К счастью, в этой книге можно обойтись без описания последующих трех дней, которые ознаменовались безудержными зверствами, грабежами и насилием: турки превзошли жестокостью даже крестоносцев, захвативших город 250 лет назад. Однако известие о падении Константинополя немедленно отразилось на положении дел во всей Западной Европе, и прежде всего на Риальто, куда оно дошло ровно через месяц, 29 июня. Должно быть, только теперь, услышав рассказы из первых уст, венецианцы начали понимать подлинное значение произошедшего. Дело было не только в падении столицы восточного христианства: да, это ужасало и потрясало, но Византия как таковая давно уже утратила серьезный политический вес. Речь шла не только об утрате ценного торгового поселения, хотя потери были велики: во время осады и непосредственно при захвате города погибло около 550 венецианцев и критян, а финансовые убытки составили около 300 тысяч дукатов. Помимо этих двух обстоятельств, имелось и третье, более серьезное: отныне победоносный султан мог беспрепятственно двинуть свои войска куда пожелает, и отныне все зависело от того, удастся ли республике завоевать его расположение.
Дальнейшие распоряжения Джакомо Лоредано и послу Бартоломео Марчелло были отправлены только 5 июля. Первому предписывалось предпринять все, по его мнению, необходимые шаги для обеспечения безопасности Негропонта, и, в частности, позаботиться о том, чтобы все товары, которые шли через него в Константинополь, перенаправлялись в Модону на Пелопоннесе вплоть до следующих распоряжений. Поручение для Марчелло заключалось в том, чтобы подтвердить перед султаном твердую решимость республики соблюдать мирный договор, подписанный с его отцом и подтвержденный самим Мехметом, а также потребовать возвращения венецианских кораблей, остававшихся в руках турок, – на том основании, что это не боевые галеры, а торговые суда. Если Мехмет согласится еще раз подтвердить мирный договор, послу предстояло попросить о восстановлении венецианской торговой колонии в Константинополе с теми же правами и привилегиями, какими она пользовалась под властью греков, и добиться возвращения венецианцев, оказавшихся в плену. Если же султан откажется или попытается навязать новые условия, Марчелло следовало связаться с сенатом и ждать дальнейших указаний. Для облегчения переговоров послу разрешалось истратить до 1200 дукатов на подарки Мехмету и его придворным. Между тем правителям прибрежных венецианских городов и островов – Кандии на Крите, Лепанто в Патрасском заливе, острова Эгина и недавно перешедших под защиту республики островов Скирос, Скопелос и Скиатос – Венеция приказала укрепить местную оборону. Сенат рассудил, что тех девятнадцати галер, которые на текущий момент строились в Арсенале, явно недостаточно для противостояния новой опасности, и постановил выделить дополнительные средства на постройку еще пятидесяти.
Вскоре Марчелло, как впоследствии и многие другие послы, убедился, что торговаться с Мехметом непросто. На переговоры ушло много месяцев, и соглашения удалось добиться лишь к весне следующего года. Турки вернули захваченные корабли и пленников и разрешили венецианской колонии возобновить прежнюю деятельность под управлением собственного байло; однако она лишилась тех территориальных и торговых уступок, от которых прежде зависело ее могущество и процветание. Европа стремительно теряла влияние на Востоке.
Остается еще один вопрос: была ли Венеция виновна в падении Константинополя, и если да, то в какой мере? Некоторые современники выдвигали против нее обвинения, но совершенно очевидно, что прямой ответственности она не несла. Допустим, Венеция промедлила с отправкой флота, но и другие государства тоже не торопились: например, папа Николай, решивший выделить средства на снаряжение еще пяти венецианских галер, удосужился сообщить сенату о своих намерениях только 5 июня, когда город уже целую неделю находился в руках турок. Допустим, Венеция не приложила достаточных усилий, но большинство других христианских держав не пошевелили и пальцем, чтобы спасти гибнущую Восточную империю. Действуя практически в одиночку, Венеция – при условии, что ее корабли прибыли бы вовремя, – в лучшем случае помогла бы Константинополю продержаться еще неделю-другую, только продлив агонию; но даже и это представляется сомнительным, потому что турецкий флот на Мраморном море мог бы попросту не пропустить венецианские суда. Кроме того, нерасторопность сената не отменяет героизма, проявленного теми венецианцами и критянами, которые сражались до последнего на разрушенных стенах Константинополя и, в большинстве своем, отдали за него жизнь, – а среди них было, ни много ни мало, шестьдесят восемь патрициев, в том числе представителей старейших и достойнейших венецианских родов: шестеро Контарини, трое Бальби, по двое Барбаро, Морозини и Мочениго и пятеро Тревизано[224].
И все же в более широкой, исторической перспективе Венецию нельзя признать невиновной. К тому времени, как Мехмет II нанес Византии смертельный удар, Восточная империя медленно умирала уже два с половиной столетия. В действительности она была смертельно ранена не в 1453, а еще в 1204 г., когда латинские войска Четвертого крестового похода разорили и разграбили Константинополь и открыли дорогу на византийский престол никчемным франкским лжеимператорам, которые за последующие шестьдесят лет выпили из города и империи все соки. И основной виновницей этой трагедии, которую пережила Византийская империя, но после которой так и не оправилась до конца, была именно Венеция. Ей принадлежали корабли, доставившие крестоносцев под стены Константинополя; она была вдохновителем, руководителем и движущей силой этого похода. Она же извлекла из него наибольшую выгоду, а потому в конечном счете именно она повинна в окончательном крушении, настигшем империю четверть тысячелетия спустя.
25Двое Фоскари(1453 –1457)
…Вот – диадема дожа!
А вот кольцо! Теперь Адриатика
Свободна снова выбрать жениха.
К 1453 г., когда армия султана Мехмета II взяла Константинополь, Франческо Фоскари занимал дожеский трон Венеции вот уже тридцать лет – дольше, чем кто-либо из его предшественников. В точности так, как напророчил умирающий Томмазо Мочениго, все эти годы почти непрерывно длилась война, которая, с одной стороны, раздвинула границы республики до середины Северной Италии, а с другой – практически опустошила казну. Цены взлетели до небес; несколько банков разорились; многие из великих купеческих домов находились на грани краха; тесть самого Фоскари, Андреа Приули, признал за собой 24 тысячи дукатов долга и был объявлен банкротом.
При этом сам дож не прилагал особых усилий, чтобы сократить расходы, будь то личные или общественные. Великолепный прием, оказанный византийскому императору в 1438 г., изумил даже венецианцев, привыкших к пышным торжествам. Еще большей роскошью отличилась сыгранная через три года свадьба Якопо, единственного остававшегося в живых сына Фоскари, с Лукрецией Контарини. Якопо был одним из предводителей новоявленного «Общества Чулка» (Compagnia della Calza), которое объединяло родовитую молодежь Венеции и получило свое название от модных разноцветных чулок, которые носили его участники. Устав общества содержал особые правила для свадебных церемоний. По описанию, оставленному братом невесты, он сам и другие члены общества, облаченные в багряный бархат и серебряную парчу, верхом на лошадях в таком же убранстве, каждый со свитой, включавшей шестерых конюхов в ливреях и еще множество слуг и оруженосцев, составили процессию общим числом 250 человек. По дороге от Сан-Самуэле к дворцу Контарини на Кампо-Сан-Барнаба они пересекли Гранд-канал по плавучему мосту, составленному из множества лодок. За венчальной службой последовало великолепное пиршество, после которого новобрачные в сопровождении 150 дам и группы музыкантов взошли на барку «Бучинторо», которая торжественно доставила их во дворец Франческо Сфорца, для официального визита. Затем они вернулись в Сан-Барнаба и объявили о начале танцев, затянувшихся до глубокой ночи. Но это было только начало: общественные празднества продолжались еще несколько дней. Вся Венеция кружилась в безумном вихре балов, маскарадов и регат, турниров на Пьяцце и прочих типично венецианских увеселений, которые уже тогда производили неизгладимое впечатление на иноземных гостей.
Несмотря на все это – а быть может, как раз благодаря этому, – дож Фоскари по-прежнему пользовался народной любовью. Он, как и всегда, выражал настроения, господствовавшие среди его подданных, которым (в общем-то, справедливо) и в голову не приходило осуждать его будь то за склонность к пышным зрелищам или за неспособность уберечь республику от экономических проблем. Но невозможно просидеть на дожеском троне тридцать лет и не нажить себе врагов. Именно их современники винили в катастрофе, постигшей Франческо Фоскари уже в возрасте семидесяти с лишним лет.
Была ли в том их вина на самом деле – другой вопрос. Но вполне возможно, слухи о нечестной игре, до которой опустились сторонники Фоскари еще во время выборов, так и не забылись до конца, особенно в семье Пьетро Лоредано, которого Франческо так неожиданно обошел во время заключительного голосования. Правда, при такой замысловатой электоральной процедуре, какая была принята в Венеции, возложить личную ответственность за результаты выборов на самого Фоскари было невозможно. Но, так или иначе, из-за последующих событий (в том числе неудачной помолвки, внезапный разрыв которой только усугубил вражду, которую она могла бы смягчить) к свадьбе Якопо отношения между домами Фоскари и Лоредано уже стояли на грани открытой вражды. Поэтому можно не без оснований предположить, что семейство Лоредано изрядно воспряло духом, когда в начале 1445 г. Якопо (глубоко погрязшему в долгах) предъявили обвинение в мздоимстве, заявив, что он злоупотребляет своим общественным влиянием и берет взятки за поддержку претендентов на прибыльные государственные должности. Несмотря на то что одним из трех капи Совета десяти на тот момент был близкий родственник Пьетро Лоредано, Франческо, ничто не свидетельствует о том, что суд обошелся с Якопо небеспристрастно. Да это было бы и невозможно технически.