Процесс по делу Имре Надя в июне 1958 года показал, что любой «ревизионистский» уклон при желании можно раздуть до масштабов уголовного преступления, караемого смертной казнью, и что методы устранения политических конкурентов, вошедшие в норму при Сталине, не ушли в прошлое, они могут быть применены и теми, кто публично отрекся от мертвого вождя. Советская интеллигенция отреагировала на неправедный суд и казнь венгерского премьер-министра. Профессор С. Дмитриев записал 25 июня в дневнике: «Казнить людей за политические взгляды присуще любому недемократическому правлению: Ивану IV Грозному, Сталину, испанским королям прошлого. Присуще и современному советскому правлению. Скажут: такова природа диктатуры пролетариата; в казнях выражается сила диктатуры. Но сила ли выражается в том, что против идей применяют пушки, против критиков расстрелы? “Ревизионистов”, конечно, можно переловить, засадить в лагеря, расстрелять, облить помоями. Но взгляды их, идеология “ревизионизма” будут такими приемами побеждены?» Нет, отвечает на самим собой поставленный вопрос Дмитриев, они лишь перестанут на какое-то время внешне обнаруживаться. И только[535].
Итак, сколь ни была массированной «обработка мозгов» в Советском Союзе, не все поддались соблазну пойти по легчайшему пути принятия готовых идеологических клише, позволили усыпить свою совесть изо дня в день повторяемыми формулами об угрозе империализма социалистическим завоеваниям и т. п. Найдя в себе силы для сопротивления мощному давлению гигантской пропагандистской машины, профессор С. С. Дмитриев и академик Л. Д. Ландау (да и не только они) сохранили тем самым осенью 1956 года честь российской интеллигенции.
Илья Эренбург и осень 1956 года. К истории взаимоотношений писателя с хрущевской партийной элитой и левой интеллигенцией Запада
Не только многогранное творчество Ильи Эренбурга (прозаика, поэта, публициста, мемуариста, переводчика), но и его общественная деятельность, вся его биография, насыщенная множеством ярких событий, по-прежнему привлекают внимание исследователей (литературоведов и историков), да и более широкой читающей публики. Продолжается публикация обширного творческого наследия писателя, в том числе его переписки[536]. В библиотеке РАН в Санкт-Петербурге ведется работа по составлению многотомной хроники жизни и творчества писателя[537]. Благодаря составителям хроники В. Попову и Б. Фрезинскому остается все меньше непроясненных моментов в биографии писателя. Выходят новые обстоятельные исследования биографического плана, в которых Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) предстает в контексте своей эпохи – не только как художник, но и как политик; особенно большой вклад в изучение его биографии и творчества внес Б. Я. Фрезинский[538].
При всем обилии работ дальнейшее изучение жизненного пути писателя, а также восприятия его творчества в СССР и за его пределами не лишено перспектив, что связано с продолжающимся введением в научный оборот еще сравнительно недавно засекреченных документов из российских партийных и отчасти дипломатических архивов. Расширение круга источников позволяет не только дополнить новыми конкретными фактами биографию писателя, но и глубже изучить характер взаимоотношений советской власти с одной из центральных фигур литературной жизни СССР на протяжении целого ряда десятилетий, человеком, чья активная творческая и общественная деятельность нередко приобретала международный резонанс.
Дальнейшее изучение жизненного пути Эренбурга не только важно само по себе, в силу значимости места, занимаемого им в литературном процессе и литературной жизни СССР целой эпохи. Феномен Эренбурга интересен и в более общем плане – при размышлении над проблемой взаимоотношений художника левых, социалистических убеждений, последовательно приверженного вместе с тем принципам свободы творчества, с тоталитарной властью, пытавшейся подчинить литературу и искусство выполнению узкого политического заказа. Драматическая история отношений Эренбурга с советской властью – это история не только его неизбежных далеко идущих компромиссов и моральных падений, но и отчаянных попыток расширить пределы возможного в культурной жизни коммунистического государства, в том числе едва ли не в первую очередь в сфере культурных контактов с Западом.
Одна из глав широко известных мемуаров И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» посвящена посещению им Будапешта в октябре 1955 года. Отправившись в Вену на заседание бюро Всемирного Совета мира, Эренбург – вице-президент этой организации с 1950 года и вице-председатель Советского комитета защиты мира – вместе с председателем Советского комитета защиты мира поэтом Николаем Тихоновым были вынуждены остановиться в Будапеште из-за нелетной погоды. Их принял венгерский партийный лидер М. Ракоши, попросивший провести вечер с писателями Венгрии. Сказав, что в писательской среде создалась нездоровая атмосфера, он, однако, не вдавался в детали. Конечно, Эренбург и Тихонов не знали, что как раз в эти дни большая группа писателей и деятелей культуры обратилась в руководство Венгерской партии трудящихся с меморандумом протеста против ущемления творческих свобод, несколько человек демонстративно вышли из правления писательского союза[539]. Но напряженность среди литераторов не могла не остаться незамеченной советскими гостями. Встреча проходила в весьма накаленной обстановке. Присутствовавшие в зале были чем-то озабочены, возбужденно общаясь друг с другом, лишь 70-летний, много видавший на своем веку знаменитый философ и критик Дьердь Лукач невозмутимо курил сигару. Позже Эренбург вспоминал: «Я решил выбрать спокойную тему: писатель, когда он пишет для газеты, должен видеть перед собой не редактора, а читателя, найти слова, которые дойдут до него, должен отстаивать право говорить своим языком и не давать редактору вычеркивать красным или синим карандашом любое незатасканное слово»[540]. Едва он кончил, его венгерские собеседники перевели разговор на более конкретную тему. Речь зашла о том, что нашумевшая в СССР повесть Эренбурга «Оттепель», будучи переведенной на венгерский язык, не достигла тем не менее книжных прилавков, поскольку ее издали тиражом всего 100 экземпляров, предназначенных для узкого круга партийной элиты. Этот показательный факт Эренбург, не желая заострять углы, разумеется был склонен оставить без комментария. Вечер закончился, казалось бы, без видимого скандала. Писатель продолжает в мемуарах: «Я так и не понял, что приключилось с венгерскими писателями; ясно было одно: они недовольны. Когда мы вернулись в гостиницу на островке (имеется в виду остров Маргит – А. С), я спросил Тихонова, почему Ракоши нас отправил к писателям. Николай Семенович ответил: «А бог его знает. Атмосфера действительно странная…» «Завтра придется выступать в Вене, говорить о «духе Женевы»[541], о европейской безопасности. Хорошо, но что здесь происходит? Писатели озлоблены. Почему Ракоши нас не предупредил? Я понял все, но не в ту ночь – год спустя», – завершает Эренбург небольшую венгерскую главу своих мемуаров[542].
О том, что произошло по приезде Эренбурга и Тихонова в Москву, мы узнаем уже из документов аппарата ЦК КПСС, хранящихся в фондах Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) и в последние годы опубликованных. Встреча Эренбурга с венгерскими писателями проходила в присутствии представителей советского посольства, которые вскоре, как выясняется из последующей переписки, направили в центр письмо о содержании беседы[543]. Согласно версии посольства и посла Ю. В. Андропова, позже изложенной в записке отдела культуры ЦК КПСС, «Эренбург допустил в этой беседе высказывания, которые были использованы для оправдания своих позиций сторонниками правого антипартийного уклона в венгерской литературе. Отвечая, например, на вопрос о соотношении идейного руководства литературой и свободы творчества, Эренбург заявил, что он больше всего на свете не любит красного и синего карандаша редактора, что он не согласился с критикой в советской печати его повести «Оттепель» и пишет ее вторую часть[544]. Эренбург с иронией говорил о так называемом «социальном заказе», претензиях рабочих к писателю создавать о них книги, утрированно и пренебрежительно характеризовал советский производственный роман[545]. В высказываниях Эренбурга сквозило нигилистическое отношение ко всему опыту развития советской литературы»[546]. Как резюмировали в отделе культуры ЦК КПСС на основании донесения посольства, «фрондерские, рассчитанные на эффект заявления Эренбурга» «бурно приветствовались сторонниками правого мелкобуржуазного уклона и использовались в качестве аргумента в защиту «свободы творчества», против идейного партийного руководства литературой»[547].
После того, как дипломатическое донесение из Будапешта оказалось в аппарате ЦК КПСС, от Эренбурга, несмотря на его статус беспартийного, не могли не потребовать объяснений. 8 декабря 1955 года он обратился к члену Президиума, секретарю ЦК КПСС М. А. Суслову с письмом, в котором указал на неверную интерпретацию своего выступления. «Говоря о работе писателя и о роли редактора, я сказал, как я это и неоднократно писал, что не люблю слишком легкого движения синего или красного карандаша редактора, который вычеркивает непривычно свежий образ или оборот. Разумеется, я не придавал слову «красный» применительно к карандашу того значения, которое, по-моему, могут ему придать разве что американские журналисты»