиданно напал на Константинополь и захватил его, не встретив сопротивления. 15 августа в город вступил император Михаил VIII Палеолог, пятый в этом роду, правившем в изгнании в Никее, а месяц спустя он и его жена Феодора были заново коронованы в храме Святой Софии, вновь освященном по православному обряду. Византия возродилась, а Латинская империя Востока была повержена.
Почти все 56 лет своей истории Латинская империя оставалась настоящим посмешищем. В окружении нелояльных (латинских) и враждебных (греческого и болгарского) государств последний ее император Балдуин II держался в основном на подачках от французского короля Людовика Святого и займах венецианских банкиров, в качестве гарантии державших его сына в заложниках. Бароны и высшее духовенство постепенно покидали Балдуина, возвращаясь на Запад и увозя с собой остатки церковных ценностей. Императору пришлось снять медь с крыши своего дворца и в конце концов даже заложить самую главную реликвию города – терновый венец – венецианским купцам[119]. Ни он, ни его франкские предшественники на императорском троне не добились ничего, кроме хаоса, расхищения и разрухи. Завоевание города принесло лишь нищету и страдания. У всего этого прискорбного недоразумения, вошедшего в историю под названием Четвертого крестового похода, выгодоприобретатель был только один – Венеция.
Она же стала единственной, кто серьезно пострадал от крушения Латинской империи. Разумеется, папа выразил ужас по поводу того, что Константинополь, второй Рим, теперь снова отпадет от истинной веры, а Людовик Святой наверняка пролил благочестивую слезу по немногим оставшимся реликвиям, ускользнувшим от его хватки. Но для Риальто эта новость означала глубокий политический и финансовый кризис. Ведь Венеция владела не только тремя восьмыми самого Константинополя – ее колонии и торговые фактории были рассеяны по всему побережью Эгейского моря и по берегам Черного и восточной части Средиземного моря. До сих пор их защищал мощный венецианский флот, стоявший в бухте Золотой Рог, но отныне эта стоянка оказалась для них закрытой. От Михаила Палеолога не приходилось ожидать ничего, кроме непримиримой вражды. Правда, его империя была истощена и доведена до нищеты; в одиночку он не стал бы для Венеции опасным соперником. Но он действовал не один: за несколько месяцев своего триумфа Михаил вступил в союз с генуэзцами, которые вот уже почти сто лет ожесточенно боролись с Венецией за первенство в Леванте. В обмен на военную и финансовую помощь император пообещал Генуе налоговые и таможенные уступки и собственные территории в главных портах империи, включая и сам Константинополь, – коротко говоря, все те привилегии, которые в 1082 г. даровал Венеции Алексей Комнин и на которых зиждилось торговое величие республики.
Отношения между Венецией и Генуей, и в лучшие времена натянутые, за последние годы испортились окончательно: с 1255 г. республики находились в состоянии открытой войны. У берегов Палестины состоялись три крупных морских сражения, и во всех трех венецианцы (во многом благодаря отваге дерзкого молодого адмирала Лоренцо Тьеполо, сына бывшего дожа) сокрушили своих противников, вытеснив их из Акры и захватив флот из двадцати пяти галер, присланный из Генуи на подмогу. Генуэзцы, со своей стороны, не выказали отваги: Мартино повествует, как один их сторонник из Tиpa, француз по имени Филипп де Монфор, пришедший к ним на помощь с конным отрядом, увидел генуэзских моряков, барахтавшихся в воде, и в отвращении повернул обратно, почесывая в затылке и возмущаясь, что «они ни на что не годны, кроме борделей: они точно чайки – кидаются в море и камнем идут ко дну».
Как логика де Монфора, так и его познания в орнитологии вызывают вопросы, однако его чувства можно понять. С Генуи и впрямь сбили спесь. Из генуэзской церкви Святого Саввы в Акре Лоренцо Тьеполо привез домой три небольшие колонны: одну цилиндрическую, из порфира, и две четырехгранные, из белого мрамора. Все три были установлены на Пьяццетте, у юго-западного угла собора, где стоят и по сей день[120]. Но теперь маятник качнулся: настала очередь венецианцев испытать унижение, причем на глазах всего цивилизованного мира, и перенести его было очень нелегко, особенно в сочетании с опасностью, в которой оказалась их торговая империя.
Впрочем, со временем выяснилось, что экономические последствия утраты Константинополя не столь ужасны, как того опасались. Сама операция по захвату города прошла на удивление легко. Михаилу Палеологу потребовалось не так много помощи от генуэзцев, как он ожидал, и ему даже удалось избежать прямого столкновения с Венецией, чьих кораблей, на его счастье, не оказалось в Босфоре во время атаки Стратигопула. Более того, новый император был человеком осторожным: он знал, что венецианский флот по-прежнему превосходит генуэзский и в будущем способен одержать еще более убедительные победы, чем при Акре. Самым разумным, с его точки зрения, было стравить республики друг с другом. Для этого Михаил разрешил венецианцам сохранить свою колонию в Константинополе и небольшие торговые привилегии. Однако их официальный представитель был разжалован из подеста (теперь этот титул присваивался генуэзцам) и занял более низкую должность – байло; его больше не приглашали к императорскому столу по большим церковным праздникам. Часть венецианского квартала передали генуэзцам (чья колония с тех пор быстро росла), а несколько лет спустя к ней прибавился весь район Галаты – на другом берегу Золотого Рога. Венецианцам оставалось лишь беспомощно наблюдать, как их соперники создают фактории в землях, где Венеция раньше наслаждалась монополией, – в Смирне, на Хиосе, Лесбосе и, что всего обиднее, на побережье Черного моря, куда им самим теперь не было доступа.
Все это казалось особенно огорчительным в свете того, что венецианский флот до сих пор не имел себе равных. Михаил Палеолог так и не обзавелся сколько-нибудь достойным флотом и не смог бы противостоять, если бы венецианцы решили бороться за утерянные привилегии. Но им приходилось принимать в расчет свою колонию в Константинополе: разрешив сохранить ее, Михаил тем самым получил залог, что венецианцы будут вести себя благоразумно. Разумеется, о настоящем дипломатическом сближении пока не было и речи: обе стороны были слишком злы друг на друга. Кроме того, низложенный император Балдуин активно искал поддержки у европейских государей, и оставался небольшой шанс на его возвращение. Так что венецианцы пока могли только принять неизбежное и попытаться извлечь из сложившейся ситуации хоть какую-то выгоду.
Но с Генуей дело обстояло иначе: здесь венецианцев ничто не сдерживало, а casus belli назрел, как никогда. Венеция набросилась на своих давних соперников с новой силой. Война охватила все Восточное Средиземноморье. Бесчисленные мелкие стычки вспыхивали среди Эгейских островов и у берегов Эвбеи. Во время одной из таких стычек генуэзцам хватило глупости напасть на караван, направлявшийся в Риальто, – одну из тех огромных флотилий, что регулярно ходили из левантийских портов в Европу с восточными шелками и пряностями. Генуэзцев спасло лишь то, что венецианский адмирал, командовавший эскортом, отказался от погони, чтобы не рисковать драгоценным грузом. Но такая удача сопутствовала им не всегда: например, в столкновении с венецианцами у побережья Трапани (Западная Сицилия) более 1100 генуэзских моряков бросились в воду и утонули, а еще шестьсот на двадцати семи галерах попали в плен.