Проведя четыре недели в Риме, французская армия продолжила наступление на Неаполь. Одних лишь вестей о ее приближении хватило, чтобы король Альфонсо отрекся в пользу своего сына Фердинандо, известного под прозванием Феррантино; тот вскоре последовал примеру отца, и уже 22 февраля 1495 г. народ Неаполя, всегда воспринимавший Арагонскую династию как иноземных угнетателей, радостно приветствовал своего нового господина. Всего за каких-то шесть месяцев Карл осуществил все свои грандиозные мечты. Более того, он обошелся почти без крови: после Рапалло не случилось ни одного серьезного вооруженного столкновения. Итальянцы попросту забыли, как воевать. На протяжении последнего столетия, если не больше, все крупные сухопутные сражения за них вели кондотьеры с отрядами отборных наемников. Эти люди были напрочь лишены каких-либо высоких принципов и патриотических чувств, за которые стоило бы убивать или быть убитым. Они рассуждали исключительно в категориях оплаты, военной добычи и выкупа. В результате они выработали для себя своеобразные методы номинального ведения войны, ничуть не более опасной для ее участников, чем современное искусство фехтования. И, столкнувшись с врагом, не изъявившим желания следовать этим формальным правилам, а, напротив, не скрывавшим намерения изрубить противника на куски, кондотьеры просто-напросто бежали, преисполнившись ужаса пополам с отвращением.
Карл провел в своем новом королевстве три месяца и 12 мая официально принял корону. Однако фортуна уже начала поворачиваться к нему спиной. Неаполитанцы, только что ликовавшие по поводу избавления от Арагонского дома, вскоре осознали, что один иноземный угнетатель ничем не лучше другого. Во многих небольших городках зрели беспорядки: местные жители не понимали, чего ради они должны содержать французские гарнизоны, которые требовали от них слишком много и зачастую вели себя разнузданно. За пределами Неаполитанского королевства тоже нарастала тревога. Даже те государства, итальянские и прочие, которые сперва взирали на успехи Карла благосклонно или, по крайней мере, не выражали открытой вражды, стали задумываться, куда он двинется дальше после того, как с такой легкостью добился своих первоначальных целей. Не направит ли он свою армию, практически не поредевшую с начала кампании, против них самих? И нигде это беспокойство не ощущалось так остро, как в Венеции.
К счастью для грядущих поколений, Карлу хватило здравого смысла назначить своим постоянным послом в Венеции на тот период Филиппа де Коммина, сеньора д’Аржантона, мемуары которого стали, пожалуй, первым в истории достоверным и точным отчетом о венецианской политике, написанным с точки зрения проницательного и умного очевидца. Коммин не оставил сомнений по поводу того, какие настроения вызвали на Риальто слухи об успехах его государя:
Когда венецианцы узнали, что несколько итальянских городов сдались без боя, а король уже находится в Неаполе, они послали за мной, чтобы сообщить эти известия, и сделали вид, будто чрезвычайно этому рады, однако дали мне понять, что тамошний замок все еще держится, что гарнизон его силен и обеспечен всем необходимым для обороны; и я почувствовал за этими словами большие надежды на то, что замок так и не будет взят.
Однако замок пал, и через день или два Коммина вызвали вновь.
В покоях дожа, который в тот день маялся желудком, собралось человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Сам дож вполне владел собой и неплохо изобразил радость, сообщая мне эти известия, однако во всем собрании не нашлось больше никого, кто сумел бы притвориться так же убедительно. Некоторые сидели на низких скамеечках, упершись локтями в колени и обхватив головы; другие – в иных позах, выражавших тяжкую печаль; полагаю, подобного страха не испытывали даже римские сенаторы после битвы при Каннах[252], ибо ни одному из присутствовавших, кроме самого дожа, не достало отваги взглянуть мне в лицо или заговорить со мною прямо, что показалось мне чрезвычайно странным.
На самом деле дожу Барбариго не имело смысла притворяться: посол прекрасно знал, что шестью неделями ранее синьория провела тайные переговоры с представителями Фердинанда Арагонского, императора Максимилиана, Александра VI и Лодовико иль Моро; последний к тому времени был не менее прочих испуган той кашей, которую отчасти сам же и заварил, и вдобавок не на шутку обеспокоен присутствием герцога Орлеанского, по-прежнему остававшегося в Асти. Похоже, иль Моро наконец сообразил, что его притязания на Милан не менее обоснованны, чем претензии Карла VIII на Неаполь. Учитывая все это, Коммин ничуть не удивился, когда 1 апреля его официально поставили в известность о формировании новой Лиги.
Как только я вошел туда и занял свое место, дож сообщил мне, что во славу Святой Троицы заключил союз со святым отцом нашим папой, с королями Римским и Кастильским и с герцогом Миланским, во исполнение трех важнейших целей: во-первых, для защиты христианского мира от турок; во-вторых, для защиты Италии, а в-третьих, для сохранения земель, им принадлежащих… Собралось человек сто или того более; все были веселы и головы держали высоко: не было ни следа той печали на лицах, какую я видел в день, когда пришли известия о сдаче Неаполитанской крепости.
После обеда все посланники Лиги расселись по лодкам (катание на которых в Венеции служит главным развлечением). Лодок (предоставленных за счет синьории и подобранных по размеру соответственно свите каждого посла) было около сорока, и каждую украшал герб, принадлежавший ее хозяину. Вот такой-то пышной процессией они проплыли у меня под окнами под звуки фанфар и прочих музыкальных инструментов… Ночью с башенок и крыш посольских домов пускали необыкновенные фейерверки, на улицах пылали праздничные костры, по всему городу гремели пушки.
Сам Коммин – то ли по причине уязвленного самолюбия (как предполагает один современник[253]), то ли сраженный лихорадкой (как он сам впоследствии утверждал в письме к своему королю) – несколько дней держался тише воды ниже травы, лишь однажды, да и то инкогнито, рискнув покинуть свое жилье на Сан-Джорджо-Маджоре, чтобы посмотреть на торжества из крытой лодки. На людях он показался снова лишь в Вербное воскресенье, когда на Пьяцце, битком набитой людьми, после праздничной обедни под открытом небом, дож Барбариго, члены синьории и посланники Лиги (последние – в великолепных новых одеждах, преподнесенных в дар самим дожем) обошли площадь в торжественной процессии и остановились у Пьетра-дель-Бандо[254], где были официально провозглашены условия подписанного договора.
Венецианский ученый Марино Санудо, ведший дневники об этом периоде, сообщает, что Филипп де Коммин, услыхав от дожа о создании новой Лиги, немедленно спросил, будет ли его королю дозволено вернуться во Францию целым и невредимым, на что Агостино Барбариго ответил в таких словах: «Если он желает вернуться как друг, никто не причинит ему вреда, если же как враг, то к каждому из нас придет на помощь весь союз». Другой современник, находившийся ближе к дожу (и, возможно, даже очевидец событий), сенатор Доменико Малипьеро, утверждает, что дож даже предложил предоставить Карлу галеры, числом до тридцати пяти, чтобы тот мог вернуться со своими людьми морем, если сочтет обратное путешествие через весь полуостров слишком опасным. Впрочем, сам Коммин ни словом не упоминает о подобных сделках.
Узнав о появлении Лиги, Карл, находившийся в Неаполе, пришел в ярость. Он вызвал венецианского посла и пригрозил сформировать собственный альянс в пику итальянскому, заключив договоры с Англией, Шотландией, Португалией и Венгрией. Но нельзя сказать, что он недооценивал опасность своего нынешнего положения. Еще задолго до неаполитанской коронации будущая Лига начала собирать против него войска, и через неделю после этого события Карл покинул свое новое королевство навсегда, выступив на север. С ним было около 12 тысяч французских, шотландских и гасконских солдат, не считая немецких ландскнехтов и шотландских лучников.
На пути Карл VIII столкнулся со множеством препятствий, как политического, так и практического характера. Карл надеялся на благосклонный прием понтифика, но, прибыв в Рим, обнаружил, что папа Александр VI бежал – сначала в Орвието, а оттуда в Перуджу. В Тоскане возникли еще более серьезные трудности, связанные с тем, что Карл обещал возвратить Пизу флорентийцам, а пизанцам, в свою очередь, пообещал не делать ничего подобного. Дойдя вдоль западного побережья до Ла-Специи, он неблагоразумно разделил свои силы. Филиппу де Брессу с парой тысяч человек король приказал идти на Геную, а сам с основным войском повернул вправо и двинулся по горной дороге, ведшей в Ломбардию через Северные Апеннины. До сих пор никаких согласованных попыток остановить его не предпринималось, да он и не ожидал противодействия. Однако ему было известно, что где-то по ту сторону гор ожидают объединенные силы Лиги. Пропустят они его или нет?
Лига, как любезно пояснил Коммину дож Барбариго всего три месяца назад, преследовала чисто оборонительные цели. Возможно, именно поэтому предполагалось, что союзники будут только рады пропустить Карла беспрепятственно, когда увидят, как организованно и мирно он отступает восвояси. Но эта радужная перспектива омрачилась неожиданным и неспровоцированным актом агрессии: в начале июня герцог Орлеанский (остававшийся с небольшим арьергардом в Асти, пока его кузен продвигался на юг) внезапно решил напомнить о своих притязаниях на Милан и в качестве первого шага захватил город Новару. С этого момента вооруженный нейтралитет уступил место открытой войне. Возникла необходимость в переговорах об условиях отступления, а герцога требовалось как-то убедить вывести гарнизон из Новары. В противном случае нечего было и надеяться, что дело обойдется без большого сражения.