Карпати между тем попросил святого отца позвать причетника.
Тот вошел и поставил на круглый столик черного дерева золотую чашу с вином и золотую тарелочку с ломтиком хлеба. Это были кровь и тело Христовы, даваемые умирающим при последнем причастии.
Священник подошел к столику с вином и хлебом. Карпати с христианским смирением приблизился к святым дарам, остальные безмолвно встали вокруг.
Священник преломил хлеб.
- Вкуси от тела господня, и благодать его да пребудет с тобой! - И подал чашу: - Кровь его да смоет прегрешения твои!
Янош перекрестился благоговейно после простого этого обряда и обратился спокойно, умиротворенно к святому отцу:
- Вскоре воочию узрю небесную нашу отчизну. И если услышите, что я болен, не молитесь во храме за мое выздоровление, помолитесь лучше за жизнь новую. А теперь к сыну пойдемте.
К сыну! Сколько чувства, трепетного волнения в этом слове.
Все, кто был, последовали за ним и встали вокруг колыбельки; ребенок серьезно, как равный, оглядел молчаливые мужские лица. Отец вынул его из колыбели и взял на руки. Мальчик не спускал с него больших, умных глаз и после каждого нежного поцелуя снова протягивал ему губки.
Потом и остальные пошли передавать его с рук на руки; он каждого рассматривал с такой серьезностью, будто знал, что все это люди очень достойные. А у Рудольфа на руках начал прыгать и смеяться, размахивая ручонками и выкрикивая что-то, как обычно дети, развеселясь. Отчего уж, бог весть. Рудольф поцеловал его в лобик.
- Радуется как: будто знает, что отцом ему будешь...
Несколько часов спустя все общество село ужинать.
И всем бросилось в глаза, что Янош не ест ничего и не пьет.
Он сказал, что хочет воздержаться до завтрашнего дня от обыкновенной нищи после святых даров.
Но старый гайдук, обыкновенно ему прислуживавший, шепнул Рудольфу, что барин уже со вчерашнего вечера крошки в рот не брал.
30. А ТЕПЕРЬ ПОПРОЩАЕМСЯ
Все в доме давно улеглись, только Рудольф бодрствовал. В камине уютно потрескивали дрова, и он засиделся далеко за полночь, размышляя о прошлом и будущем. Нескромностью было бы пересказывать, что ему думалось. Бывают тайны, которые лучше в сердце хранить, в самом дальнем уголке.
После полуночи в доме поднялась суета, слуги взад-вперед бегали по коридорам. Рудольф, еще одетый, вышел на галерею и столкнулся со старым Палом.
- Что случилось? - спросил он.
Старый гайдук хотел ответить, но не мог разомкнуть дрожащих губ, скорбно искривленных просившимся наружу рыданием.
Наконец слезы брызнули у него из глаз, и он пробормотал:
- _Помер_...
- Не может быть! - вскричал Рудольф и бросился в спальную Яноша Карпати.
Набоб лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди. Перед ним портрет жены, чтобы и последний взгляд упал на нее. Величав был его лик, очистясь со смертью от бренных страстей, - лишь природные, изначальные черты проступали в нем.
Скончался он так тихо, что и верный слуга не заметил, спавший в одной с ним комнате. Только очень уж глубокая тишина заставила его встрепенуться; бросился он к барину, да увидел, что тот мертв.
Набоб и впрямь предугадал свой смертный час. Беспричинная радость, неизъяснимо-приятное чувство, о которых говорил он, и вызывались близостью смерти.
Рудольф тотчас послал за доктором; хотя одного взгляда на это лицо довольно было, чтобы удостовериться: медицина бессильна. Пока врач явился, все уже было кончено, оставалось лишь тело выставить.
Для этого в спальной все было приготовлено: гроб, саван, гербы, факелы. Гроб давно уже не страшил его, как когда-то, на день рождения.
Все совершено было по его воле.
Тело выставили там же, где скончалась жена.
В тот же кунтуш одели, в каком он с ней обручился, и в нем положили в гроб.
Тех же певчих пригласили, что так прочувствованно, так трогательно отпевали его супругу. И те же псалмы прозвучали над его собственным телом.
Весть о его смерти облетела округу, и, как в описанный праздник, снова пестрый люд заполонил карпатфальвский двор. Но лица были теперь у всех опечаленные. Никто его не забыл из прежних знакомцев, все до одного поспешили повидать в последний раз, и все в один голос повторяли: не узнать, так его смерть изменила. Даже знавшие его при жизни уже другим.
Гроб до склепа провожала огромная толпа, факелы несли знатнейшие лица страны, и достойнейшие дамы участвовали в шествии.
Обычай требовал, чтобы и единственный наследник, сын, проводил отца в последний путь. Но младенцу было едва полгода, он не мог идти сам, и Флора несла его на руках. И все видевшие ее уверяли, что так заботливо, нежно укрывать, прижимать к себе ребенка могла бы только мать.
Счастливое дитя!
Без страданий довелось ему перенести самый страшный удар, потерю отца с матерью, да взамен еще новых родителей получить.
Слово прощания с добрым старым набобом произнес тот же священник, который так мирно, утешительно говорил и над гробом его супруги. Многие плакали, а всех пуще - он сам, кому других надлежало ободрять. Привел его несколько в себя лишь длинный ряд имен, которые пришлось перечислять. Сколько их благородий, превосходительств и высокопревосходительств, сколько сиятельств, преосвященств и высокопреосвященств прибыли на последний поклон к новопреставленному рабу божию Яношу Карпати! Бесконечный их список хоть у кого мог все чувства притупить.
Но вот отнесли его в тихую обитель, где покой вкушают усопшие, поместив гроб рядом со скончавшейся супругой. Так глухо, заунывно отозвался внизу, в склепе, последний псалом, что даже могильщики заторопились скорее наружу. Тяжелая железная дверь с лязгом захлопнулась за ними.
Отныне его счастье вечно!..
31. ТОЛКИ ЛЮДСКИЕ
Один из богатейших венгерских магнатов последовал за супругой в могилу, залогом своих надежд оставив сына, который родился, когда все уже перестали этого ожидать, и расстроил своим рождением расчеты многих живущих и здравствующих.
А слывший единственным наследником Абеллино, который под дядюшкину смерть назанимал уже миллионы, оказался вдруг нищим, и весть об этом прогремела до самых берегов Сены.
Сложный этот переплет событий всем развязал языки и на несколько недель дал обильную пищу для пересудов, - послушать ежели, так и до правды, пожалуй, не докопаешься.
Зайдем раньше всего к г-ну Кечкереи.
Большой бальный вечер у него. На средства, кажется, графа Сепкиешди, который таким образом пожелал угодить приглянувшейся ему хорошенькой певичке.
Там встретим мы порядочно знакомых.
Тут и Ливиус, тут и Конрад, и забавник Гергей Эрдеи, и Джордж Малнаи, единоборствующий со своим аппетитом, и свободомыслящий Ене Дарваи, и эксцентричный барон Берки, и открывающий каждый бал Аладар Чепчи, и много, много других: всех разве упомнишь.
Сейчас перерыв между танцами, и мужчины собрались в курительной.
Между ними одна эмансипированная дама; кокетливо дымя белой пахитоской, покачивается она изящно в кресле на железных полозьях.
Друг наш Кечкереи, целых три диванных подушки подложив под себя, развлекает общество шутливыми рассказами.
Все смеются. Речь идет о похоронах старого набоба.
Кечкереи как раз комментирует завещание, препарируя его надлежащим манером.
- Милая слабость, во всяком случае, со стороны почтенного нашего вельможи: ирисы так полюбить. Цветы и в самом деле красивые. Он, говорят, и в поле их трогать запретил, а скосит кто ненароком - двадцать пять палок.
Эмансипированная дама замечает по сему поводу, что цветов вообще не выносит, все это сентиментальничанье одно.
- А явор срубить - это он прямо к убийству приравнял, у него во всех лесах рубить их запрещено.
- Что за чепуха! Что это нашло на старика? - полюбопытствовал кто-то.
- Да разве поймешь, что он делал и почему. Это лишний раз только показывает, какой он был сумасброд. Теперь Абеллино одно осталось: заявить, что дядюшка, когда женился, был не в своем уме, так что и брак его незаконный, и сын.
Взрыв хохота был ответом на эту шутку.
Либерал Ене Дарваи почел нужным с серьезной миной заметить, что подобное заявление, по его мнению, едва ли получило бы ход.
- И по-моему, тоже, - смеясь, согласился Кечкереи.
- Но что же будет с Абеллино? - опять поинтересовался кто-то.
- За него беспокоиться нечего, старик позаботился о нем, - откинувшись на спинку, отвечал Кечкереи. - Каждый день получает он золотой in natura [натурой, звонкой монетой (лат.)], за которым полагается персонально явиться к адвокату в Марокканский дом [известное в свое время в Пеште здание в мавританском стиле], причем не как-нибудь, а в доподлинном нищенском наряде: армячина драный на плечах, худые сапоги, засаленная шляпа, сукманная сума и палка длинная с гвоздем на конце. Каждое утро, хочешь не хочешь, а заявляйся к нему в таком виде или с голоду помирай.
Громовой хохот встретил наглядную эту иллюстрацию.
С этого момента не было в общих глазах фигуры смехотворней Абеллино.
И всерьез о нем не сочли больше уместным говорить.
Богатейший майорат прозевал, несколькими тысячами форинтов вынужден впредь довольствоваться, которые дядя ему бросил из милости. Это уж, во всяком случае, грех потяжелее любого преступления. Убей он сколько угодно человек на никчемных своих дуэлях, женщин сколько угодно в жертву принеси своим пустопорожним увлечениям - это не было бы вменено ему в вину, это свет прощает, это делает Преступника интереснее. Но нищим стать, всех блестящих видов лишиться... этого простить нельзя. После этого только предметом насмешек можно быть. Чем бы ему заняться, например?
- Лучше всего в наставники к своему племянничку поступить, - предложил кто-то.
- Так ведь наставника к нему господин Янош уже определил: Рудольфа, возразил Кечкереи. - С тем непременным условием, что он ничему не будет обучать мальчишку, кроме трубокурства одного да верховой езды. Представляю, как жена его рада: не трудясь, сынка в дом заполучить.