К тому времени всем заинтересованным лицам было уже очевидно, как далеко зашел Карманьола в своих амбициях: он замахнулся, ни много ни мало, на то, чтобы стать суверенным властителем и основать собственную династию. И вот очередное свидетельство того, что Венеция пыталась удержать его на своей стороне любой ценой: в августе 1430 г. сенат пообещал Карманьоле в награду герцогство Миланское – при условии, что тому удастся захватить сам Милан. Собиралась ли республика сдержать свое обещание, неизвестно: из Карманьолы получился бы куда более опасный сосед, чем из Филиппо Марии. Но возможно, сенат полагал, что стоит рискнуть: так, по крайней мере, у Венеции остался бы всего один потенциальный враг, требующий бдительного присмотра.
К началу 1431 г., когда боевые действия возобновились, никто в Венеции уже не тешил себя иллюзией, что Карманьола печется хоть о чьих-либо интересах, кроме собственных. Он следовал указаниям своих нанимателей лишь тогда, когда его это устраивало, а в остальных случаях просто не замечал их. Все это было очевидно; более того, венецианцы, славившиеся на всю Европу своей предприимчивостью и прагматичностью, даже могли его понять. Но поведение Карманьолы все равно оставалось необъяснимым. В особенности смущали неудачи, как будто преследовавшие его на полях сражений. Что было тому причиной? Некомпетентность? Но если так, то чем объяснялись его предыдущие славные победы, включая и блестяще проведенную операцию при Маклодио? Быть может, равнодушие? Или какая-то тяжелая болезнь, на которую намекали частые поездки в разные места, где имелись термальные источники? Или самое страшное – тайный сговор с Висконти? Но если верно последнее, то почему Карманьола держит сенат в курсе своих сношений с Миланом, передавая все сведения с такой скрупулезной точностью? Венецианские агенты не раз подтверждали перед Советом десяти, что кондотьер не утаивает и не искажает ни единой мелочи.
Однако неудачи продолжались, причем такие, ответственность за которые в основном лежала на Карманьоле. Промедлив без всяких причин, он упустил возможность взять Лоди без единого выстрела. При Сончино он по собственной оплошности угодил в окружение. 26 июня он приказал венецианскому флоту на реке По дать бой миланским кораблям, находившимся выше по течению, и это кончилось катастрофой. Капитан флота Николо Тревизан снова и снова взывал к главнокомандующему о помощи, но Карманьола не сдвинулся с места, несмотря на давление проведитора Паоло Коррера (представителя дожа, приписанного к его армии) и на тот факт, что его войско стояло лагерем всего в нескольких сотнях метров от места битвы.
Коррер подал на него жалобу, и Карманьоле пришлось вернуться в Венецию и предоставить оправдания. Сенат снова поддался, принял его версию событий и даже приговорил к тюремному заключению и последующему изгнанию Тревизана, когда тот попытался настоять на своем. Однако на этом чаша терпения почти переполнилась, и когда через пару недель кондотьер сообщил, что в этом году намеревается свернуть кампанию уже в конце августа, к нему в лагерь направили двух специальных эмиссаров. Им было поручено донести до Карманьолы серьезную озабоченность, которую испытывал сенат в связи со зря потраченным временем, и выяснить истинные причины его бездействия, а также настоять на том, чтобы главнокомандующий возобновил наступление на Сончино и Кремону и, по возможности, закрепился за Аддой. В сентябре за этими увещеваниями последовал прямой приказ, сам по себе беспрецедентный: Карманьоле запрещалось отступать на зимовку. Кампанию следовало продолжить.
Она продолжалась еще в течение месяца – впрочем, по-прежнему безрезультатно. В первую неделю октября Карманьола, проявив открытое неповиновение сенату, отпустил на зимние квартиры первое подразделение своей армии. Сам он еще оставался в окрестностях Кремоны, всего в трех милях от города, когда один из его офицеров – представитель старинного и прославленного кремонского рода Кавалькабо, несколькими годами ранее отправившийся в изгнание по политическим причинам, – предпринял внезапную атаку посреди ночи и захватил пригородную крепость Сан-Лука. Если бы главнокомандующий своевременно поддержал его, к утру город был бы взят, но Карманьола прибыл слишком поздно. По общему убеждению современников, он задержался нарочно.
Первые донесения в Венецию об этих событиях были сформулированы так, что у сената сложилось впечатление, будто Кремона уже пала. Тем сильнее были разочарование и гнев, когда венецианцы узнали правду. Но к тому времени сенат уже выпустил специальную резолюцию, предписывавшую тщательно расследовать деятельность Карманьолы, «дабы понять, как нам вести дела в дальнейшем и как избавиться от этой причины для постоянного беспокойства и расходов». Никаких срочных мер против него не приняли: чтобы так поступить, пришлось бы обвинить его, ни много ни мало, в измене, а доказать это было бы гораздо труднее, чем простое пренебрежение обязанностями. Но петля уже была готова – и начала затягиваться на шее кондотьера, когда в начале 1432 г. с возобновлением боевых действий были потеряны один за другим четыре городка (причем один из них, видимо, сдали по прямому приказу самого Карманьолы).
27 марта Совет десяти рассмотрел свидетельства против Карманьолы и постановил принять неотложные и решительные меры. Для начала совет запросил дзонту (по традиции особо срочные или чрезвычайно важные дела он разбирал в расширенном составе) и постановил, что всякий разгласивший хоть слово из того, что будет обсуждаться на заседаниях, поплатится жизнью. Затем, 29 марта, верховного секретаря Совета десяти отправили к Карманьоле, в Брешию, передав ему приказ прибыть в Венецию сразу, как только позволят обстоятельства.
С этого момента и далее во всех своих действиях Совет десяти, по-видимому, руководствовался одним-единственным соображением: Карманьола не должен сбежать – ни в Милан, ни куда бы то ни было еще. Поэтому нельзя допустить, чтобы он что-то заподозрил, пока не доберется до Венеции. Предлогом для вызова в столицу стала необходимость разработать общую стратегию предстоящей кампании, а секретарю поручили усыпить бдительность кондотьера, сообщив ему различные детали предстоящей встречи – например, добавить, что маркиза Мантуанского тоже пригласили в Венецию для участия в обсуждении. Тем временем всем венецианским правителям и чиновникам в городах и селениях между Венецией и Брешией разослали инструкции, предписывая предоставлять Карманьоле вооруженный эскорт на каждом этапе пути и оказывать все возможные любезности, приличествующие его чину и званию; но если возникнет подозрение, что кондотьер не желает продолжать путь, его следовало немедленно арестовать и содержать под стражей вплоть до дальнейших распоряжений.
На деле все эти предосторожности оказались излишними. Карманьола сразу согласился прибыть в Венецию и на протяжении всего пути не выказал ни малейших опасений. 7 апреля его радушно встретили во Дворце дожей и учтиво попросили подождать, пока дож Фоскари освободится и сможет принять его. Через некоторое время один из «мудрецов», Леонардо Мочениго, вышел к нему с извинениями: дож очень занят, так что аудиенцию придется перенести на следующее утро. Карманьола поднялся и направился к выходу, но, когда он спустился по лестнице и уже собирался выйти на Риву, один из придворных заступил ему дорогу и указал на открытую дверь, ведшую налево, в темницы.
– Мне не сюда, – возразил Карманьола.
– Прошу прощения, господин, но вам именно сюда, – услышал он в ответ.
Только теперь кондотьер наконец понял, в какую ловушку его заманили. Говорят, когда за ним затворяли дверь, он пробормотал: «Son perduto»[214].
Через два дня начался судебный процесс. Карманьолу, согласно записи в государственных архивах, допрашивал «мастер заплечных дел из Падуи»; разумеется, кондотьер тотчас признался во всем. Его жену, секретаря и слуг (а также таинственную даму по имени Белла, которую нередко видели в его доме) тоже подвергли допросу, хотя и гораздо более гуманному. Все его письма и бумаги доставили из Брешии и изучили самым пристальным образом. К сожалению, большая часть официальных протоколов, включая и само признание, не сохранились до наших дней; но, очевидно, свидетельств оказалось вполне достаточно, чтобы трибунал поддержал обвинение. 5 мая, после десятидневного перерыва, который пришлось объявить из-за наступления Страстной недели и последующего праздника Пасхи, двадцатью шестью голосами против одного Карманьола был признан виновным в государственной измене. По поводу приговора мнения разделились: за пожизненное заключение, которое предложили дож и трое его советников, было подано восемь голосов, но девятнадцать судей проголосовали за смертную казнь. Тем же вечером кондотьера, облаченного в багряный бархат, с кляпом во рту и связанными со спиной руками привели на традиционное лобное место – к эшафоту, установленному между двумя колоннами на Пьяццетте. После третьего удара топора голова осужденного скатилась с плеч. В сопровождении двадцати четырех факельщиков его тело доставили в церковь Сан-Франческо делла Винья для погребения, но не успели приступить к похоронам, как объявился духовник Карманьолы и сообщил, что последним желанием казненного было упокоиться в Санта-Мария-Глориоза деи Фрари. Тело немедленно перенесли туда[215]. Имущество Карманьолы конфисковали, оставив лишь 10 тысяч дукатов его вдове и по 5 тысяч дукатов – каждому из двух его сыновей (поставив им определенные условия, касавшиеся места проживания). Учитывая все обстоятельства и происхождение большей части его состояния, с родными Карманьолы обошлись весьма великодушно: пожалуй, ни в одном другом из городов Италии на подобное нельзя было и надеяться.
Изложить историю Карманьолы в некоторых подробностях имело смысл не только для того, чтобы продемонстрировать, с какими приключениями Венеция расширяла свои материковые владения на запад. Это еще и наглядная иллюстрация того, каким могуществом обладали кондотьеры в начале XV в. и как это влияло их на поведение. Важна не столько участь, в конце концов постигшая Карманьолу и, по меркам того времени, несомненно, заслуженная, сколько то, что он олицетворял собой при жизни. Лет через четыреста после его смерти стало модным изображать его невинной жертвой венеци