[784]. Двое из Майтени в одно время с Эбецким были связаны службой с Венгерским казначейством: один из них — в качестве советника[785], другой (родной брат первого) — главного королевского казначейского прокуратора (causarum regalium director). Оба имели знакомства как среди высшей сановной венгерской аристократии (в их числе надор, архиепископ Эстергомский)[786], так и при дворе. Принимая во внимание значение родственных связей в жизни общества той эпохи (а, впрочем, не только той), нельзя исключить, что Имре пользовался связями своего шурина и других Майтени. Кто знает, может быть, они тоже принимали участие в судьбе Имре в сложное для него время конфликта с казначейством[787].
Неизвестна дата рождения Имре. Его отец умер в начале 90-х гг. XVI в., т. к. в 1592 г. его место в Венгерской казначейской палате занимал уже другой человек[788]. Таким образом, Имре родился не позднее 1592 г., если Матяш действительно приходился ему отцом. Но это, пожалуй, один из немногих непоколебимых фактов его биографии, ибо подтвержден как родственниками, так и чиновниками Венгерской, а также Придворной казначейских, палат. Так что Имре никак не мог быть самозванцем, своего рода «сыном лейтенанта Шмидта». Имре Эбецкий в Пожони умер в своем доме, очевидно, в 1647 г.[789].
Я не случайно упомянула о бессмертном персонаже романа Ильфа и Петрова. Магия имени одинаково завораживала чиновников государственных учреждений как столичного города Вены в XVII в., так и провинциального Арбатова четыре века спустя. Этот фактор играл важную роль и в истории Имре Эбецкого, лишний раз подтверждая, насколько были важны в обществе родственные и служебные связи. Он, безвестный, в общем-то, одинокий, терпевший лишения дворянчик, тем не менее, владел настоящим сокровищем. Таковым была блестящая служебная репутация его отца Матяша Эбецкого. Он относился к плеяде молодых чиновников, воспитанных в канцелярии выдающегося венгерского гуманиста, архиепископа Эстергомского Миклоша Олаха[790], с 1553 по 1568 г. возглавлявшего Венгерскую канцелярию[791]. После смерти своего учителя и патрона Матяш Эбецкий еще около четверти века прослужил секретарем Венгерской казначейской палаты и пользовался репутацией «мужа благочестивого, образованного, сведущего в своем деле». В 1587 г. его кандидатура рассматривалась в связи с назначением на место королевского секретаря при Рудольфе II и получила весьма лестные оценки от самых высоких сановников[792]. Матяш был настолько полезен Казначейству, что его не отдали ко двору Рудольфа II[793]. Должность же секретаря Казначейской палаты была пусть и не самой высокой в ней, но ключевой, т. к. через руки секретаря проходили дела учреждения; к нему стекались все прошения; он отбирал их для последующего продвижения — одни придерживая, другим давая «зелёную улицу». Благодаря этому у секретаря заводились полезные знакомства среди высоких чиновников иных ведомств и влиятельных сановников государства, среди коллег при дворе.
Авторитет Матяша Эбецкого среди управленцев, а также репутация пережили его самого и оказались чрезвычайно полезными для Эбецкого-младшего. Всякий раз в случае необходимости он напоминал о заслугах отца, чтобы попросить о дальнейшем продвижении по службе или прикрыть какие-нибудь, вызвавшие у коллег подозрения, свои поступки. Уже в первом обращении к Казначейской палате в 1607 г. с просьбой принять на службу Имре напоминал о верности правящему дому и честной многолетней службе отца в учреждении, которые не должны быть забыты после его смерти. Он высокопарно заявлял, что сам хочет следовать по стопам родителя и подражать ему в высокой эрудиции, знаниях, учености и т. п.[794] Во всех имевших место назначениях и перемещениях Имре — как в его прошениях по этому поводу, так и в резолюциях вышестоящих инстанций — покойный батюшка Эбецкого упоминался в качестве источника неисчерпаемого кредита доверия к его отпрыску.
Первую половину жизни Имре постоянно ссылался на свои крайне стесненные материальные обстоятельства. В уже упоминавшемся первом прошении к Казначейской палате в 1607 г. он подчеркивал нужду, которая заставила его в таком молодом возрасте зарабатывать себе средства к существованию[795]. На бедность Эбецкий жаловался и позже, будучи чиновником казначейства, в 1613 г. обращаясь к префекту Палаты с просьбой выплатить ему некую, причитающуюся ему сумму: «Меня давит такая нужда и настолько измучила бедность, что в последнее время мне не хватает средств даже на повседневные нужды и расходы»[796]. Из документа выясняется, что Эбецкий владел виноградником, а также пахотной землей, которые он запустил и не обрабатывал из-за своей бедности. Скорее всего, у дворянина Эбецкого не было крестьян, которые работали бы на его земле. Более того, возможно, его бедность была такой, что даже дворянский статус подвергался испытанию. На это указывает следующий случай. В 1613 г. у Имре возникли трения ни с кем иным, как с архиепископом Эстергомским Ференцем Форгачем в связи с десятиной, которую, как утверждал Эбецкий, обращаясь с жалобой в Казначейскую палату, незаконно взимали с его земли. Казначейская палата поддержала протест своего служащего, но Форгач его отклонил. Суть спора, очевидно, состояла в том, что Эбецкий выдавал эту землю за дворянскую (вследствие чего она не подлежала обложению налогом), архиепископ же считал ее «крестьянской» (colonialis) и, следовательно, не имеющей дворянских привилегий. Как и в первом случае, к сожалению, не удалось проследить перипетии этого дела. Можно не сомневаться в том, что за годы службы Имре поправил свои дела. С 1642 г. он упоминался в документах как вице-ишпан Пожоньского комитата[797]. Это означает, что Имре Эбецкий со временем из мелкого дворянина, владельца нескольких жалких клочков земли без крестьян, превратился в помещика средней руки (bene posessionatus). Только такие дворяне — и ни в коем случае не мелкопоместные и, тем более, дворяне-армалисты — могли занимать второй по значение пост в администрации дворянских комитатов.
Не представляется возможным установить, где учился и какое образование получил мой герой. До университета Имре явно не дошел — может быть, потому что рано остался без отца. Во всяком случае, я не нашла упоминаний о нем среди студентов в опубликованных матрикулах тех ближних & Венгрии университетов — Венского, Грацского, Краковского, куда чаще всего отправлялись на учебу молодые венгерские дворяне и бюргеры[798]. Скорее всего, он учился в какой-нибудь латинской гимназии в Западной Венгрии — может быть, в Надьсомбате (совр. Трнаве) или в Пожони (Пресбурге, совр. Братиславе), где жил и состоял на службе его отец и где у семьи было жильё[799]. Судя по тому, как Эбецкий излагал свои доводы, он овладел приемами риторики, которым обучали в старших классах гимназии. Его латинский лексикон богат, мысли выражены изящно и убедительно. Из документов, написанных рукой самого Эбецкого, видно также, что он очень неплохо владел латынью — а это было непременным условием государственной службы, особенно в Венгерском королевстве, правители которого — Габсбурги — в то время не знали языка своих венгерских подданных. Имре, естественно, владел венгерским и немецким языками, но, вполне возможно, и другими, например, чешским. На службе в венгерских центральных финансовых органах, тесно связанных с придворными учреждениями в Вене и в Праге, такие знания вовсе не считались признаком особой образованности, а были необходимы в каждодневной работе. В местах же, где прошли детство, юность, да и вся жизнь Эбецкого, а именно, в нынешней, Словакии и Западной Венгрии, дети вырастали в условиях многоязычия. Прекрасное знание служащими Венгерской казначейской палаты нескольких иностранных языков с удовлетворением отмечалось в высших придворных учреждениях[800]. Конечно, профессиональные знания Эбецкого как служащего казначейства не ограничивались языками, но высшего юридического образования он не получил. Правда, исследователи отмечают, что даже те из служащих казначейства, кому не удалось получить диплом юриста, до своего поступления в органы фиска нередко приобретали навыки, состоя при практикующих юристах[801]. К сожалению, не представляется возможным узнать, успел ли Имре до поступления в казначейство ввиду своей молодости получить какой-нибудь профессиональный опыт.
Судя по всему, сирота обладал не только острым умом, но и бойцовским характером, который в полную меру проявился уже в упомянутом конфликте с Ференцем Форгачем по поводу десятины. Примас венгерской церкви был просто поражен дерзостью мелкого чиновника. В своем ответе префекту Казначейской палаты всемогущий прелат возмущался: «Он хотел меня испытать» (ipsi meum experiri vult) и «думал, что может на равных состязаться со мной» (putat se тесит de pari contendere posset). Более того, наглец позволил себе «в своем крестьянском доме, в моем епископском приходе, поднять вино, оскорбляя меня» (etiam in pago meo püspökij in meam contumeliam in domo sua coloniali vinum propinare aggressus est)