Antonio Grimani, ruina de’Cristiani! («Антонио Гримани – погибель христиан!»), – и 29 сентября Мелькиора Тревизани отправили принять командование флотом и распорядиться о том, чтобы его предшественника доставили в Венецию в цепях. Для одного из самых уважаемых граждан республики, прокуратора Сан-Марко, верой и правдой прослужившего своей стране более сорока лет, это был поистине жестокий удар, неважно, заслуженный или нет. Гримани повезло только с его четырьмя сыновьями, которые сделали все, что могли, чтобы поддержать отца в трудный час. Один из них, Пьетро, поспешил через Адриатику на быстроходной бригантине и, найдя своего отца, больного и полупомешанного от горя, на острове Занте (Закинф), сообщил ему о снятии с должности и убедил вернуться в Венецию добровольно и без промедления; другой сын, Винченцо, решив во что бы то ни стало находиться подле отца, встретил его в Паренцо, в Истрии, и, отдавая себе отчет, что распоряжение сената следует исполнить вплоть до мелочей, надел отцу на ноги оковы.
Антонио Гримани высадился на Моло вечером 2 ноября. Там его уже ожидал человек в алой мантии – третий его сын, Доменико, кардинал римской церкви. Он предложил отцу опереться на его руку по дороге в тюрьму и поддерживал оковы, чтобы избавить старика от тяжелой ноши. Даже в камере тот не остался в одиночестве: кардинал и еще двое сыновей Антонио провели с ним всю ночь. Наутро он предстал перед Большим советом. Судебное заседание было долгим и изнурительным, но речь, которую Антонио произнес в свою защиту, как сообщают, растрогала всех и, возможно, спасла его от эшафота. Отставного генерал-капитана приговорили к ссылке на остров Херсос (современный Црес) у побережья Далмации.
Турки, воодушевленные победой, продолжали наступление. Когда судьба Антонио Гримани еще лежала на чаше весов, турецкие разбойничьи отряды вновь разорили Фриули и дошли до самой Виченцы, сея хаос по всей Восточной Ломбардии и наводя ужас на местных жителей. Еще не кончился год, а Венеция уже направила в Константинополь очередного посла – договариваться о мире. Баязид II выдвинул жесткие условия (потребовав практически все владения Венеции на Пелопоннесе), и республика отвергла их с негодованием, но на следующий год султан лично повел войска на осаду Модоны. После героического сопротивления крепость все-таки пала: увидев, что надежды не осталось, гарнизон сам поджег город, и завоевателю досталось лишь пепелище. Та же участь вскоре постигла и другую пелопоннесскую колонию, Корону.
Венеция, в свою очередь, захватила Кефалонию и Итаку, но удалось это лишь с помощью испанцев и служило слабым утешением: ведь были потеряны два важнейших порта, вот уже два с половиной столетия служившие главными базами республики на Пелопоннесе. Вся дальнейшая активность, развернутая Венецией, Испанией и родосскими рыцарями-госпитальерами в Эгейском море и близ островов Додеканес, не принесла никаких заметных успехов. В конце концов был заключен не самый выгодный мирный договор, ратифицированный в Венеции в мае 1503 г. Турки не вернули ничего из захваченных территорий; отныне они контролировали все побережье Пелопоннеса. Банкир Джироламо Приули имел все основания сетовать в дневнике: «Утратив торговые пути и свою заморскую империю, венецианцы потеряют былую честь и славу и будут уничтожены окончательно – пусть не сразу, но всего за каких-нибудь несколько лет».
К тому же турки были не единственной причиной несчастий, постигших Венецию и так глубоко огорчивших Приули: другое христианское государство, не имевшее агрессивных намерений, тем не менее причинило республике в отдаленной перспективе больше вреда, чем целая династия султанов-захватчиков. 9 сентября 1499 г., как раз когда на Риальто стали доходить ужасные слухи о поражении при Сапиенце, в Лиссабон вернулся Васко да Гама. На обратном пути из Индии он обогнул мыс Доброй Надежды.
Да Гама был не первым, кому это удалось: первым – еще тринадцатью годами ранее – стал его соотечественник Бартоломео Диас. Но именно да Гама впервые прошел из Европы до Индии исключительно морским путем и тем самым нанес сокрушительный удар торговому превосходству венецианцев, да и всему средиземноморскому торговому пути на Восток. Отныне восточным купцам больше не нужно было сгружать свои шелка и пряности на берег Суэцкого или Ормузского проливов, чтобы затем везти их посуху через перешеек или горы Персии и Малой Азии, а после вновь грузить на корабли в Александрии или Константинополе, Смирне или Антиохии. Теперь не нужно было доверяться медлительным и ненадежным верблюжьим караванам, совершавшим ежегодные переходы через Центральную Азию до Китая. Отныне в пункт назначения их могло доставить то же самое судно, на которое они сели в порту отправки. Более того, те купцы, которые направлялись в Англию или Северную Европу (а таких становилось все больше), ныне могли и вовсе не заходить в Средиземное море. Новой международной расчетной палатой стал Лиссабон, расположенный на две тысячи морских миль ближе к Лондону и ганзейским портам, чем Венеция, относительно защищенный от пиратства и предлагавший товары по ценам на порядок ниже, чем в Венеции, поскольку их не облагали непомерными налогами всевозможные восточные царьки, державшие под контролем наземные маршруты. Венеция в одночасье превратилась в глухую провинцию.
По крайней мере, так казалось на тот момент. Разумеется, некоторые венецианцы, как отметил Приули, «отказывались верить новостям, а другие заявляли, что португальский король откажется от нового пути в Каликут [Калькутту], потому что из тринадцати каравелл, которые он отправил этим путем, вернулись в целости только шесть, убытки превышают выгоду, да и немного найдется моряков, готовых рисковать жизнью в таком долгом и опасном плавании». Но голоса пессимистов преобладали. «Весь город был ошеломлен и раздавлен – и мудрейшие люди держались мнения, что ничего хуже невозможно себе и представить». К тому времени Венеция уже сотрясалась в спазмах тяжелейшего финансового кризиса. Один из главных ее частных банков, «Гарцони», за прошлый год недосчитался 200 тысяч дукатов, несмотря на то что сам дож пожертвовал 30 тысяч, пытаясь его спасти, а теперь за «Гарцони» последовал и «Липпомани», отчего по всем банкам республики прокатилась волна паники. Банк самого Приули разорился несколькими годами позже.
Но что можно было с этим поделать? Кто-то подал идею восстановить Суэцкий канал, но после краткого обсуждения ее отвергли как непрактичную. Поначалу звучали сомнения, правильно ли поступила Венеция, отвергнув предложение короля Мануэла I Португальского (Счастливого) посылать свои торговые суда для загрузки в Лиссабон. Но это привело бы в ярость египетского султана, который без труда нашел бы способ отомстить, конфисковав склады в Каире и Александрии, а при желании обрушив кары и на всю торговую колонию венецианцев. К тому же сдаться на милость Португалии было так унизительно, что сенат даже не стал обсуждать это всерьез. В 1502 г. он учредил специальную совещательную комиссию «для выдвижения мер, которые не позволят королю Португалии вырвать серебро и золото из наших рук, уничтожить нашу торговлю и благосостояние», а в 1504 г. для обсуждения планов на будущее и новых переговоров в Португалию отправился очередной посол Леонардо ди Ка’Массер. Но флорентийские купцы в Лиссабоне все это время не сидели сложа руки и успели так настроить португальцев против Венеции, что посол только чудом избежал тюрьмы.
Итак, в конце лета 1499 г. на Венецию один за другим, всего за несколько дней, обрушились два сокрушительных удара, и многие ее граждане, глядя на двух бронзовых мавров, отбивающих время на только что достроенной Часовой башне работы Мауро Кодуччи, наверняка задавались вопросом, не значит ли это, что часы республики сочтены и колокол звонит по ней – и по ним самим. Они еще не догадывались, что вскоре последует третий, самый страшный удар, и нанесет его на этот раз не какое-то одно государство, а вся Европа, объединившаяся против Венеции.
13 сентября 1501 г. дож Агостино Барбариго, которому уже исполнилось восемьдесят два, созвал синьорию и сообщил, что намерен отречься от должности. Он был стар и болен; республика нуждалась в более молодом и энергичном кормчем, который сможет провести ее через рифы и мели этого непростого времени. Сам Агостино намеревался вернуться в свой дом на площади Сан-Тровазо и дожить там остаток дней в мире и спокойствии. Сняв с пальца дожеское кольцо, он попытался передать его на хранение старшему советнику – до тех пор, пока не будет избран новый дож.
Однако и кольцо, и отставку отвергли, причем, надо сказать, не потому, что Барбариго отличался какими-то выдающимися достоинствами. Он всегда был чересчур горд и жаден; за пятнадцать лет правления, несмотря на все законные меры, принятые для ограничения власти дожа, его не раз обвиняли в коррупции, несправедливости и торговле должностями (не говоря уже о безудержном пьянстве), и в итоге осталось не так много подданных, способных сказать о нем доброе слово. Но все видели, что он быстро сдает, и проще всего подождать, пока природа возьмет свое. И действительно, ровно через неделю Агостино умер[256]. Народ, лишенный всякого законного слова в выборах дожа, тем не менее поднял шум в поддержку своего фаворита Филиппо Трона, а после того, как 26 сентября он, в свой черед, скончался, многие стали шептаться об отравлении. Однако дневник Марино Санудо заверяет нас, что никакой грязной игры не велось: просто Трон был непомерно тучным и в один прекрасный день попросту лопнул[257]. По-видимому, из-за этого несчастья выборы ненадолго отложили: нового правителя Венеции, Леонардо Лоредано, совет из 41 выборщика провозгласил лишь 2 октября.
Великолепный портрет Лоредано работы Джованни Беллини, написанный, вероятно, в первые год-другой его пребывания в должности, изображает высокого изможденного человека лет семидесяти, с тонким, эмоциональным лицом