Переправа тяжелой артиллерии через высокий горный перевал наверняка была труднейшей задачей даже в разгар лета. Даже подъем дался измученным солдатам нелегко, а спуск и вовсе обернулся кошмаром: временами требовалось до ста человек, связанных попарно, чтобы не дать одной-единственной пушке скатиться в пропасть – и утащить за собой тех, кто оказался недостаточно проворен. К счастью, швейцарские отряды Карла, несколькими днями ранее навлекшие на себя бесчестье (они разорили и сожгли город Понтремоли уже после того, как жители заявили о капитуляции), теперь старались искупить свою вину и трудились искусно и неутомимо, как и подобало опытным альпинистам. Наконец, в воскресенье 5 июля, спуск стал более пологим, а перед Карлом открылся вид на неглубокую долину реки Таро, змеившуюся через Ломбардскую равнину и впадавшую в реку По. В долине виднелся городок Форново, а сразу за ним, на правом берегу Таро, – итальянское войско численностью около 30 тысяч человек.
Большинство из них были наемниками, получавшими плату от Венеции и подчинявшимися кондотьеру, назначенному от республики, – Франческо Гонзаге, маркизу Мантуанскому. Имелось некоторое количество миланцев, хотя основные силы Лодовико Сфорца вели борьбу с герцогом Орлеанским. Остальные члены Лиги практически отсутствовали. Прибыв в Форново, Карл окончательно уверился, что ему нарочно блокируют дорогу на Парму. Горожане держались достаточно дружелюбно, однако два лагеря расположились в опасной близости друг от друга, и французов всю ночь донимали разбойничавшие отряды страдиотов – свирепой легкой кавалерии из Албании и Эпира, откуда Венеция в то время регулярно набирала наемников.
Наутро, вскоре после рассвета, Карл отдал приказ выступать. И сам он, и его десятитысячное войско были в полной боевой готовности, но оставалась последняя робкая надежда, что открытого столкновения удастся избежать. Она-то и побудила Карла форсировать опасно разлившуюся реку (ночью была ужасная буря с грозой, и дождь до сих пор лил как из ведра) и попытаться пройти по левому берегу. Переправа прошла успешно, но союзные силы последовали за войском Карла и ударили с тыла. Авангард, в котором находилась почти вся драгоценная французская артиллерия, к тому времени ушел слишком далеко и оказался отрезан от остального войска, но король, находившийся в центре, быстро развернулся и нанес ответный удар.
Все преимущества были на стороне Гонзаги. Численностью его армия превосходила французскую втрое, а то и вчетверо; наемники были сытые и вполне отдохнувшие; к тому же у них было время, чтобы как следует выбрать позицию и приготовиться к предстоящему бою. Французы, напротив, были изнурены долгим переходом, голодны (в Форново они отказывались от местной пищи и питья, опасаясь отравы) и не расположены сражаться. Но воевать все же пришлось, и Карл выказал себя храбрецом не хуже прочих. Такой кровавой битвы Италия не видала вот уже двести лет, но продлилась она недолго. Коммин, присутствовавший при этом, уверяет, что все закончилось за четверть часа; судя по количеству погибших (четыре-пять тысяч), он, должно быть, немного преуменьшил, но, так или иначе, утро еще не кончилось, когда армия Лиги оказалась окружена с флангов и вынуждена была отступить. Виной тому стали прежде всего страдиоты. Еще перед началом битвы они заприметили французский обоз, двигавшийся независимо от войска, поодаль от реки, и не устояли перед возможностью поживиться. В результате Гонзага остался практически без кавалерии в тот самый момент, когда больше всего в ней нуждался. К тому же он и сам оказался никудышным полководцем: ринулся в гущу боя, не сформировав цепочку для передачи команд, из-за чего добрая половина его армии так и не получила приказов и попросту не вступила в битву.
Трудно поверить, но при этом Гонзаге удалось выставить себя и Лигу победителями в битве при Форново. Более того, когда он вернулся в Мантую, в честь этой, с позволения сказать, «победы» была воздвигнута часовня Чьезетта делла Виттория; ее алтарь украсили образом, который написал по специальному заказу сам Мантенья[255]. В Венеции тоже поднялось безумное ликование; банки и лавки закрыли по случаю праздничных торжеств, а для защиты приезжих из Франции и Савойи пришлось выпустить специальный указ – после того, как некоторых гостей закидали гнилыми фруктами. Тем не менее в чем конкретно состояла победа Гонзаги, оставалось неясным. Допустим, Карл VIII и вправду потерял обоз и все, что в нем везли, включая меч Людовика Святого и все свои неаполитанские трофеи, которые один современник приблизительно оценил в 30 тысяч дукатов. Но потери французов в живой силе были ничтожны по сравнению с итальянскими, а остановить Карла или хотя бы задержать его надолго так и не удалось: той же ночью его армия продолжила путь и уже через несколько дней добралась до Асти в целости и сохранности.
Другое дело, что там Карла VIII не ожидало ничего хорошего. Морской поход на Геную завершился захватом большинства французских кораблей и потерей многих трофеев, вывезенных с юга. Герцога Орлеанского осаждала в Новаре миланская армия, и, судя по всему, долго ему было не продержаться. В Калабрии высадился молодой король Неаполя – Феррантино, сын Альфонсо; при нем были испанские отряды с Сицилии, и он стремительно продвигался вперед, намереваясь вернуть свою столицу. Очень скоро Новара пала, как и ожидалось, а Франция и Милан заключили сепаратный мир в Верчелли. 7 июля Феррантино занял Неаполь. Все успехи, достигнутые французами за последний год, обратились в ничто. И когда в середине октября Карл наконец перевалил через Альпы, от его итальянских побед уже не осталось и следа.
В этом, безусловно, заключалась одна из самых необычных особенностей всей экспедиции. Поначалу мало кто верил, что она увенчается успехом, а многие и вовсе предсказывали катастрофу. Но никто даже не подозревал, что она попросту не окажет сколько-нибудь продолжительного влияния на Италию. Даже новоиспеченная Лига мгновенно распалась, как только стало известно о предательстве Лодовико – сепаратных переговорах в Верчелли. К концу 1496 г. полуостров избавился от последних французских гарнизонов. Итальянцы восстановили статус-кво. При этом они даже не усвоили того жизненно важного урока, который, казалось, преподало им вторжение Карла, а именно что нация должна быть единой – если не во внутренних делах, то, по крайней мере, перед лицом иноземного захватчика. Слишком уж глубокие корни пустил старый уклад – пестрая смесь автономных городов-государств, разделенных взаимным недоверием и непрерывно тасующих колоду потенциальных союзников в попытках удержать шаткое равновесие сил. Для них французский король был всего лишь очередным князьком, которого следовало перехитрить и использовать по мере необходимости.
Но еще более удивительно то, что Карл VIII, похоже, бессознательно принял роль, которую они ему навязали. Как по глубине, так и по продолжительности влияния, оказанного им на Италию, он оказался ровней какого-нибудь местного военного авантюриста или кондотьера, но уж никак не одним из ведущих самодержцев Европы. Верным себе Карл остался только в одном: он сражался как француз и тем самым вынудил итальянцев пересмотреть всю привычную им философию военного дела. За последнее столетие, с тех пор как могущество Священной Римской империи пошло на спад, на земли полуострова практически не ступала нога чужеземных завоевателей, но XVI в. превратил Италию в яблоко раздора. Относиться к войне как к увеселительному турниру, пусть и в большом масштабе, стало невозможно. Итальянцам предстояло снова научиться сражаться так, как сражались их враги, – насмерть.
Итальянская авантюра Карла неожиданным образом сказалась не столько на Италии, сколько на странах Северной Европы. Получив оплату за свои услуги, его разношерстная наемная армия разбрелась по континенту, повсюду сея слухи о теплой, солнечной стране, чьи обитатели создали утонченную культуру, подобной которой не ведали в более холодных и унылых краях, но при этом (а быть может, именно поэтому) были слишком разобщены, чтобы защититься от решительно настроенного завоевателя. По мере того как распространялись эти известия, а художники, скульпторы, лепщики и резчики, привезенные Карлом из Италии, превращали его старый замок Амбуаз в великолепный дворец эпохи Возрождения, Италия становилась все более желанной в глазах своих северных соседей. И прошло не так уж много лет, прежде чем они решились принять это приглашение и вызов.
Однако бывшие солдаты Карла, рассеявшиеся по Европе, распространяли не только слухи, питавшие мечту о новых завоеваниях, но и кое-что еще, гораздо более губительное. С тремя кораблями Колумба, вернувшимися в Испанию с Карибских островов в 1493 г., в Европу впервые проник сифилис. Испанские наемники, отправленные Фердинандом и Изабеллой на помощь королю Альфонсо, доставили заразу в Неаполь, и ко времени прибытия Карла она уже расцвела пышным цветом. Там ее подхватили французские солдаты, целых три месяца предававшиеся отдыху и развлечениям, а затем, судя по всем доступным свидетельствам, перенесли ее к северу от Альп. Во Франции, Германии и Швейцарии сифилис дал о себе знать в 1495 г., в Голландии и Англии – в 1496 г.; к 1497 г. жертвы его появились даже в Абердине (Шотландия). В том же году Васко да Гама обогнул мыс Доброй Надежды, а в следующем добрался до Индии, где этот недуг и был впервые зафиксирован в 1498 г.; семь лет спустя он достиг и Кантона.
Но как ни стремительно распространялась болезнь, прозванная «французской» (morbo gallico), смерть настигла Карла VIII еще быстрее. В канун Вербного воскресенья 1498 г. в Амбуазе, направляясь посмотреть jeu de paume – игры с мячом, устроенные в замковом рву, король ударился головой о низкую притолоку. Ушиб не казался серьезным: Карл пошел дальше и благополучно досмотрел игру до конца. Но на обратном пути в свои покои, проходя через ту же дверь, он внезапно потерял сознание и упал. То была самая грязная и запущенная часть замка («Такое место, – насмешливо писал Коммин, – где каждый считал своим долгом опорожнить мочевой пузырь»), но слуги по какой-то причине решили, что короля лучше не беспокоить. Его не стали переносить и уложили там же на грубый соломенный тюфяк; так он и пролежал девять часов кряду, а незадолго до полуночи скончался. Ему исполнилось только двадцать восемь лет.