И Майерша посмеялась вдосталь этому напечатанному в лечейском календаре [издавался в г.Лече с 1626 года с прибавлением разных развлекательных историй и новостей] анекдоту, для Фанни отрадному уже хоть тем, что рассказанному не для ее _погубления_.
Нужно же было время от времена и шутку какую-нибудь вставить на совершенно постороннюю тему, чтобы истинную цель лучше замаскировать.
Вновь наступила пауза. Майерша развздыхалась, позевывая да господа бога поминая, словно расслабляясь, распускаясь душой в предвкушении сна.
- Фаня! А вышивать ты не разучилась?
- Нет, - откликнулась Фанни.
Ну, опять за свое. Но, кажется, предмет теперь невинный.
- Мне потому в голову пришло, что цела ведь последняя твоя вышивка _дома у нас_, - знаешь, с целующимися голубками которая, на тахте под портретом твоим, что художник еще тот молодой бесплатно нарисовал. У, он прославился с тех пор, раз триста твой портрет в разных видах писал да на выставках выставлял, а там их важнеющие самые баре наперебой за бешеные деньги раскупали, - кто больше даст, значит. Счастье свое, можно сказать, построил на том художник-то, его ведь теперь вся аристократия знает. С портрета твоего все и пошло.
Ага! В двери тщеславия решила постучаться.
- Сказать? И не поверишь, - продолжала Майерша. - Господин один высокого-превысокого звания уж до того в портрет твой влюбился - за границей, конечно, увидел его, - уж до того, что в Пожонь экспрессом прикатил: укажите, мол, мне, где та живет, с кого он нарисован, и к нам припожаловал. Ты бы только видела, в какое он отчаянье пришел, услыхав, что ты тут больше не живешь. Застрелиться хотел! Но потом удалось-таки ему разузнать, где ты, увидеть даже тебя, только стал он с горя как бы не в себе. Все-то, бывало, придет, сядет на тахту с вышивкой, про которую узнал, что твоя, и глядит на портрет, глаз не сводит, целыми часами. И так каждый день. Сестры твои уже и злиться начали, что на них он - никакого внимания, а я любила, когда он приходил: каждый раз про тебя услышу что нибудь. Он ведь, как тень, ходил за тобой, и я хоть знала, здорова ты или больна. О, этот человек помешался просто на мыслях о тебе!
Ах, вот, значит, что!
Фанни на локотке даже приподнялась, с тем содроганием и вместе любопытством прислушиваясь к словам матери, с каким Дамьен [Дамьен Робер-Франсуа (1715-1757) - был за покушение на французского короля Людовика XV подвергнут перед казнью жестоким пыткам в Париже на Гревской площади], быть может, взирал на свои заливаемые горящим маслом раны.
- Ох, и что он выделывал, этот господин, не знаешь, плакать или смеяться, - продолжала меж тем Майерша, шумно ворочаясь с боку на бок на своей перине. - Дня не проходило, чтобы не заявился и не начал приставать: будь, мол, ты дома, сейчас бы женился на тебе. "Да идите вы! Кто это вам поверит, говорю. Где это видано, чтобы господа в жены брали бедных девушек". То-то вот и есть: брать берут, да потом обратно отдают. Смотри, доченька, остерегайся: ежели скажет тебе вельможа какой, дескать, беру, глупости это одни, околпачить хочет тебя.
Подав душеспасительный сей совет, Майерша остановилась передохнуть, и у Фанни было время мысленно дополнить его: "А если скажет "не возьму", но денег даст, это уже разумно, тогда соглашайся. В любви клясться, женитьбой прельщать - это занятие для жалких каких-нибудь школяров да захудалых мозгляков дворянчиков, _их не слушай_; а настоящий кавалер сразу говорит, _сколько даст_; вот кого выбирай".
Фу, мерзость какая, гадость!.. И это - жизнь!..
Полно, это ли? Тише, тише, милая девушка, слушай дальше мать свою. И не зажимайте ушки вы, тонко чувствующие благородные дамы, тщательно укрываемые тепличные цветы иного, более благополучного мира, - к вам грязи этой даже капли не пристанет, это все грехи бедняков. Составьте себе просто хоть некоторое понятие о неведомой стороне, где самые жаркие свои лучи расточает та любовь, что вам дарит уже одно лишь остывшее осеннее сияние.
С отвращеньем дожидалась Фанни, что скажет мать. Хватит ли у нее смелости сыграть ужасную свою роль до конца? Под личиной потерпевшей проникнуть в мирную, достойную, протянувшую ей милосердную руку, готовую простить семью, чтобы дражайшее ее сокровище, честь, добродетель, чистоту украсть в лице собственной дочери, которую чужие взяли под защиту, а она сама же погубить норовит?
О! Черт еще даже пострашнее, чем его малюют.
- Я разговоры такие не люблю. Хоть бы и взаправду жениться хотел. Что хорошего? Таких жен не своего круга господа не ставят ни во что, третируют, презирают. А вот как Рези Хальм - их не трогают, им дают жить.
(Ну да, третируют: не угождают, значит, не льстят им.)
Но дальше, дальше.
- Я уж прямо и не знала, жалеть его или прогнать, бедолагу, совсем голову потерял. И вот вдруг исчез куда-то из города. Тогда он уже в полном расстройстве был, думал, женился кто-то на тебе да увез. Приходит ко мне, ровно сумасшедший, спрашивает, где ты. "Ведать, сударь, не ведаю, говорю, давно ее у меня забрали. Может, что и замуж вышла". Тут он побледнел сильно так и на тахту бросился, - где голубков-то ты с розочками вышила. Жалко стало мне его: уж такой-то раскрасавец юноша, в жизни приятней не видела, - глаза какие, а брови! Лицо нежное такое, бледноватое, губы точно у девушки, ручка бархатная, росту стройного... Ну, да что делать. Что же раньше думал, коли намерения серьезные имел, говорю ему. А он-де кончины дядюшкиной ждал, говорит, - дядя против брака этого. "Вы-то ждали, а девушке сколько ждать, она старухой, может, будет уже, пока дядюшка ваш помрет". Да мы бы тайно, говорит, обвенчались. "Эх, сударь, как прикажете верить, мужчинам разве можно в наше время доверять. Сделаете девушку несчастной, а про венчанье и молчок". Ну ладно, говорит, коли в честное мое слово и в венчанье не верите, я, мол, шестьдесят тысяч наличными готов вам предоставить в залог, и если уж я клятвопреступник бесчестный такой, что девушку брошу, пускай и это потеряю. Вот я и думаю: шестьдесят тысяч деньги пребольшие, такими не швыряются, это для любого потеря чувствительная; даже и не припомню сейчас, чтобы вельможа какой-нибудь под шестьдесят тысяч слово свое нарушал, особливо ежели красавице такой его давал, как Фаннинька моя...
- Спокойной ночи, спать хочется, - пробормотала Фанни, откидываясь на подушки; но долго металась еще, борясь с ужасом, неприязнью и гадливостью, которые подымались в душе. Лишь на самой заре усталость наконец взяла свое.
Солнце уже ярко светило в окна, когда Фанни пробудилась.
Пока спала она, странные картины преследовали ее, и после пробужденья в сознании все еще сплетались беспорядочно явь и грезы, порождения фантазии и доводы рассудка.
Часто ночь напролет мечешься, трепещешь, но утром совершенно привыкаешь к образам, которых так боялся во тьме.
А иной раз до того углубишься накануне в раздумья, мучительные размышления, что и сон переймет то же направленье и при богатом воображении не только фантасмагории, но и здравые идеи навеет. Спящий тогда становится провидцем. Потому-то и говорится, что утро вечера мудренее. Проснувшись, из такого трезвого далека созерцаешь клубившееся всю ночь марево сна, будто недели, месяцы протекли с тех пор.
Видя, что мать встала раньше и вышла уже, Фанни в неожиданно хорошем настроении вскочила и проворно оделась, едва дав себе труд привести кое-как в порядок волосы.
Завтрак уже ждал ее. Майерша сварила тем часом кофе на кухне, хлеб поджарила - все своими руками, не подпуская прислуги. Заслуживает же этакая красавица дочка, чтобы мать немножко и похлопотала ради нее.
Мастер не употреблял темного этого чужеземного напитка, - не имел обыкновения. Утречком рано он по пятидесятилетней своей привычке закусил копченым салом с красным перцем, умяв порядочный кусок, который запил целой флягой сливянки, и пошел себе как ни в чем не бывало на поле. Только в чуть хрипловатом голосе чувствовался легкий "градус".
Фанни осталась за кофе одна с матерью. Болтаи не видел причин беспокоиться из-за того: пускай нажалуется вволю бедная старуха. А Фанни жаловаться, кажется, нечего, - по крайней мере, на своих опекунов.
Девушка пожелала матери доброго утра и поцеловала ей руку. Та возвратила поцелуй.
- Дай-ка, дай-ка ручку свою расчудесную, прекрасную. Ах ты милая моя, единственная. Ой, да как же счастлива-то я, что сижу с тобой. Давай сама кофейку тебе налью. Знаю, знаю, как любишь: молочка побольше, сахарку поменьше, вот так. Видишь, не забыла ничего".
Майерша болтала без умолку. Прежде ее сдерживало присутствие Терезы, под холодным, неотступным ее взглядом она съеживалась, настораживалась, а теперь чувствовала себя свободно.
Фанни прихлебывала кофе и слушала, посматривая на мать, которая не уставала хвалить ее, и душкой, и раскрасавицей, и чаровницей называя и убеждая, уговаривая все доесть.
- Мама, - прервала ее девушка, беря за руку (она не питала к ней больше отвращения), - как того господина зовут, который обо мне расспрашивал?
Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!
Но вглядись она получше ей в лицо, то заметила бы, что дочь даже не покраснела, задавая такой вопрос, - осталась бледной и спокойной.
С таинственным видом оглянулась Майерша по сторонам, не услышит ли кто, потом привлекла к себе Фаннину головку и шепнула на ушко: "Абеллино Карпати".
- Да? Так это он? - сказала Фанни со странной, очень странной улыбкой.
- Знаешь разве?
- Видела раз издалека.
- Красивый мужчина, приятный, обходительный; никогда красавца такого не видывала.
Фанни крошки собирала со скатерти, поигрывала кофейной ложечкой.
- Это ведь много - шестьдесят тысяч форинтов. Правда, мама?
(Ага, попалась птичка, теперь поскорее сеть затянуть!)
- Очень много, детонька, законный с них процент - три тысячи шестьсот форинтов. Долгонько бедному человеку пришлось бы землю ковырять, чтобы доход такой заполучить.