анских интриг; но даже если отбросить обвинения в государственной измене как недоказанные, мученический венец все равно останется ему не к лицу. Да, действительно, еще на службе Висконти он получил два тяжких ранения, от которых так и не оправился до конца; слабое здоровье, на которое он так часто жаловался и для поправки которого то и дело ездил на воды, едва ли было вымыслом или предлогом. Без сомнения, можно заявить, что Филиппо Мария со своей огромной и превосходно организованной армией и командой талантливых военачальников представлял собой куда более грозного врага, чем любой из тех мелких князьков, с которыми Карманьола имел дело до того, как перешел на службу к Венеции. Но ни одно из этих частичных объяснений не может служить оправданием той линии поведения, которую он избрал. Если он был слишком болен, чтобы сражаться, то не следовало и принимать венецианские деньги, а Карманьола не только принимал их, но и требовал все больше и больше, шантажируя своих нанимателей невысказанной угрозой вернуться к прежнему хозяину. Даже если он и впрямь был не такой выдающийся полководец, каким прослыл в боях за наследство Висконти, его равнодушие и стремление уклоняться от сражений все равно остаются непростительными.
Венеция, со своей стороны, не могла поступить с ним по-другому – после того, как год за годом безропотно удовлетворяла его растущие аппетиты и перепробовала все средства, чтобы пробудить его боевой дух. К тому же война еще не окончилась, а миланская армия была сильна, как никогда. Чтобы удержать свои недавние завоевания, Венеции предстояло нанимать других кондотьеров, а было очевидно, что любое проявление слабости или сомнений будет истолковано как знак того, что ее щедротами можно пользоваться безнаказанно. Следовало проявить твердость; и очень может быть, что именно благодаря столь суровому приговору, который венецианцы вынесли Карманьоле, следующие два знаменитых солдата удачи, нанятые республикой, служили ей верой и правдой, а один из них даже сделал намного больше, чем можно было ожидать от наемника.
23Волнения на материке(1432 –1455)
Бесчисленные примеры свидетельствуют о том, что деяния людские подвержены переменам и колебаниям точь-в-точь как воды морской пучины, волнуемые ветрами. И сколь же гибельны, подчас и для них самих, и даже для народов, им подвластных, безрассудные поступки наших владык, вызываемые лишь суетными мечтаниями или жаждой сиюминутных удовольствий и преимуществ! Государи такого склада не дают себе труда задуматься о непостоянстве фортуны и от своей неумелости и тщеславия порождают беспорядки и смятение, вместо того чтобы обратить во благо дарованную им власть.
Несмотря на все сложности с Карманьолой, за первые шесть лет войны территориальные владения Венеции значительно расширились, тогда как дальнейшие боевые действия, продолжавшиеся (хоть и с перерывами, но зачастую с поистине варварской жестокостью) еще почти четверть века, принесли ей не так уж много постоянных приобретений. В августе 1435 г. республика заключила с императором Сигизмундом договор, согласно которому ее западной границей стала река Адда, – четырьмя годами ранее император проезжал Милан по пути на коронацию в Рим и был крайне возмущен, когда Филиппо Мария в своей типичной манере отказался принять его. С тех пор Венеция не стремилась к новым завоеваниям, но сосредоточилась на защите уже имеющихся территорий и на том, чтобы сдержать агрессию Милана. В этом сдерживании она играла далеко не первую скрипку. С самого начала Венеция лишь вполсилы поддерживала Флоренцию, куда более уязвимую для миланских войск, и на протяжении всей войны обычно выказывала больше готовности к заключению мира или хотя бы временного перемирия, чем ее не столь удачливая союзница.
Одно такое перемирие было заключено в Ферраре еще в начале весны 1433 г., но Висконти с самого начала продемонстрировал характерное вероломство. В условия договора, естественно, входил обмен пленными, в числе которых был венецианец Джорджо Корнаро, бывший проведитор, принявший командование войсками после отзыва Карманьолы и впоследствии захваченный миланцами во время какой-то вылазки. Но когда пленных доставили из Милана, Корнаро среди них не оказалось, а на запрос Венеции последовал ответ, что проведитор умер в плену. Это была ложь, что подтвердили и возвращенные пленники. Правда состояла в том, что Корнаро подвергли чудовищным пыткам, чтобы заставить его рассказать, сколько его хозяевам было известно о связях Карманьолы с Миланом и кто выступил в качестве его обвинителей. Лишь через шесть лет Корнаро – сломленный и преждевременно состарившийся – вернулся в Венецию, где и умер, едва успев поведать о пережитых страданиях.
Во время этого недолгого и тревожного перемирия республика столкнулась с проблемой совершенно иного рода. В 1431 г. в Базеле был созван новый Вселенский собор, поставивший задачей дальнейшие реформы, особенно такие, которые касались высших иерархов церкви. Подобно предыдущим соборам в Пизе и Констанце, он проводился по инициативе группы кардиналов, независимо от папы. В подобных обстоятельствах неудивительно, что у папы Евгения IV (очередного венецианца и, более того, племянника Григория XII) этот собор вызвал подозрения. Понтифик приложил все усилия, чтобы его распустить, но ничего не вышло: к 1434 г. собор уже набрал значительное влияние и престиж, несмотря на то что папа к нему так и не присоединился. Летом того же года в Базель неожиданно прибыл патриарх Аквилейский, все еще оплакивавший потерю Фриули четырнадцатилетней давности. Он обвинил Венецию в незаконном захвате его земель и потребовал их возвращения.
Сам по себе этот инцидент не имел далеко идущих последствий. На республику наложили интердикт, но поскольку папа так его и не утвердил (а затем не прошло и двух лет, как и вовсе аннулировал), за его исполнением строго не следили. К тому же патриарх своим высокомерием и несговорчивостью настроил против себя всех присутствовавших на соборе. Однако Венеция усвоила в результате новый полезный урок. Она увидела, что просто занять завоеванную территорию недостаточно. Чтобы в дальнейшем избежать таких претензий, которые в лучшем случае влекли за собой большие расходы и потерю времени, а в худшем – могли втянуть ее в нежелательные военные действия, следовало всеми силами добиваться легализации каждого нового приобретения. К счастью, Сигизмунд теперь был миропомазанным императором, облеченным всей полнотой власти, а после договора 1435 г. отношения между империей и республикой оставались превосходными. Соответственно для Марко Дандоло, венецианского посла при дворе императора, подготовили письма с указанием подать запрос об официальном признании не только Фриули, но и всех территорий, недавно отнятых у Милана.
Сигизмунд, все еще кипевший гневом по поводу того, как обошелся с ним Филиппо Мария, был только рад удовлетворить эту просьбу. Церемония состоялась 16 августа 1437 г. в Праге. Император в окружении придворных восседал на высоком троне под балдахином, установленным ради такого случая на Староместской (Старогородской) площади. На противоположном конце площади по сигналу появился представитель республики – Марко Дандоло, облаченный в роскошную золотую парчу. Двести имперских аристократов приветствовали его и с большой торжественностью препроводили к подножию трона, где он преклонил колени перед императором. Сигизмунд протянул руку, помогая ему подняться, и вопросил, с какой целью тот явился. Дандоло отвечал, что республика просит об официальном признании земель, которые были заняты ею на материке, и вручил императору свой мандат. После этого все собравшиеся торжественно проследовали в собор и прослушали обедню; затем была зачитана жалованная грамота, а Дандоло от имени дожа и синьории принес присягу, по которой новопризнанные территории обязались хранить верность императору. Сигизмунд ответил хвалебной речью в адрес республики и ее правителей, а затем обратился к Филиппо Марии Висконти со строгим призывом: в течение двух месяцев герцог Миланский должен предстать перед императором и ответить за свои преступления.
Согласно императорской грамоте, датированной 20 июля 1437 г., дож провозглашался герцогом Тревизо, Фельтре, Беллуно, Ченеды, Падуи, Брешии, Бергамо, Казальмаджоре, Сончино и Сан-Джованни-ин-Кроче; под его руку переходили все замки и крепости на землях Кремоны и остальной территории Ломбардии к востоку от реки Адда. В ответ на всех последующих преемников дожа возлагалась обязанность возобновлять присягу сразу после вступления в должность, а также в знак вассальной верности ежегодно посылать императору на Рождество отрез золотой парчи стоимостью не менее тысячи дукатов.
Как ни странно, преемники Фоскари не стали возобновлять присягу, да и про ежегодную дань тоже скоро забыли. Причины этого не вполне ясны; но, так или иначе, Венеция, в отличие от других городов Италии, никогда не была частью феодальной системы (тем более что эта система и так уже стремительно распадалась), и обязательства такого рода, подразумевавшие подчиненное положение, плохо сочетались с ее давними традициями независимости и новейшей историей территориальных приобретений. Но в тот момент официальное признание со стороны императора укрепило юридические позиции республики и стало надежной опорой для дальнейшей борьбы с герцогом Миланским.
Избавим читателя от подробного описания миланской войны со всеми ее превратностями. Достаточно сказать, что в 1436 г. Генуя взбунтовалась против Филиппо Марии и присоединилась к венецианско-флорентийскому союзу. Затем последовала обычная история с наступлениями и контрнаступлениями, взятием и сдачей городов и замков: кондотьеры с обеих сторон исполняли традиционную павану[216] – нерешительную, но лично для них чрезвычайно прибыльную. Лишь изредка эта монотонная картина оживлялась – как, например, осенью 1438 г., когда миланская армия под началом Николо Пиччинино атаковала Брешию. К тому времени венецианцы нашли себе нового кондотьера, своей энергией и мастерством, а самое главное, преданностью заставившего их снова поверить в солдат удачи. Этот сын пекаря по имени Эразмо де Нарни был более известен под своим боевым прозвищем Гаттамелата.