Все прежние попытки примирить большевистско-ленинскую концепцию социализма с национальными интересами, создать социализм, отвечающий не только этим догмам, но и конкретным венгерским условиям, оказались утопическими и были в октябрьские дни, если не отброшены, то на время оставлены. В ситуации, когда надо было делать решительный выбор, венгерский патриотизм возобладал над глубокими коммунистическими убеждениями И. Надя, старый коминтерновец превращался в венгерского национального революционера, последователя традиций 1848 года. Более того, не перестав быть в душе коммунистом, ищущим пути примирения близкой ему идеи с национальными ценностями[120], И. Надь стал для многих на несколько последующих десятилетий (здесь, вероятно, можно сказать: против своей воли) символом антикоммунистического сопротивления в Венгрии, а в конце 1980-х годов антикоммунистических по своему основному содержанию реформ, направленных на смену системы. Существеннее, однако, другое: 28 октября, сделав решительный шаг к сближению с массовым народным движением, И. Надь переступил грань, отделяющую функционера-партийца, исходящего прежде всего из интересов своего движения, от политика общегосударственного, общенационального масштаба.
Уличная сцена в Будапеште. Конец октября 1956 года
Стремительная эволюция политического лица И. Надя всего за несколько октябрьских дней 1956 года иногда вызывала обвинения в непоследовательности даже со стороны некоторых его доброжелателей («вчера говорил одно, сегодня другое»[121]). Конечно, можно по-разному оценивать провозглашение выхода Венгрии из Организации Варшавского договора с точки зрения соответствия этой меры принципам реальной политики[122]. Вместе с тем истоки непоследовательности в заявлениях и действиях И. Надя с 24 октября по 3 ноября 1956 года коренились не в «оппортунизме» его натуры, как считали в Москве (это следует и из донесений Микояна и Суслова из Будапешта), а в стремлении, оказавшись на гребне событий, овладеть быстро меняющейся реальностью, найти общую платформу для разнородных политических сил, проявивших себя в дни революции, и в то же время сохранить социалистическое содержание правительственной программы. Попытки оказывались тщетными, овладеть ситуацией никак не удавалось[123], поиски дальнейших путей выхода из кризиса были пресечены новым советским военным вмешательством.
Янош Райнер анализирует причины неудач, раскрывает ошибки и просчеты, не идеализируя своего героя, проявлявшего очевидную слабость в практической политике. Вместе с тем действия И. Надя в период революции оцениваются не только в политических, но и в моральных категориях. По мнению исследователя, утром 4 ноября, в момент решающей советской военной акции, Надь оказался не на высоте положения и стоявших перед ним задач, его поведение ознаменовало собой шаг назад от выполнения общенациональной миссии к узкопартийной политике. Известное заявление по радио с обращением к народу только дезориентировало многие тысячи венгров, а бегство в югославское посольство не только нанесло удар по легитимности правительства, но было само по себе проявлением человеческой слабости.
Совсем по-другому вел себя в той же ситуации один из министров в правительстве И. Надя, Иштван Бибо, человек, в меньшей мере обладавший политическими амбициями, однако мыслитель совсем иного, чем Надь, – международного масштаба, один из крупнейших венгерских интеллектуалов XX в. Когда около 8 часов утра советские солдаты вошли в историческое здание парламента на берегу Дуная, они застали там лишь одного министра действовавшего правительства – это был И. Бибо. Перед тем, как быть задержанным советскими спецслужбами, он попытался провести нечто вроде пресс-конференции, чтобы обратиться с новым воззванием к венгерскому народу от имени правительства – через считаные часы после того, как И. Надь в своем радиообращении заверил нацию, что правительство находится на своем посту, сам же после этого укрылся в югославском посольстве. Все-таки Надь избежал морального падения, отказавшись признать новое правительство, навязанное извне. А позже своим героическим сопротивлением попыткам заставить себя играть по чужому сценарию искупил (опять же в моральном плане) свои ошибки, допущенные в минуту слабости.
Имре Надь был не просто типичным восточноевропейским национал-коммунистом середины XX в., продуктом кризиса, если не краха советских амбиций на полный контроль над мировым коммунистическим движением (а этот кризис явно обнаружился уже в 1948 году, когда Тито отказался повиноваться Сталину). И не просто, если прибегнуть к другой оптике восприятия тех же вещей, человеком, чье активное участие в коммунистическом движении не убило в нем политика, преданного национальным ценностям. Образ действий И. Надя в условиях революции 1956 года имел свои корни в венгерской исторической традиции. За 100 лет до этого, во время революции 1848 года, премьер-министр граф Лайош Баттяни (казненный, как и Надь, после поражения революции) также стремился оставаться на почве существующей законности, сложившейся легитимности. Признавая правомерность требований восставших, он в то же время не выступал за немедленный слом старой системы, искал пути мирного разрешения конфликта.
Однако, как и в 1848 году, в 1956 году неумолимая логика революционного действия, динамика событий вели дальше, и И. Надь, объявивший о выходе своей страны из Организации Варшавского договора, был востребован в роли не только Баттяни, но и Л. Кошута, пошедшего на решительный разрыв со своим «сюзереном», австрийским императором. Трагедия Надя заключалась в том, что он оказался неготовым для исполнения этой роли – не только вследствие объективного стечения неблагоприятных обстоятельств, но отчасти и в силу субъективных причин. В большей степени был, пожалуй, готов к выполнению схожей миссии польский коммунистический лидер В. Гомулка. Польское руководство сумело вовремя совершить решительный поворот к отстаиванию национальных приоритетов перед диктатом Москвы, что нейтрализовало наиболее радикалистские настроения в обществе, чрезвычайно чувствительном к неравноправию в польско-советских отношениях, предотвратило развитие событий по венгерскому варианту.
Впрочем, В. Гомулка тоже оказался позже не на высоте положения. Относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в Польше в октябре 1956 года не был закреплен подлинным реформированием системы, что обусловило явное попятное движение, откат к хотя и не слишком тиранической, но все же весьма неэффективной административно-бюрократической модели социализма. И это, кстати сказать, несколько контрастировало с положением в Венгрии, где режим Кадара с начала 1960-х годов развивался по пути либерализации, а в 1968 году приступил к экономической реформе, хотя и не реализованной в полном объеме в силу внешних и внутренних факторов[124].
По мере эволюции режима Кадара, формирования специфической венгерской модели социализма, при которой Венгрия за 10 лет из обузы для СССР превратилась в витрину «социалистического содружества», западным политологам приходилось все чаще сопоставлять потерпевшего тяжелое поражение идеалиста И. Надя с более успешным, хотя и циничным прагматиком Я. Кадаром, попытавшимся в непростой обстановке, сложившейся после поражения венгерской революции, реализовать на практике с оглядкой на Москву некоторые из реформаторских идей 1956 года. Иногда сравнение оказывалось в пользу Я. Кадара, чьи эксперименты с реформированием «реального социализма» привлекали в начале 1970-х годов пристальное внимание на Западе и внушали кое-кому неоправданные иллюзии (разочарование пришло к началу 1980-х, когда чётче обозначилась экономическая неэффективность сложившейся венгерской модели). Конечно, реформаторскому имиджу Кадара сильно вредила жестокая расправа над И. Надем и для того, чтобы образ венгерского лидера выглядел более незапятнанным, приходилось многое, если не всё, списывать на Москву[125].
Кстати, в решающей роли Москвы не сомневались, как правило, и западные левые. Мать известного русского писателя Виктора Ерофеева Галина Ерофеева – в 1958 году жена советского дипломата, работавшего в Париже – вспоминает в своих мемуарах, как крупнейший французский поэт-коммунист Луи Арагон, прочитав в «Юманите» сообщение о судебном приговоре, прибежал в советское посольство возмущенный до глубины души: «неужели у вас не хватило бы чечевичной похлебки, чтобы прокормить Надя до конца его дней?!», – гневно вопрошал он принявшего его атташе по культуре[126]. Инерция такого подхода живет по сей день – достаточно взять в руки нашумевшую биографию Н. С. Хрущева, принадлежащую перу американского историка У. Таубмана и опубликованную в русском переводе в 2005 году[127]. Между тем эта версия никогда не находила подтверждения в источниках.
Сегодняшний уровень разработки проблемы, в первую очередь в работах Яноша Райнера и Золтана Риппа, дает основания утверждать: позиция Москвы в деле И. Надя не была столь однозначной, как это принято думать, меняясь с течением времени и находясь к тому же в тесной зависимости от состояния советско-югославских отношений. В начале 1957 года в Кремле демонстрировали довольно жесткий подход, призывая Кадара усилить репрессии. Начало судебного расследования по делу И. Надя было одобрено советской стороной, каждый новый шаг в этом деле согласовывался между Москвой и Будапештом. Вместе с тем после разгрома в июне 1957 года внутрипартийной оппозиции Маленкова – Кагановича – Молотова Хрущев значительно укрепил свои позиции в руководстве КПСС, что избавляло его от прежней необходимости и дальше демонстрировать предельную жесткость в венгерском вопросе, дабы нейтрализовать возможные обвинения своих оппонентов в нерешительности и непоследовательности, ведущих к сдаче позиций СССР.