[1162], благодаря усилиям королевского секретаря и книгоиздателя Лёринца Ференцфи. Однако оно включало в себя, как и все последующие 18 изданий XVII в. и 3 издания XVIII в., только религиозную поэзию[1163]. Правда, Янош Римаи, поэтический наследник Балашши, большой ценитель творчества учителя, очень преданный и верный друг, хотел опубликовать все стихи поэта, и готовил их издание. Но замысел не удался. Может быть, он считал недопустимым исключение из издания любовных стихов, а на это условие не шли издатели[1164]. Римаи один из немногих понимал, что тот, «кто не одобряет сочинение песен на любовные темы, может повредить, более того, вредит подобному [поэтическому] творчеству любой нации на, своем языке»[1165]. Между тем предпочтение, отдаваемое издателями религиозной лирике Балашши, в немалой мере отражало общественные запросы. Его гимны, псалмы и молитвы, полные искренней религиозности, красиво и выразительно написанные на родном языке, находили живой отклик в изболевшихся сердцах верующих венгров, которым выпали самые тяжелые испытания. Их одинаково принимали католики и протестанты. Не случайно последовательный и строгий католик Лёринц Ференцфи в своем издании не делал различия между религиозными стихами Балашши, написанными в то время, когда он принадлежал к лютеранской церкви (до 1584 г.) и после того, как он перешёл в католичество.
Тем не менее, было бы преувеличением говорить о полном неприятии творчества Балинта Балашши современниками. Его любовные стихи хотя и не печатались, но заучивались наизусть. Имя автора в устной передаче забывалось, и его песни становились народными. Стихи переписывались от руки. Венгерский надор Ференц Вешшелени, в семье которого жили воспоминания о Балинте Балашши и бережно сохранялись стихи, в своих письмах к жене и друзьям в 60-гг. XVII в. с уважением упоминает Балашши и приводит его стихи в моменты душевных переживаний[1166].
У Балашши имелись подражатели и последователи среди молодежи. Некоторые из них объявились вскоре после гибели поэта. Шарошский дворянин Криштоф Дархольц в 1595 г. издал в память о Балашши томик стихов поклонников его таланта[1167]. Среди авторов тома были учителя, проповедники, священники из окружения Дархольца. Самый большой материал для тома дали ученики иезуитской гимназии из турецкого комитата, где работал уже упоминавшийся Шандор Добокай. Есть предположение, что Балашши посещал эту гимназию и знакомил учеников со своей поэзией[1168]. Всех объединяли уважение к гражданскому подвигу Балашши, его творчеству и — главное — к его гуманистической учености. В духе латинского гуманизма участники сочинили для мемориального тома элегии и эпиграммы на латинском языке в память о Балашши. Для них Балинт Балашши вместе с его творчеством — олицетворение гуманизма и воплощения героической идеи Античности. Благодаря своему подвигу (мученическая смерть за родину) он вознесся к звездам и занял место среди героев[1169].
Сами обстоятельства кончины поэта, рассказанные очевидцами, дали благоприятный материал для героизации жизни и смерти Балашши. Отдавая себя в руки цырюльника, который должен был ампутировать пораженную гангреной ногу, Балашши будто бы произнес строку из «Энеиды» Вергилия: Nunc animis opus Aeneo, nunc pectore firmo. Эти слова говорит Сивилла, впуская Энея в ворота подземного царства. Он продвигается по нему среди огня, защищаясь мечом от враждебных сил и существ. Призвать на помощь мужество, вспомнить о мече Энея, ложась под нож цырюльника! Все те, кто видел в Балашши последователя итальянских гуманистов, воодушевленно обыгрывали эту ситуацию, находя в стоическом поведении умирающего поэта-воина все новые доказательства его принадлежности к гуманизму.
Интересным представляется то обстоятельство, что в томе, посвященном Балашши, нет ни одного стихотворения на венгерском языке. В этом можно увидеть некий парадокс. Гуманистически настроенное сообщество, сложившееся вокруг Дархольца, объединенное поклонением Балашши, упустило в своих восхвалениях то, чем поэт, собственно, увековечил свое имя, создав венгерскую лирическую поэзию. Таким образом, и эти ученые поэты не поняли и не оценили Балашши по достоинству.
Пожалуй, только Янош Римаи понял значение венгерской лиры Балинта Балашши и в полный голос говорил об этом, пытаясь привлечь к нему внимание современников. «До сих пор не было ещё ни одного венгерского писателя, который смог бы собрать на литературном лугу такой густой и прозрачный мед, и снести его в такие чистые соты, как это сделал Балинт Балашши, который <…> наш язык поднял до высот красноречия…»[1170], — писал Римаи Дархольцу, благодаря его за подготовленную в память Балашши книгу. В другом месте он подчеркивал, что «стихи Балашши с присущей им удивительной приятностью благозвучия венгерской свирели и чистым звучанием слов, оставили далеко позади себя стихи всех других [поэтов]».
Неутомимая деятельность Римаи по собиранию произведений Балашши и их популяризации в конечном счете не увенчалась успехом. Балашши остался непонятым своей эпохой и ненужным ей. Помимо названных выше причин, немаловажную роль в этом сыграла еще одна. В Венгрии того времени не существовало такого центра культуры, как национальный королевский двор, где бы развивалась и поддерживалась культура на национальном языке, где бы могли быть поняты, востребованы и обласканы создатели этой культуры, такие как Балинт Балашши. Венскому двору венгерский язык и создаваемая на нем культура были чужды, если не враждебны. В Балашши не нуждались там ни как в солдате, ни как в поэте.
В рациональный XVIII в. оказались невостребованными и религиозные стихи Балашши. Его надолго забыли; и открыли как поэта только в XIX в. Сначала о нем заговорили немногие, такие как Янош Арань и Шандор Петефи. Во второй половине века, когда впервые увидела свет любовная лирика Балашши, он, наконец, взошел на поэтический Олимп — и не только по праву патриарха, но и по праву любимейшего поэта в Венгрии.
Глава VIХобби королевского секретаря при венском дворе. Лёринц Ференцфи и его книгоиздательское дело в XVII в.
Вначале XVII в. представители формирующегося чиновничьего сословия Венгерского королевства более активно включаются в культурный процесс. Имена служащих Венгерской королевской канцелярии, Венгерского казначейства, городских магистратур, а также служащих администрации во владениях частных магнатов все чаще встречаются среди тех, кто поддерживает культуру в целом, и литературу в частности, как авторы, меценаты, книгоиздатели. К числу таких людей принадлежал и Лёринц Ференцфи, секретарь Венгерской королевской канцелярии с 1608 по 1640 г., посвящавший свободное от государственной службы время книгоиздательству[1171].
Лёринц Ференцфи попал в поле моего зрения уже давно и отнюдь не как книгоиздатель. Несколько лет назад, составляя на основе дневников Государственных собраний второй четверти XVII в. списки их участников, я внесла в них имя Лёринца Ференцфи[1172]. Изучая архивы государственных учреждений в Вене и Будапеште, я встречала подписи секретаря Венгерской придворной канцелярии на многих документах. Находились сведения и о нем самом, например, в бумагах Венгерского казначейства, в надорской канцелярии (высшее должностное лицо в Венгерском королевстве). Постепенно обрисовывались контуры скромной, незаметной, но очень важной личности этого государственного чиновника, от которого зависели судьбы многих его соотечественников. Необходимо сказать, облик намечался маловыразительный, фрагментарный и односторонний. Так было до тех пор, пока в связи с работой о Балинте Балашши я не узнала о том, что Лёринц Ференцфи был первым, кто опубликовал стихи (правда, только религиозные) этого крупнейшего венгерского поэта[1173].
О предках Лёринца Ференцфи ничего не известно. По всей вероятности, он относился к тем выходцам из низших, малосостоятельных слоев, которые поднялись по социальной лестнице, прежде всего, благодаря своим знаниям и полученному образованию. Не исключено, что Балаж Ференцфи, служивший в середине XVI в. при дворе главы венгерской церкви, архиепископа Эстергомского, венгерского гуманиста Миклоша Олаха, был родственником Лёринца[1174]. В многотомном справочнике венгерских дворянских родов Ивана Надя коротко упоминается только сам Лёринц Ференцфи, первый и последний дворянин в роду, поскольку королевский секретарь не имел семьи[1175].
Лёринц получил высшее образование за границей. Вместе со своим братом (вступившим впоследствии в орден иезуитов) он изучал философию в Оломоуцкой иезуитской гимназии. С 1602 г., уже в 25-летнем возрасте, он продолжил учебу в Болонском университете, где прошел полный курс права. В Болонье тогда действовал Collegium Illyrico-Hungaricum, принявший немало студентов из Венгрии[1176], и Ференцфи завел там много знакомств. Среди его соучеников были подобные ему выходцы из интеллигентской (разночинской) среды, например, Гашпар Партингер, а также представители знатных венгерских фамилий, с которыми венгерский студент встретится позже на государственной службе. В Болонье он купил право на рыцарский герб, а вместе с ним и дворянство