отых обещано было на брата, срезали и они богатырскую красу уст своих, столько лет лелеемую, столько воска и сала поглотившую, да еще поблагодарили усердно за фраки на пуговицах, за бархатные панталоны, чулки да башмаки на пряжках, которые получили взамен мешковатых скарлатовых кафтанов.
В день четвертый из всех закадычных друзей, служащих, дворовых да шутов не осталось подле лежавшего при смерти Яноша Карпати никого, кроме давешнего троицына короля Мишки Киша, достойного Варги, старого гайдука Палко и Выдры, цыгана. Даже поэт улизнул. Ему ведь достаточно было только "Яноша" на "Белу" поменять - и все мадригалы для нового патрона годились. Так что он тоже переметнулся, принялся поздравлять. Что поделаешь, и шутам свою квалификацию терять не хочется.
Все гости, приятели, слуги верные, кои вместе молились в день усекновения главы Иоанна Крестителя, вместе за барина Янчи пили за его столом, теперь веселились с Абеллино и за три дня столько комических нелепостей про доброго старика успели нагородить, что глупей, смешней и бестолковей его, кажется, на свете не сыщешь. Кто только ни заводил речь о нем и его похождениях, все в один голос хулили, чернили его, оговаривали: господа - в зале, поварята - на кухне, гайдуки - во дворе. И помри он, бедняга, едва ли кому вздумалось бы даже лоб перекрестить.
На пятые сутки вообще ни слуху ни духу из Карпатфальвы. Успели, наверно, уже и похоронить.
Наконец, на шестые прискакал верховой, в котором легко было узнать Марци.
- А, притопал, Марци, сынок? - крикнул ему шутливо пукканчский приказчик с внутренней галереи, увидев, как слезает он с лошади. - Вовремя свадебку справил, припозднись ты на недельку, новый-то барин вспомнил бы, глядишь, право первой ночи. Ну, что нового там, в Карпатфальве?
Не иначе, на похороны приехал приглашать. Это естественней всего было предположить.
- Письмо вам вот! - сообщил Марци равнодушно, шляпы даже не приподымая перед стоящим на террасе Абеллино, к ужасу скандализованного приказчика.
- А здороваться кто будет, наглец? От кого письмо?
На первый вопрос Марци только плечом дернул, на второй же ответил: от главноуправляющего.
Приказчик вскрыл конверт - и все поплыло у него перед глазами.
В собственноручно написанном письме извещал старый Янош Карпати своих служащих, гайдуков и дворовых в доме Кутьфальви, что изволил оправиться и встает даже, а посему доводит до их сведения: очень рад, коли барина себе лучше нашли, у него и оставайтесь, а ко мне больше чтоб ни ногой.
Приказчик сморщился, будто отведал дикой груши, и, чтобы не одному наслаждаться новостью, пустил письмо по рукам, так что сакраментальное послание, обойдя коллег - смотрителей, управителей, писарей, гуртовщиков, - напоследок и гайдуков сразило со всей челядью. Тут бы в самый раз усы подкрутить себе в утешение, да где они?.. Ни усов, ни места. Кто в затылок полез, кто заругался, а кто пригорюнился. Не сообразишь сгоряча, кого и ругать: Абеллино за то, что наследством зря поманил, или барина Янчи, который помирать раздумал, хотя совсем было собрался. Сколько народу ни в чем не повинного так одурачить!
Абеллино последнему поведали со скорбною миной отрадную сию новость. Тот с философским спокойствием продолжал потягивать свой чай.
- Enfin [в конце концов (франц.)], не вечно же он будет жить.
14. НЕЖДАННЫЙ ОБОРОТ СОБЫТИЙ
Спустя месяц опять застаем мы Яноша Карпати в Пожони. Теперь он сердится, если "барином Янчи" его назовут.
Внешне и внутренне очень переменился наш набоб. Ростом словно бы меньше стал, - прежнее платье болтается на нем, нельзя надеть; лихорадочный румянец сошел с лица, и глаза уже больше не запухшие от вечного похмелья. Речи ведет он серьезные, интересуясь делами общественными, предприятиями национальными; людей в именья свои подбирает честных да знающих, а кутежей, пирушек сторонится; в сословном собрании выступает здраво и разумно. Никто ума не приложит, что с ним такое приключилось.
Один у него доверенный человек: Мишка Киш, с ним он во все публичные места ходит. Там они частенько встречают Абеллино и переглядываются тогда, улыбаясь, перешептываясь. Замышляют, знать, что-то набоб с троицыным королем, ход какой-то безошибочный, выигрышный готовят в ответ на присылку гроба, над которой по сю пору потешаются юные roues [повесы (франц.)], хотя старикам шуточка племянника и не кажется столь уж забавной. Ну да ничего, скоро и над ним все будут хихикать, стар и млад, пальцами, хохоча, указывать, ибо роль, предназначаемая ему в им же самим сочиненном водевиле, в высшей степени пригодна для увеселенья публики.
Абеллино после двухнедельной отлучки с удвоенным рвением принялся за осуществление недовершенного своего плана. Мы разумеем ковы его против хорошенькой мещаночки. Неудачи только сильней его раззадорили, - чем труднее достигнуть цели, тем она ведь заманчивей. В конце концов возжелал он девушку до безумия; не пари уже, не тщеславие одно, не гордыня, а страсть самая настоящая, ничем не утишимая побуждала ее домогаться. Пробужденная лишь для забавы, она всецело теперь его поработила. Он чувствовал: пусть ценой погибели, разоренья, всей будущности своей, но должен заполучить эту девицу и осчастливить ее, может быть. Но нет, это не в наших привычках. Нет! Упиться ее любовью - и бросить и наблюдать потом ее увядание, говоря себе: "Это я ее растоптал!"
Даже если спасением души своей надо для этого пожертвовать, он бы не замедлил!
Мастер Болтаи с короткой тростью за спиной стоял под воротами, словно собаку подкарауливая, чтобы запустить в нее этой палкой.
У доброго человека голова кругом пошла с тех пор, как влез он в Фаннины дела. Тьфу ты, пропасть! Что за комиссию избрал себе. Блюдущий девушку филистер! Бывает ли фигура комичнее? Все трясется, как бы его не обошли, а его надувают, как раз когда он о том не помышляет; покоя не знает ни днем ни ночью, от малейшего шума просыпается, - ставня стукнула, уже думает, соблазнитель лезет, а тот проходит себе удобненько в двери, которые перед его золотыми растворяются; букет пришлют - обследовать спешит, цидулки любовной нет ли, а сам тем временем ее же домой проносит в кармане собственного сюртука. Все-то ему подозрительно, в каждом слуге предатель чудится; глазами шныряет, но не видит ничего... О, это комичнейший предмет всей модной поэзии; если читали вы "Декамерон" лукавца Боккаччо, новеллы Лафонтеновы или хоть Поль де Кока, там сотнями вам встретятся преуморительные сип фигуры: обведенные вокруг пальца мужья, обманутые, околпаченные отцы и опекуны, которые караулят у дверей, пока их питомица развлекается в комнате со своим милым, - которые за собственной тенью гоняются, в то время как везучий распутник наслаждается двойной победой: обкрадывая их, над ними же смеется. А общее предпочтение, отдаваемое подобному развлекательному чтению, преподаст заодно и урок: сколь благодарней роль поэта, сводящего беспечную ветреность со сладостным пороком, нежели с постной миной проповедующего добродетель и врачующего _язвы общества_.
Была у Болтаи крохотная усадебка в горах. Туда при первой тревоге и отвез он Фанни, укрыв ее там вместе с теткой.
Да много ли толку?
У Аргуса сто глаз было, Данаю в башню неприступную заключили, и все-таки с носом оставил бдительных стражей галантный патрон беспутства Юпитер. А уж коли наши благородные подражатели греческих богов изберут женщину своей жертвой, тщетно будешь ты, любезный поэт, исхитряться, как ее от них обезопасить. Хоть стальною волей надели ее, хоть алмазной добродетелью укрась, - в неправдоподобие лишь впадешь, а ей не пособишь. Погуби уж лучше соблазнителя, - застрели его, заколи, повесь, иначе нипочем от него не отделаешься.
В первую же неделю прознал Абеллино, где спрятали от него девушку, а через несколько дней Тереза поймала одного из слуг на том, что в книгу, читаемую Фанни, пытался он засунуть подозрительное письмецо. Слугу Болтаи тут же прогнал. Но с тех пор каждый день поджидала его какая-нибудь новость: то расфранченные господа являлись к его жилищу поохотиться, тысячью способов изловчаясь проникнуть в него; то переодетые лакеи предлагали с невинным видом свои услуги в качестве садовников или мызников, - к счастью, Тереза тотчас распознавала их по плутовским рожам и захлопывала перед ними дверь. То старухи цыганки пробирались незаметно во двор и, раскидывая карты, толковали неискушенной девушке, что один знатный-презнатный барин влюбился в нее и непременно женится на ней.
Слыша каждый божий день о таких вещах, мастер свирепел, как буйвол в летний зной. Он кипел, бушевал, ребра грозился пересчитать тому, кто попадется. Но никто не попадался! Враг - легок, подвижен, умен, он неистощим на выдумки и не знает иного дела, кроме как изощряться в них, а они с его простоватым подмастерьем Шандором - как глупые, неповоротливые животные, рога только умеют выставлять да бодаться. О, эти рога еще очень у них подрастут! Не будь даже иных целей, побуждавших Абеллино к выдержке, достаточно и одной: уязвить в самое сердце чванного этого мужика-подмастерья, посмевшего с ним драться (из-за чего слух к нему так и не вернулся). Это побольнее пули будет. Сказать ему: "Ах ты, строгаль несчастный! Гляди: та, на которую ты молился, для себя берег, теперь рабыня моя, обязанная мне улыбаться. Хоть на коленях ее умоляй, райское блаженство сули, она не взглянет, к моим опустится ногам, мне руку поцелует, чтобы я ее обнял и на адскую муку обрек! А для тебя она и после сойдет, когда мне надоест".
Не это ль и зовется жизнью?
Итак, мастер угрюмо стоял у ворот, как вдруг золоченая карета остановилась перед домом, и из нее вылез пожилой барин, поддерживаемый гайдуком.
С приветливым видом приблизясь, барин спросил, знаком велев гайдуку остаться поодаль:
- Ремесленный мастер Болтаи не здесь ли проживает?
Тот, задумавшись глубоко, лишь головой кивнул вместо ответа.
- Так, может, я с самим мастером имею честь?