Оранжерею взбодрил вдвое выше, чем у Далии была, - не для пальм, а чтоб от ветров уберечь гигантский шестисотлетний каштан: в его ветвях три дня и три ночи скрывался от татар Куна Карпати, питаясь все это время лишь плодами гостеприимного дерева.
Далиа Карпати во дворце круглый зал устроил, где наперебой музицировали доставляемые из Вены певцы и виртуозы; барин Янчи по собственному проекту театр посредине английского парка соорудил, - и находились бродячие труппы, которые соглашались играть там. Вознаграждение было соблазнительное, хотя тем неприятней критика: не знаешь роли, как следует, тут же, in facie loci [на месте преступления (лат.)], и наказуешься по воле его благородия, который просто велит всыпать, сколько не жаль.
Но на именинном спектакле с бенгальским огнем и живыми картинами этого бояться не приходилось. В этот день бывал его высокоблагородие необыкновенно благосклонен и трое суток всех и каждого осыпал своими милостями; зато уж на четвертые - спасайся, кто может, ибо тогда начиналась между зваными господами буча.
Ссылка наша на именинное умиротворение - не пустая фраза. Вот и на этот раз с приближением именин какое-то благостное настроение охватило барина Янчи. Шуты и крепостные девки были из дома изгнаны, вместо них стал то и дело наведываться пастор; собак, медведей убрали со двора, чтобы нищих не покусали; а на освященье нового хлеба помещик со всей челядью отправился в церковь и, приняв там причастие, тотчас по возвращении решил исполнить данный перед алтарем обет помириться в тот же день со всеми недругами.
- Прислать ко мне перво-наперво управляющего!
Не потому, конечно, что славный этот человек первым числился среди его недругов. Просто у него лежали отчеты всех тех приказчиков, смотрителей, мызников, корчмарей и арендаторов, которым барин Янчи исполу сдает громаднейшие свои угодья, и уж кому, как не набобу, знать, что просмотреть их и утвердить - верный способ помириться с врагом самым многочисленным; недаром и подать велит эти ведомости перед самым днем рождения: загляни он в них в иной, недобрый час, так и погнал бы, чего доброго, половину обслуги своей. А сие опять же нехорошо, они ведь за малым вычетом люди семейные, другие же все одно лучше не будут.
Помянутый управитель, его степенство Петер Варга, - мужчина в одном возрасте с барином. Отец Петеров у отца барина Янчи свиней пас, а самого его держали при барчонке, чтоб тому было кого тузить-колошматить. Знания, которыми нагружали барчука воспитатели, тут же сваливались с него, по тем усердней подбирал Петике их крупицы, находившие благодарную почву в его душе. Старого Карпати несказанно забавляло, что урок вместо сына выучивает Петике, и позже послал он мальчишку в дебреценский коллегиум, а по окончании прямо поставил управителем, в каковой должности тот честно и пребывал вплоть до названного дня. И если добавить, что все на том же немудрящем коште, что и поначалу, - совсем, прямо сказать, мизерное жалованье получая из года в год на прожиток, о порядочности его будет дано понятие достаточно полное.
Жалованье ведь для венгерского набоба - жупел, не в его это принципах, скорее уж расщедрится, подарит что-нибудь или на воровство поглядит сквозь пальцы. Только бы служащие о прибавке не заикались, этим его недолго и взбесить.
А уж такому смешному чудаку вроде нашего честного Варги, который не то что красть, подарка незаслуженного не примет, - такому и вовсе только зубы на полку оставалось положить посреди окружающего изобилия. Другой давно бы миллионщиком стал на его месте, - приказчики да учетчики, его подначальные, все уже в экипажах раскатывали, на серебре кушали, дочек барышнями воспитывали в Вене. А он сапоги еле-еле осилил кордуанные с серебряными шпорами да бричку старенькую, которую в парадные выезды запрягал парой лошадок, им же самим выращенных.
Вот и сейчас слезает он с нее у ворот усадьбы, стесняясь въехать внутрь: не взрыть бы колесами красивый круглый гравий, которым усыпан двор.
Кузов брички заполнен связками бумаг, и почтенный наш Петер укладывает их сначала на руки подбежавших гайдуков, а потом, пропущенный вперед, благоприличной вежливо-бесшумной походкой подымается к барину Янчи, который ждет в семейном архиве, где до потолка высятся белые с позолотой решетчатые шкафы - гигантские усыпальницы мумифицированных пергаментов и давно сданных отчетов. Годами никто больше бумаг тех не тревожит, кроме нескольких отщепенцев мышиного рода: бог весть, какие извращенные пристрастия или семейные неурядицы обрекают их на пропитание столь скудное в приманчивой близости амбаров да чуланов с салом.
Но прежде чем попал туда честный наш службист, пришлось ему преодолеть великое множество дверей, перед коими, равно закрытыми и открытыми, он всякий раз останавливался постучать; отворено, так в притолоку стучал, пока следовавший по пятам с охапкой актов старый гайдук Пал не вталкивал его силой: чего стучаться, мол, коли некому отвечать. Но вот и архив. Завидев управляющего, барин Янчи подался вперед в своем кресле и протянул руку. Однако Петер вместо того, чтобы пожать ее, подойдя слева, во избежание промаха столь грубого, бочком обошел сначала весь длинный дубовый стол, но и тут остановился в трех шагах и поклонился почтительно.
- Ну! Ближе, ближе, - понукнул комнатный гайдук. - Не видите: его благородие лапу вам переднюю подает.
- О, прощения просим, - возразил, убирая руки, верный управитель, недостойны мы чести такой.
И уж больше нипочем нельзя было его заставить подать руку барину Янчи, которого лишь он один, пожалуй, чтил и величал чин по чину. Не удалось и убедить сесть рядом с ним, - пришлось Палу силком на стул его посадить. Но он тотчас опять вскочил, да так и остался стоять перед барином.
Колоритные были это фигуры: его высокородие, управляющий и гайдук. У Карпати лицо в этот час было необычно веселое, большой лысеющий лоб сиял, как церковный купол, редкие седые пряди серебряной мишурой курчавились на висках и затылке. Щеки гладко, аккуратно выбриты, усы расчесаны, и глаза уже не воспаленные больше. Разгладились и все некрасивые складки.
Напротив - честный управитель с заученной миной прошлого еще века на бледно-смуглом лице: бдительная готовность и всенепременное почтение. Усы подстрижены коротко, чтобы долго с ними не возиться; но куда, верно, больше хлопот с диковинной пудреной косой, которую, перевив траурной лентой, точно почтенную реликвию прошлого, носит всем на удивление славный сей чудак. И кафтан на нем покроя самого допотопного - не поймешь, фрак или атилла: долгополый, но спереди не застегивается, открывая длинный, до бедер, жилет с серебряными пуговицами.
Позади управляющего - старый гайдук Палко в доломане со шнурами.
Он тоже сед; вместе росли, вместе состарились все трое, и Палко по сю пору так же с его высокородием разговаривает, как во время оно, когда вместе в мяч с ним играли во дворе.
Поседела голова у молодца, но волосы все целы: длинные, густые, они гладко зачесаны назад и прихвачены кривым гребешком. Нафабренные усы грозными сапожными шильями торчат в разные стороны; черты лица до того просты, что тремя штрихами схватил бы художник поискусней, с цветом только пришлось бы повозиться: нелегко подобрать такой, искрасна-багровый.
- Поелику ваше сиятельство великодушно снизойти изволили проверить отчетность самолично, - сказал, подходя к столу, Петер, - поимел я смелость в некую систему почтительнейше все привести для удобства обозрения. Вот, ваше сиятельство.
И сделал знак Палу положить бумаги.
Тот с ожесточеньем свалил на стол всю охапку. И не удержался, добавил:
- Сколько бумаги хорошей извели, всю как есть перемарали. Вот жалость-то!
- Не мели глупостей! - одернул его барин Янчи.
- Да ведь для вашего высокородия и чистая бумага сошла бы, все едино не слушаете ничего. Украли так украли, зачем вам еще знать, что?
- Ах, собачий сын! Это ты со мной так разговариваешь? Вот нарочно все отчеты пересмотрю, и ты стой здесь, за моей спиной.
- Вот они уже у меня где, отчеты эти ваши, - проворчал старый слуга.
- Заткни рот! - оборвал его барин Янчи.
- Заткнул уже, - с комическим усердием зажав пятерней усатые свои губы, пробормотал Палко.
С достохвальной решимостью протянул барин Янчи руку к верхней кипе, содержавшей отчеты приказчика Яноша Карлато, и стал в ней рыться, пока не убедился, что начала найти никак не может. Тогда подвинул он кипу к Петеру. Тот мигом отыскал нужный лист.
- Вот: роспись доходов и расходов по каждому имению за текущий год.
Послушаем и мы. Скучновато немного, да поучительно зато узнать, как в набобовых именьях хозяйничали.
Петер, преклонным летам вопреки, читал без очков.
- "Доходы с какадского имения, как ниже расписано, поступили в тысяча восемьсот двадцать четвертом - двадцать пятом году следующие..."
Тут Петер прервал чтение.
- Здесь я на полях, с милостивого вашего позволения, заметочки кое-какие осмелился сделать по соответствующим пунктам; благоволите выслушать?
Барин кивнул: благоволит, мол.
- Итак: в сем году какадское поместье дало двенадцать тысяч коблов [кобел - старинная хлебная мера, 30,3 л] пшеницы. Вот и выходит: мы только-только вернули, что посеяли. И это еще на лучших наших землях.
- Год плохой был, - сказал в извиненье приказчику барин Янчи. - Хлеб полег, летом градом побило; в скирдах пророс из-за дождей.
- Вот и приказчик то же говорит, - отозвался Петер, - да только коз бы на озими пустить, прокосить местами, и не полег бы, а против градобития в Пожони застраховать; да и рига у него там пребольшущая, снести туда - и не пророс бы, уцелел бы урожай.
- Ладно, любезный, пошли дальше. Другой раз умнее будем. Предоставьте уж это мне.
- Продано двенадцать тысяч мер по восемь форинтов каждая, - столько дерский хлеботорговец дал, всего девяносто шесть тысяч ассигнациями; а в газетах видал я, что в Пеште клейковинная пшеничка по одиннадцати шла, - и просто было отвезти, все одно быки без дела стояли из-за наводненья.