[822]. У одного еврейского купца Крис конфисковал старую монету, запрещенную к вывозу, на сумму 250 форинтов[823]. Но таможеннику попался не рядовой контрабандист. За действиями последнего обнаружилась прекрасно налаженная система, в которой были задействованы многие люди. Купец выражал сомнение в том, что таможенники действовали по приказу Казначейской палаты — на том основании, что, как он утверждал, на других таможнях старую монету в объёме многих тысяч форинтов свободно пропускают через границу. В связи с этим всплыла фамилия Имре Эбецкого. Крису стало известно, что Эбецкий не только не конфискует монету, но, более того, на одном из таможенных пунктов (в Богданеце) «держит евреев, и днем и ночью меняет им старую монету». Кроме того, Эбецкий нанял несколько сообщников и вместе с ними занимался торговлей, в частности, продавал кожи. По информации Петера Криса, между различными таможнями существовали полное взаимопонимание и договоренность относительно вывоза старой монеты. Оштрафованный купец совсем не выглядел испуганным, напротив, вел себя перед лицом служащего таможни очень уверенно и даже нагло. Он утверждал, что «арендует у короля всю монету» (очевидно, он арендует право чеканки монеты), и взваливал на таможенника ответственность за то, что тот якобы своими действиями задерживает чеканку монеты для Его Величества. Между тем Крис действовал в соответствии с законами королевства и инструкциями казначейства. Во-первых, вывоз из страны старой, полноценной монеты, равно как золота и серебра, место которых занимала венгерская и иностранная монета плохого качества, был запрещен и преследовался законом[824]. Во-вторых, чиновникам таможенной службы запрещалось заниматься коммерцией. В сложившейся же ситуации добросовестный Крис и его коллега были поставлены мафией не только в ложное, но и опасное положение. «Евреи и прочие уже выставляют нас перед людьми ворами и грабителями <…>, — писал Крис, — <…> и я боюсь, что из-за евреев, которые сейчас имеют большую власть у Его Величества, мы останемся не только без службы, но также и заплатим своими жизнями». Он умолял, чтобы его донесение было зачитано префектом публично, в присутствии всех советников казначейства. Крис почему-то написал свое письмо по-венгерски, хотя в официальной переписке казначейства был принят латинский язык. Может быть, он боялся, что его донесение, если бы оно было написано на латыни, будет переправлено в Вену и попадет в руки недругов.
Заявление Петера Криса не осталось без ответа. Началось расследование, из материалов которого мне в руки попало только объяснение Имре Эбецкого[825]. Надо сказать, что заподозренный в поощрении контрабанды и незаконном предпринимательстве таможенный чиновник вел себя не как обвиняемый, а как нападающая сторона. Обвинение в пособничестве незаконному вывозу монеты Эбецкий отмёл, не задумываясь. Он заявлял, что сам вместе с коллегами неоднократно ставил в известность начальство о том, что евреи занимаются вывозом монеты, и выражал наивное недоумение по поводу отсутствия результатов своих обращений. В то же время Эбецкий как бы признавал то, что не проявлял необходимого рвения при досмотре товаров, провозимых евреями. С одной стороны, он ссылался на инструкции, которые запрещали таможенникам или контролерам без достаточной информации беспокоить и отягощать купцов (sine fondamentali notitia turbare et gravare). В данном случае Эбецкий слишком вольно трактовал соответствующий закон, которым таможенникам запрещалось несправедливо и незаконно беспокоить купцов (indebite et praeter justitiam vexare)[826]. С другой стороны, он отмечал опасность, которая угрожала таможенникам от вооруженных контрабандистов, и приводил в подтверждение этого примеры[827]. Более, того, служащий фиска ставил под сомнение запрет вывоза монеты. Все равно, писал он, контрабандисты вывозят ее, обходя таможни, выбирая горные тропы и беря с собой вооруженную охрану. Он считал, что было бы более целесообразным, если бы разрешили провоз монеты, а таможенникам отчисляли бы с этого определенную квоту «в качестве контрабанды». Тогда вывоз монеты был бы поставлен под контроль фиска. Фактически Эбецкий обрисовывал сложившуюся практику, которая ему была прекрасно известна, и проводником которой он сам являлся вместе со многими другими служащими налоговых органов. Может быть, упрек Эбецкого, адресованный руководству таможенной службы (Иштвану Удвари и Ференцу Толнаи), а также самому префекту Венгерской казначейской палаты Гашпару Хорвату, имел под собой более глубокие основания и содержал намек на какие-нибудь известные ему факты злоупотреблений в центральных финансовых органах?
Не менее однозначно Эбецкий объяснялся по поводу своей незаконной торговли. Он даже не скрывал этого факта. «Я не отрицаю, — писал он, — что я, Имре Эбецкий, Понеся из-за моей верности Его Величеству огромный ущерб после того, как дважды были захвачены и взяты в добычу принадлежавшие мне быки, для исправления нищенских условий моего существования вывез несколько сот шкур, которые я, однако, купил не на деньги таможни, а другим способом». И далее — совсем открыто — Имре заявлял о своих намерениях: «Я не думаю, что Ваши милости будут возражать, если я, не нанося несправедливости и ущерба фиску, не перестану во времена такой дороговизны некоторыми честными средствами поднимать свое мизерное жалованье и, таким образом, помогать самому себе».
В конце Эбецкий великодушно прощал начальству подозрения и просил в дальнейшем оградить его от подобных обвинений. Даже если Имре Эбецкий и не получил высшего юридического образования, он явно был первым учеником в классе риторики своей гимназии. А в умении красноречиво и убедительно излагать позицию и обратить в свою пользу собственные же прегрешения, объяснив их бедностью, его можно сравнить с известным героем «Пигмалиона» папашей Дулитлом, Перед нами же, благодаря этому банальному по сути, но не тривиально представленному заинтересованными сторонами случаю, вырисовывается картина того, как функционировала таможенная служба, как она комплектовалась, каким образом при жалком жалованье, которое к тому же и не регулярно выплачивалось (а то и совсем отсутствовало), обеспечивали свое существование мелкие и средние служащие фиска. Работниками таможни становились молодые, но уже набравшиеся необходимого опыта финансовой работы, энергичные, изголодавшиеся по самостоятельности, жаждавшие заработать бывшие служащие центрального аппарата. Инструкции и существующие законы не отягощали их совести, они действовали на свой страх и риск в сложнейшей обстановке, подвергая свою жизнь опасности. Если вспомнить, что с 1618 г. Венгрия была ввергнута в Тридцатилетнюю войну, в войну с Габором Бетленом, и через ее территории постоянно проходили вражеские войска, императорские армии и т. п., то можно удивляться тому, что в этих условиях таможенная служба вообще устояла и продолжала функционировать, а таможенные чиновники, и среди них Имре Эбецкий, приносили хоть какие-то доходы казне.
Жизнь вскоре подтвердила правоту Имре Эбецкого в вопросе о вывозе монеты. В том же 1622 г., через месяц после описанного случая, таможенник Жольны Миклош Колечани запросил Казначейскую палату о том, что ему делать с конфискованной монетой, за которую он получил нагоняй от префекта поле того, как король специальным разрешением разрешил ее вывоз[828]. Так что, можно сказать, Эбецкий мыслил по-государственному. И то, что несколько месяцев назад выглядело как «экономическое преступление» и должно было в принципе преследоваться по закону, сейчас могло квалифицироваться как положительная инициатива служащего. Но, видно, и несколько месяцев назад руководство фиском не хотело и не могло воздействовать на своих служащих. Венгерскую казначейскую палату в то время (1619–1624 гг.) возглавлял Веглаи Гашпар Хорват, причем не в статусе префекта, а только директора, т. е., управляющего. Одновременно он был советником, что, безусловно, ограничивало его полномочия. Да и мог ли Хорват что-нибудь сделать в условиях ведущихся в стране военных действий, когда даже резиденция Венгерской казначейской палаты в Пожони на время оказалась захвачена противником короля Габором Бетленом?
Можно было бы привести еще несколько случаев из этого периода жизни и деятельности казначейского служащего Имре Эбецкого. Но они мало что добавят и к его портрету, и к характеристике состояния дел в финансовых органах Венгерского королевства в первой четверти XVII в. Важно другое: профессиональные качества и работу Эбецкого ценили, за что он был повышен по службе.
4 февраля 1623 г. Придворная казначейская палата от имени короля при поддержке Венгерской казначейской палаты утвердила назначение Имре Эбецкого в должности казначея (perceptor) Венгерской казначейской палаты[829], положив ему жалованье в 400 форинтов, и еще 80 форинтов — за заместительство (pro vicegerente)[830]. Эбецкий совмещал две функции: главного казначея и его заместителя. Таким образом, после девяти лет службы в трнавской (надьсомбатской) таможне Имре Эбецкий вернулся в центральный аппарат Венгерского казначейства, в тот же отдел, где начинал работать 17 лет назад, но на более высокую должность. Это был уже опытный и, как мы убедились, очень инициативный чиновник. В королевской резолюции снова упоминались заслуги его отца, Матяша, перед правящим домом. Но теперь отмечались заслуги и профессиональные качества самого Имре. Не останавливаясь на достигнутом, уже через год Эбецки подал новое прошение — о предоставлении ему титула советника Венгерской казначейской палаты. По обычаю, он не забыл упомянуть в прошении о заслугах Своего покойного батюшки. Как титульный советник он сохранял за собой должность казначея и принимал участие в заседаниях совета, хотя и без права голоса (которым обладали действительные советники)